Текст книги "Божественное пламя"

– А теперь слушай меня внимательно, я о деле говорить буду. Первое – я отправляю посла в Карию. Он может отвезти официальное письмо от меня, с отказом от согласия на твою помолвку, и от тебя – с твоим отказом. Или – если писать не станешь – только одно, от меня. Я Пиксодора поздравлю, но скажу, что ты мне не сын. Выбирай сразу. Не хочешь этого?.. Отлично. Тогда второе. Я не требую, чтобы ты контролировал мать, – ты на это не способен, и мне вовсе не нужно, чтобы ты таскал мне все её интриги. Никогда этого не просил, и сейчас не прошу. Но пока ты здесь в Македонии мой наследник – а это только пока я этого хочу, не дольше, – держись подальше от её заговоров. Если снова окажешься замешан в чём-нибудь – можешь убираться туда, где был, и больше не возвращайся, ясно? А чтобы тебе держаться подальше от греха, – те придурки, которых ты так далеко завлёк, поедут искать себе приключений за пределами царства. Сегодня они устраивают свои дела. Когда уберутся – ты сможешь выйти из этой комнаты.

Александр слушал молча. Он давно приучал себя к мысли о пытках, на случай если вдруг захватят живым на войне. Но прежде он думал только о телесных муках.

– Ну? – спросил царь. – Не хочешь узнать, кто это?

– А как ты думаешь?

– Птолемей – не везет мне с сыновьями… Гарпал – хитрая жадная лиса, я мог бы перекупить его, если бы он того стоил… Неарх – пусть его критская родня на него порадуется… Эригий с Лаомедоном…

Филипп не спешил. И смотрел, как белеет лицо Александра. Пусть подождет, пусть помучается… Пора мальчишке понять раз и навсегда, кто здесь хозяин. Пусть подождет.

Как бы ни хотелось Филоту убрать и Гефестиона, – его он в свой список не включил. Не справедливость и не доброта, а какой-то неизлечимый страх удержал тогда его руку. Царь же, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе. Ясно, что для Александра он готов на всё, но с ним, пожалуй, стоит рискнуть. И Олимпии можно досадить этим единственным исключением, и другая польза от него, тоже немаловажно.

– Что касается Гефестиона, сына Аминтора, тут дело особое. – Он снова остановился, а что-то внутри него (то ли презрение, то ли тайная зависть) говорило: «В мире нет никого, к кому я бы мог испытывать нечто подобное». – Ты же не станешь мне говорить, будто он не знал о твоих планах или отказывался участвовать в них?

– Он не хотел, это я его заставил, – тихо сказал Александр, с болью в голосе.

– Вот как?.. Ну что ж… Так или иначе, я принимаю в расчёт, что на его месте он просто не мог не согласиться; и обвинять его нельзя. Ни за то, что согласился, ни за то что не выдал тебя. Поэтому его я от ссылки избавляю, пока. Если он и впредь будет давать тебе хорошие советы – ты его слушай; так будет лучше и для него, и для тебя. Но – перед свидетелем говорю, чтоб ты не вздумал потом спорить, – если ты еще хоть раз окажешься замешан в каком-нибудь заговоре – я буду считать его участником; и по знанию, и по согласию… Я обвиню его перед собранием македонцев и потребую его смерти. Помни.

– Я всё понял. Ты мог обойтись и без свидетеля.

– Прекрасно. Завтра, если друзья твои уберутся, я стражу сниму. А сегодня можешь подумать, как дальше жить. Давно пора.

Он отвернулся. Стражник за дверью взял на караул… Филот, выходя следом, хотел было оглянуться, чтобы показать Александру свою поддержку и возмущение, – но, в результате, так и не посмотрел на него.

Шло время. Александр – он снова был свободен – обнаружил, что людей вокруг него стало гораздо меньше. Быть в моде – это иногда слишком дорогое удовольствие, даже для молодых… Теперь вся мякина отлетела, осталось только полноценное зерно. Он заметил всех, кто остался ