Текст книги "Божественное пламя"

– Прежде всего надо подумать, тот ли он человек, чтобы смог это сделать, – сказал Аррабей. – Не каждый может. Этот по-моему смог бы. Но, должно быть, не от хорошей жизни.

– А если он на самом деле байстрюк, как они говорят, то это хоть и опасное дело, но ведь без проклятья! – настойчиво сказал Геромен. – Не отцеубийство же! По-моему, он на такое может пойти. Вполне может.

– Ну непохоже это на него! Понимаешь?.. – Александрос рассеянно вытащил из головы вошь и растер ее между ногтями. – Если бы мне сказали, что это мать его…

– Ну знаешь, яблочко от яблони недалеко падает. Можешь быть уверен, что они оба там, – возразил Геромен.

– Этого мы не знаем. Что мы знаем – новая жена опять на сносях; и говорят – Филипп отдает свою дочь Эпирскому царю, чтобы тот смог переварить, что ведьму выгоняют. Так что подумайте, кто там торопится, а кто может и подождать. Александр может: все знают, что у Филиппа больше девчонки получаются. Даже если Эвридика и выдаст мальчишку – пусть сам царь говорит что хочет, пока жив, – но, если умрет, македонцы не примут наследника, неспособного воевать. Уж он-то знает, лучше кого другого!.. А вот Олимпия – тут совсем другое дело. Она ждать не может. Я своего лучшего коня поставлю – ковырни поглубже – и найдешь там ее.

– Если бы я думал, что это от нее исходит, – не стал бы связываться, – сказал Аррабей.

– Парню всего девятнадцать, – вступил Геромен. – Если Филипп умрет сейчас, без других сыновей кроме полоумного, то следующий по линии ты! – Он ткнул в Александроса пальцем. – Ты не понял, что этот малый внизу пытался тебе втолковать?

– О, Геракл! – воскликнул Александрос. – И это ты кого-то еще полоумным называешь! Девятнадцать, в том-то и дело… А ты его видел в шестнадцать! А с тех пор он левым крылом командовал под Херонеей! Пойди теперь в Собрание и скажи им всем, что он еще ребенок, к войне не пригоден, и им надо выбирать взрослого… Пойдешь? Думаешь, я доживу до того, чтобы поехать туда и посчитать сколько голосов за меня подадут?.. Ты лучше очнись и подумай, с кем тебе придется дело иметь!

– А я и так знаю, – возразил Аррабей. – Как раз потому и сказал, что он на такое не способен. Байстрюк или нет – это не важно.

– Ты сказал, он может и подождать… – Голубые глаза на красном лице пьяницы Геромена с презрением разглядывали Александроса, которому он завидовал. – Но есть люди, которые просто не могут ждать, когда речь о власти идет.

– Я сказал только одно: подумайте, кто выигрывает больше всех. Олимпия получает всё, чего может лишиться из-за этого брака. А она всего лишится, если только царь до него доживет. Демосфен получает кровь человека, которого ненавидит пуще смерти; если такое вообще возможно для него. Афиняне получают гражданскую войну в Македонии, если мы согласимся; причем трон либо остается спорным, либо переходит к мальчишке, которого они всерьез не принимают. Дарий – чье золото вы хотите взять, хоть оно вас повесить может, – Дарий выигрывает ещё больше, потому что Филипп воевать с ним собирается. И ни один из них не поморщится, – когда дело сделано будет, – если всех нас распнут; мы им нужны, как дерьмо собачье… Вот вы ставите на Александра – но он не тот петух, он в бою не участвует. Так что выиграть здесь нельзя.

Они поговорили еще немного – и решили: посреднику отказать, золото вернуть. Но у Геромена были долги, а жил он на долю младшего сына, – он согласился неохотно. И как раз он поехал провожать гостя к восточному перевалу.

Прохладные запахи росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна – и еще каких-то горных цветочков, похожих на мелкие лилии, – мешаются с запахом теплой, свежей крови… Крупные псы, весом с человека, сосредоточенно трудятся, обгладывая кости; время от времени раздается треск под мощными зубами – это до мозга добрались… На траве привалилась на рога грустная оленья морда… Двое из охотников жарят мясо, на вертелах над ароматным костром; остальные внизу у ручья; слуги обтирают коней…

Александр с Гефестионом расположились на высокой скале, в первых лучах утреннего солнца. Остальным их видно на фоне неба, но никто их не слышит: слишком далеко. Вот так у Гомера Ахилл с Патроклом уходили от своих товарищей, чтобы поговорить наедине. Но там об этом вспоминает дух Патрокла, когда они делятся горем своим; потому Александр никогда не произносил те строки вслух – не к добру… И сейчас он тоже говорил совсем о другом:

– Это было, как в лабиринте, понимаешь? Темно – и где-то чудовище ждет. А теперь – теперь ясный день, светло вокруг!

– Так надо было раньше поговорить… – Гефестион вырвал клок мха и обтер кровь с руки.

– Я бы только лишний груз на тебя навалил. Ты ведь и так знал, догадывался, и уже скверно было. Ведь правда?

– Правда. Как раз потому и надо было всё в открытую сказать.

– Знаешь, раньше это было бы трусостью. Каждый должен сам со своим демоном управляться. Я когда оглядываюсь на свою жизнь – я везде его вижу; он всегда был со мной; ждал меня на каждом распутье, когда мне надо было встретить его. С самого детства, знаешь?.. Даже желание одно – без действия – даже желание так трудно было выносить!.. Мне иногда Эвмениды снились, как у Эсхила: хватали меня холодными черными когтями и приговаривали «Когда-нибудь ты будешь наш, навечно!» Потому что это меня притягивало как-то, понимаешь?.. Самим своим ужасом притягивало. Некоторые говорят, когда стоят на скале – их пустота тянет, вниз. Казалось, это судьба моя, на роду написано.

– Это я давно знал. Но я тоже твоя судьба, ты забыл что ли?

– Да, конечно, мы об этом часто говорили… Без слов – но это даже лучше; от слов мысли каменеют, как глина от огня… Но вот так оно было. Иногда мне казалось, что я уже от этого освободился, а потом снова сомневаться начинал… Но теперь – когда узнал тайну своего рождения – теперь всё прошло. С тех пор как узнал, что мы с ним не родня. Начал думать, что делать, – и всё стало ясно. Зачем мне это? Чего ради? Почему сейчас? Какая в этом нужда?

– Я ж пытался тебе всё это сказать!..

– Знаю, дорогой, ты говорил. Только я не слышал. И знаешь, меня даже не так он сам угнетал, как это божье «Не смей!» Душа кричит «Я должен!» – а он «Не смей!..» И эта мысль, что его кровь на мне, – это как болезнь… А теперь я свободен от этого, я даже почти перестал его ненавидеть, знаешь?.. Бог меня избавил. А если бы даже я и хотел – сейчас самое неподходящее время. У меня сейчас отлив удачи, перед новым приливом. Он – когда пойдет в Азию – наместником здесь меня не оставит: и в немилости я, и вообще он вряд ли решился бы. Придется ему взять меня на войну. А уж там я смогу ему кое-что показать, да и остальным тоже, всем. Под Херонеей они были мне рады, верно? Если он будет жить – изменится ко мне, когда я выиграю ему несколько сражений. А если погибнет – я буду там, и армия под рукой. Это самое главное.

Взгляд его упал на маленький синий цветочек в трещине камня. Он осторожно поднял головку цветка, назвал его, вспомнил, что отвар хорош против кашля… Потом сказал:

– Но Аттала я убью при первой возможности. В Азии это будет всего проще.

Гефестион в свои девятнадцать уже со счета сбился, скольких он убил. Теперь он кивнул в ответ:

– Да, конечно. Это враг смертельный, от него надо избавляться. А сама девчонка ничего не будет значить без него. Царь другую найдет, как только в поход отправится.

– Я матери то же самое говорил, но… Ладно. Она может думать что хочет – я буду действовать, только когда сам решу. Её оскорбили, естественно что она мести жаждет… Хотя, конечно, как раз поэтому царь и старается убрать её отсюда перед походом; и мне тоже это немало вреда принесло. Но она-то будет строить козни до последнего дня; это у неё в крови, тут ничего не поделаешь. Сейчас вот опять что-то затеяла; то и дело намекает, что хочет меня вовлечь… Но я ей запретил об этом разговаривать. Знать ничего не хочу… – Гефестион заметил, как изменился его голос, и украдкой посмотрел искоса. – Мне надо думать; я планировать должен, а не дергаться каждый день, не хвататься то за одно, то за другое. Должна же она это понимать!

– Наверно, так ей легче, – предположил Гефестион. Самому ему стало теперь совсем легко. (Значит, она сотворила-таки свое колдовство, но дух ответил не тот; хотел бы я знать, что она сейчас думает! ) – Но, так или иначе, на свадьбе она будет в почете… Иначе и быть не может: её дочь и её же брат! Так что царь может чувствовать что угодно, затевать может что угодно, – но тут ему просто придётся ей почести оказать, хотя бы ради жениха. Значит и ты свою долю получишь!..

– Да, конечно… Но главное – это должен быть его день. Он хочет и память людскую, и всю историю переплюнуть. В Эгах ремесленников собралось – видимо-невидимо! А приглашений разослали столько!.. Разве что гиперборейцев не позвал. Ну ладно, надо это пережить, перед Азией. А там всё это будет выглядеть вот так.

Он показал вниз, на равнину, где овцы казались не крупнее муравьев.

– Да, тогда всё это будет мелочью, конечно. Город ты уже основал, а там ты себе царство найдешь. Я это знаю – будто бог мне сказал.

Александр улыбнулся. Сел, обхватил руками колени и стал смотреть на горы перед собой. Где бы он ни был, он никогда не мог надолго оторвать взгляд от линии горизонта.

– Помнишь у Геродота, когда ионийцы послали Аристагора в Спарту, просили прийти и освободить греческие города в Азии? Спартанцы отказались, услышав, что Сузы в трёх месяцах марша от моря. Деревенские псы, не охотничьи… Ну ладно, хватит! Лежать!.. – Годовалая гончая, только что нашедшая его по следу, удрав от охотников, перестала ласкаться и послушно легла, прижавшись к нему носом. Она досталась ему в Иллирии, маленьким щенком; он с ней занимался в свободное время. – Аристагор привез им карту на бронзе – весь мир, с океаном вокруг, – и показал империю персов. "На самом деле задача эта не трудная, потому что варвары не пригодны к войне, а вы самые лучшие и храбрейшие мужи на земле. (Быть может, так оно и было в те времена.)Вот как они сражаются. Вооружены они луками, стрелами и короткими копьями; в поле выходят в штанах, а головы покрывают тюрбаном (Если шлемы есть, то никаких тюрбанов, конечно.), и отсюда видно, как легко их победить. Кроме того, говорю вам, что люди из тех мест имеют больше богатств, чем все остальные в мире, вместе взятые. (Ну, это верно.)Золото, серебро и бронза; узорчатые ткани; ослы, мулы и рабы; и всё это станет вашим, если захотите. Дальше он там перечисляет народы у себя на карте – до Киссии на реке Хоасп. А на ее берегу город Сузы, где Великий Царь держит свой двор и где находятся сокровищницы, в коих хранятся все богатства его. Когда возьмете город – сам Зевс позавидует богатству вашему" Он тогда напомнил спартанцам, как они постоянно дерутся возле своих границ из-за клочков скудной земли, которые и слова доброго не стоят, с людьми, у которых и взять-то нечего… Мол, неужто вам всё это нужно, когда вы можете стать хозяевами Азии?.. А они продержали его три дня – и отказались: слишком далеко от моря, видишь ли!..

У костра протрубил рог, извещая, что завтрак готов. Александр по-прежнему смотрел на горы: к еде он никогда не спешил, как бы ни был голоден.

– Это только Сузы… А о Персеполе он даже и заговорить не успел. Не дали.

По всей Улице Оружейников в Пирее – в порту афинском, – чтобы тебя услышали, надо кричать в самое ухо. Мастерские открыты настежь, чтобы не так жарко от горнов, и чтобы работу видно было. Здесь не цеха готового ширпотреба с их толпами рабов. Здесь лучшие мастера работают по мерке, по глиняным слепкам с обнаженного заказчика. Полдня может уйти на подгонку, и на выбор узора по книгам с образцами… Лишь несколько мастерских делают боевые доспехи; а самые модные работают на тех всадников, кто хочет обратить на себя внимание во время процессии панафинейской. А те приводят с собой всех друзей – если только они в состоянии вынести здешний шум, – так что кто тут пришел, кто ушел – заметить трудно. В комнатах над мастерскими шум почти такой же, но разговаривать можно, если держаться друг к другу поближе; а оружейники от своей работы глохнут, так что подслушивать тут некому.

В одной из таких верхних комнат и происходила эта встреча. Встреча агентов. Ни один из их доверителей никогда не показался бы вместе с другим, даже если бы и была у них возможность увидеться друг с другом. Теперь трое из присутствующих склонились над столом, опершись на локти. Кубки подпрыгивали от ударов внизу, – пол ходуном ходил, – вино плескалось, роняя капли на стол.

Эти трое уже почти добрались до конца долгого спора по поводу денег. Один из них был с Хиоса; оливковую бледность и иссиня-черную бороду унаследовал он от мидийских оккупантов, давно обосновавшихся на острове. Другой – иллириец, из тех мест, что возле границы с Линкестидами. Третий – хозяин – был афинянин; волосы собраны в узел над лбом, а лицо слегка подкрашено.

Четвертый сидел, опершись на спинку кресла и положив руки на сосновые подлокотники, в ожидании пока эти трое закончат свой торг. На лице его было написано, что терпеть всё это – часть его миссии. Светлые волосы и борода чуть отдавали в рыжину; он был с северной Эвбеи, где издавна торговали с Македонией.

На столе лежал восковый диптих и стилос: с одной стороны острый – писать, – а с другой лопаточка, стирать всё написанное в присутствии всех четверых, чтобы каждый знал, что следов не осталось. Афинянин взял стилос и стал нетерпеливо постукивать по столу, потом по своим зубам.

– Все эти дары – они отнюдь не последние знаки дружбы Дария, – сказал хиосец. – Геромен всегда может рассчитывать на место при дворе.

– Он хочет возвыситься в Македонии, а не в изгнание бежать, – возразил иллириец. – Я полагал, все это понимают.

– Разумеется. Мы уже согласовали щедрый задаток… – Хиосец глянул на афинянина, тот чуть кивнул, прикрыв веки. – А основная сумма поступит после восстания в Линкестиде, как договорено. Но мне не нравится, что его брат, вождь, согласился на это. Я обязан настаивать на оплате по результату…

– Резонно, – перебил афинянин, вынув стилос изо рта. Он слегка шепелявил. – Но давайте предположим, что это всё уже улажено, и вернемся к человеку, который значит больше всех остальных. Мой доверитель желает, чтобы он выступил именно в назначенный день.

При этих словах эвбеец тоже склонился над столом, как и все остальные.

– Ты уже говорил об этом, – сказал он. – А я ответил, что в этом нет никакого смысла. Он всегда рядом с Филиппом, он вхож в царскую спальню. У него может быть гораздо лучший шанс и дело сделать, и уйти. Вы слишком много от него требуете.

– Согласно моим инструкциям, – афинянин снова застучал стилосом по столу, – день должен быть именно тот. Иначе мы не станем давать ему убежище.

Эвбеец стукнул кулаком по столу, который и без того плясал. Афинянин протестующе прикрыл глаза.

– Но почему? Ты можешь сказать, почему?!

– Да, почему? – поддержал его иллириец. – Геромену это не нужно. Он будет готов в любой момент, как только новость дойдет до него.

Человек с Хиоса поднял темные брови:

– Моему хозяину любой день годится. Достаточно того, чтобы Филипп не пошел в Азию. Почему ты так настойчиво цепляешься за дату?

Афинянин поднял стилос за оба конца, оперся на него подбородком и откровенно улыбнулся.

– Во-первых, потому, что в тот день все вероятные претенденты на трон и все партии будут в Эгах. Будут в обрядах участие принимать. Никто из них не сможет избежать подозрения; они станут обвинять друг друга – и, скорее всего, передерутся, а это нам весьма полезно. Во-вторых… Я думаю, моему доверителю можно простить маленькую слабость. Ведь это увенчает дело всей его жизни; если вы хоть что-нибудь о нем знаете – вы меня поймете. Он находит уместным, чтобы тиран всей Эллады был низвергнут не как-нибудь во тьме ночной, когда ковыляет с перепоя к себе в постель, а на самой вершине, на самом пике гордыни своей! Если позволите, тут я ним вполне согласен. – Он повернулся к эвбейцу. – А учитывая, какие обиды претерпел твой человек, ему это тоже должно понравиться.

– Да, – задумчиво согласился эвбеец, – наверняка. Но это может не получиться.

– Получится! В наших руках только что оказался распорядок будущих церемоний, мы знаем всё!

Он стал подробно описывать их, пока не подошел к определенному эпизоду – и многозначительно оглядел всех собравшихся.

– Глаза и уши у вас отменные, – поднял брови эвбеец.

– На этот раз вы можете на них положиться.

– Пожалуй. Но наш человек был бы рад еще и выбраться оттуда. Как я уже сказал, у него может быть и лучшая возможность.

– Но не такая изысканная!.. Слава украшает месть, не так ли? К слову, раз уж зашла речь о славе – я посвящу вас в один маленький секрет. Мой патрон хочет быть первым в Афинах с этой новостью, даже до того как новость дойдет до города. Между нами, он собирается иметь видение. А потом, когда Македония вернется в своё племенное варварство… – Он заметил рассерженный взгляд эвбейца и торопливо поправился: – То есть, я хотел сказать, перейдет к царю, который будет готов оставаться дома, – вот тогда он сможет объявить благодарной Греции о своем участии в этом избавлении. Если вспомнить его долгую борьбу против тирании – разве он не заслужил эту скромную награду?

– А чем он сам рискует?! – вдруг выкрикнул иллириец. Хоть молотки внизу грохотали оглушительно, все остальные отреагировали на этот крик сердитыми жестами; но он и внимания не обратил: – Тут человек жизнь свою на кон ставит, чтобы за бесчестье отомстить… А время выбирает Демосфен, чтобы на Агоре пророчествовать?!

Три дипломата красноречиво переглянулись, делясь своим возмущением по поводу этого скандала. Кто еще, кроме лесных дикарей из Линкестиды, мог бы прислать на такую конференцию этого неотесаного мужлана? Трудно было предугадать, что еще придет ему в голову, потому они прервали встречу. Все важные вопросы были уже решены.

Уходили по одному, и не сразу а с интервалами. Последними оставались хиосец и эвбеец.

– Ты уверен, что твой человек не подведет? – спросил хиосец.

– О да! – ответил эвбеец. – Это мы обеспечим.

– Ты был там?.. Ты сам это слышал?..

Весенняя ночь в Македонских горах. Из окон дует, тянет холодом. Факелы дымят на сквозняке; гаснут последние угли на священном очаге, мерцая на древнем, почерневшем каменном барабане. Уже поздно. Наверху сгущаются тени; и кажется, что каменные стены подались внутрь, стараясь подслушать их разговор.

Все гости разошлись, кроме одного. Рабов отослали спать. Хозяин с сыном придвинули три ложа вплотную к одному из винных столиков; остальные, небрежно распиханные по углам, придают комнате разгромленный вид.

– Так ты говоришь, – повторил Павсаний, – ты сам там был?

Он так подался вперед, что пришлось ухватиться за край ложа, чтобы не упасть. Глаза его покраснели с похмелья; но то что он сейчас услышал – заставило протрезветь. Хозяйский сын встретил его взгляд, глаз не отвел. Молодой еще парень, с выразительными голубыми глазами, с тонкими губами под короткой черной бородой…

– Это я спьяну сболтнул. Я ничего больше не скажу.

– Я прошу прощения за него, – сказал отец, Диний. – Что это на тебя накатило, Хиракс? Я ж пытался тебя остановить, а ты и не глянул…

Павсаний повернулся, словно вепрь раненый копьем:

– Так ты тоже знал?!

– Меня там не было, но слухом земля полнится… Мне очень жаль, что ты услышал именно здесь, в моем доме. Трудно было представить, что царь с Атталом могут хвастаться таким делом даже с глазу на глаз, меж собой, а уж тем более в компании. Но ты ж лучше кого другого знаешь, что с ними делает бурдюк.

Павсаний впился в дерево побелевшими пальцами.

– Он пообещал мне, восемь лет назад, что никогда не позволит говорить об этом в его присутствии!.. Только это меня удержало от мести. Он это знает, я ему сказал тогда!

Он своей клятвы не нарушил, – кисло улыбнулся Хиракс. – Он не позволял никому говорить. Он сам говорил. Благодарил Аттала за услугу. А когда Аттал попытался ответить – зажал ему рот, и оба смеяться начали. Теперь я понял, почему смеялись.

– Он клялся мне потоком Ахерона, – почти прошептал Павсаний, – что заранее ничего не знал…

Диний покачал головой:

– Хиракс, я беру свои слова назад, забудь что я тебя упрекал. Раз уж знают многие – лучше чтобы Павсаний от друзей это услышал.

– Он мне сказал тогда, – прохрипел Павсаний, – через несколько лет, видя тебя в почете, все начнут сомневаться в этой истории, а потом и вовсе забудут…

– Клятвы мало чего стоят, если люди чувствуют свою безнаказанность, – сказал Диний.

– Атталу ничто не грозит, – небрежно заметил Хиракс. – Он будет с войсками в Азии, его не достанешь.

Павсаний напряженно смотрел мимо них, на гаснущую, красную головню в очаге. И обратился, вроде, тоже к ней:

– Неужто он думает, что теперь слишком поздно?

– Если хочешь, можешь мое платье посмотреть… – предложила Клеопатра.

Александр пошел за ней в ее комнату, где оно висело на Т-образной подставке: тонкий шафрановый лён, украшенный цветами из драгоценных камней. Её-то не в чем винить, да и разлука скоро… Он погладил её по спине. Несмотря ни на что, предстоящие торжества её манили; побеги радости пробивались из неё, как зелень на выжженном склоне; она начала осознавать, что скоро станет царицей.

– Посмотри, Александр!

Она подняла с подушки свадебный венок – пшеничные колосья и побеги оливы из тонкого золота – и пошла к зеркалу.

– Стой! Не примеряй, это плохая примета!.. Но выглядеть ты будешь прекрасно.

Она слегка похудела в последнее время, и обещала стать интересной женщиной.

– Надеюсь, мы скоро поедем наверх, в Эги. Я хочу посмотреть, как украшают город; когда соберутся все эти толпы – там уже не погуляешь… Ты слышал, какой будет процессия к театру, на посвящение Игр? Всем двенадцати Олимпийцам их посвятят, и статуи понесут…

– Не двенадцать, а тринадцать понесут, – сухо сказал Александр. – Двенадцать Олимпийцев и божественного Филиппа. Но он скромный, его статуя пойдёт последней… Слушай! Что это за шум?

Они подбежали к окну. Подъехавшие слезали с мулов и строились по ранжиру, чтобы идти во дворец. На всех были лавровые венки, а главный держал в руках лавровую ветвь.

– Мне надо вниз. – Александр соскользнул с подоконника. – Это глашатаи из Дельф, с оракулом про войну.

Он быстро поцеловал сестру и двинулся к двери. Ему навстречу входила мать.

Клеопатра заметила, как мать смотрит на сына, мимо неё, и в ней снова шевельнулась давняя горечь… А Александр сразу узнал этот материнский взгляд: она звала его в какую-то тайну.

– Я сейчас не могу, мам. Глашатаи из Дельф приехали. – Увидев, что она собирается заговорить, он быстро добавил: – У меня есть право там быть. И нам с тобой не надо, чтобы об этом забывали. Верно?

– Да, конечно. Тебе лучше пойти.

Она протянула к нему руки; но когда он поцеловал ее – начала что-то шептать. Он отодвинулся.

– Не сейчас, а то опоздаю!

– Но мы должны поговорить сегодня! – сказала она вслед.

Он вышел, сделав вид, что не услышал. Олимпия увидела вопрошающий взгляд Клеопатры и ответила какой-то ерундой по поводу свадьбы. Таких моментов бывало много в жизни Клеопатры, уже сколько лет!.. На этот раз она не расстроилась. Подумала, что станет царицей задолго до того, как Александр сможет стать царём; если вообще когда-нибудь станет.

В Зале Персея собрались главные гадатели, жрецы Аполлона и Зевса, Антипатр – и все прочие, кому ранг или должность позволяли здесь быть. Собрались, чтобы выслушать оракул. Дельфийские посланцы стояли перед тронным помостом. Александр, первую часть пути пробежавший бегом, степенно вошел и встал справа от трона чуть раньше, чем появился сам царь, как и полагалось. Нынче ему приходилось устраиваться самому: никто его вовремя не позвал.

Все ждали, перешептывались. Это было царское дело. С толпами вопрошающих насчет свадеб или покупки земли, или морских поездок, или отпрысков – с ними можно обойтись и простым жребием… А тут седовласая Пифия входила в дымную пещеру под храмом, и ставила треножник возле Пупкового Камня, закутанного священными сетями, и жевала горький лавр, и вдыхала пар из расщелины в скале, и произносила в божественном трансе свои непонятные слова перед проницательным жрецом, который истолкует их в стихах… Дело было серьёзное, и многие с трепетом вспоминали легенды о судьбоносных древних пророчествах. Впрочем, были и другие, кто не ждал ничего кроме какого-нибудь стандартного совета: принести жертвы нужным богам или построить новый храм.

Хромая, вошел царь; сел, вытянув вперед негнущуюся ногу. Двигался он теперь меньше и стал набирать вес; квадратный торс оброс новой плотью. Александр, стоявший чуть позади, обратил внимание, как растолстела шея.

После ритуального обмена приветствиями, главный глашатай развернул свой свиток.

– Аполлон Пифийский – Филиппу, сыну Аминта, царю македонцев отвечает следующее: Дело к развязке идет, ибо жертвенный бык уж увенчан и подошел к алтарю, и забойщик его ожидает.

Все произнесли нужные слова, какие полагаются, чтобы не спугнуть удачу… Филипп кивнул Антипатру, тот с облегчением кивнул в ответ. Пармений с Атталом застряли на азиатском побережье, но теперь главные силы пойдут с добрым предсказанием. Вокруг слышался одобрительный гул. Благоприятного ответа ждали, – богу было за что благодарить царя Филиппа, – но лишь к достойнейшим из достойных, шептали придворные, Двуязыкий Аполлон обращается таким ясным голосом.

– Я специально попался ему на глаза, – сказал Павсаний, – но никакого знака он мне не подал. Учтив, да, но он и всегда такой… А историю эту он знает с детства; я это по глазам его видел, уже давно. Но – никакого знака. Почему, если всё это правда?

Диний пожал плечами и улыбнулся. Этого момента он побаивался. Если бы Павсаний был готов расстаться с жизнью – сделал бы это восемь лет назад. Нет, человек, влюбленный в свою месть, хочет пережить врага, насладиться хочет!.. Это Диний знал по себе, и сам мечтал о таком наслаждении.

– Неужели это тебя удивляет? – сказал он. – Такие вещи замечаются, а потом припоминаются… Можешь быть уверен, что ты будешь под защитой, как друг; если, конечно, поведёшь себя соответственно. Глянь-ка, я тебе принёс кое-что, что тебя успокоит.

Он раскрыл ладонь. Павсаний присмотрелся.

– Знаешь, перстни все одинаковые.

– А ты получше посмотри, запомни. Сегодня вечером, за ужином, увидишь его снова.

– Хорошо, – сказал Павсаний. – Это меня устраивает.

– Слушай, – удивился Гефестион, – на тебе перстень со львом!.. Где ты его взял? Мы тут обыскались – не могли найти.

– Симон нашел, в сундуке с одеждой. Наверно, с пальца свалился, когда доставал что-нибудь.

– Да не было его там, я смотрел!

– Значит, в какую-нибудь складку завалился…

– А ты не думаешь, что он его украл, а после испугался?

– Симон? Не настолько он глуп; все знают, что перстень мой… Похоже, сегодня счастливый день, а?

Он имел в виду, что Эвридика только что разрешилась – и снова девочка.

– Да оправдает бог все добрые приметы! – ответил Гефестион.

Они пошли вниз, ужинать. Александр задержался у входа поздороваться с Павсанием. Вызвать улыбку у такого мрачного человека – это всегда маленькая победа.

Скоро рассвет, но еще темно. В старом театре пылают громадные факелы, на стенах; а маленькие порхают светлячками – это слуги разводят гостей по местам, рассаживают; скамьи покрыты подушками. С гор тянет легкий ветерок, пахнет лесом; а здесь к нему примешивается запах горящей смолы и скученных людских тел.

В самом низу, в круглой оркестре, расставлены по кругу двенадцать алтарей для Олимпийцев. На них горят костры, подслащенные ладаном, освещая ризы хиромантов и сильные тела забойщиков со сверкающими ножами в руках. Издали доносится мычанье и блеянье сегодняшних жертв, беспокойных от шума и факельного огня. Громче всех ревет белый бык, предназначенный Царю Зевсу. Все звери уже украшены гирляндами и венками, у быка рога позолочены.

На сцене царский трон – его резьбу пока не видно в темноте, – а по обе стороны высокие кресла: для сына и нового зятя.

На верхних ярусах собрались атлеты, колесничие, музыканты и певцы, которые будут состязаться на Играх. Предстоящий обряд посвятит их богам. Их много, царских гостей еще больше – небольшой театр уже переполнен. А солдаты, местный простой люд, и горцы, приехавшие на праздник из своей глуши, – те роятся в потемках по склонам вокруг чаши театра или располагаются вдоль дороги, по которой пойдет торжественная процессия. Шум толпы колышется, перекатывается, как волны на галечном пляже… Сосны, черные на фоне первых проблесков зари, трещат под грузом любопытных мальчишек…

Старую, изрытую дорогу к театру подровняли и расширили. Сладко пахнет пыль, прибитая горной росой, пронзительно свеж предрассветный воздух.

Прошли с факелами солдаты, назначенные расчистить путь… Конечно, пришлось кой-кого подвинуть, но все это по-дружески, полюбовно: кто расталкивает, кого расталкивают – они зачастую из одного племени, земляки-родичи… В свете безоблачной зари факелы стали бледнеть.

Розовый свет коснулся вершин за Эгами – и засверкало великолепие парадное: высокие алые шесты с золочеными львами и орлами; и знамена, плывущие по ветру; и гирлянды из цветов и плюща, перевитые лентами… И триумфальная арка, с резьбой раскрашенной про подвиги Геракла… А наверху на арке – Победа протянула вперед позолоченные лавровые ветви, и возле нее, по обе стороны, два мальчика, живых; оба златокудрые, наряжены Музами, фанфары в руках.

Филипп – в пурпурной мантии с золотой пряжкой и в золотом лавровом венке – стоял на древнем каменном акрополе, в переднем дворе, повернувшись навстречу легкому утреннему ветру. Стоял и слушал. Первый посвист птиц на заре, звон и трели музыкальных инструментов – это оркестранты настраиваются, – голоса из толпы, команды распорядителей… И над всем этим неумолчный, низкий рев водопадов. Потом повернулся к востоку, оглядел равнину у Пеллы; увидел море, отражавшее свет зари… Вот оно, его пастбище. Зеленое, сочное, пышное… И соперников больше нет, у всех рога пообломаны!.. Он жадно вдыхал пряный, ласковый ветер.

Рядом с ним, чуть позади, в алой тунике, перехваченной поясом с каменьями, вместе с женихом стоял Александр. На его ярких волосах, свежевымытых и расчесанных, красовался венок из полевых цветов. Добрая половина греческих государств прислала царю золотые венцы, – подарки почетные, – но ему не досталось ни одного.

Во дворе уже построились царские телохранители, приготовились к выходу. Павсаний, их командир, расхаживал перед шеренгами взад-вперед. Когда проходил мимо – люди беспокойно подравнивались или с оружием суетились… Только потом замечали, что он на них и не смотрит.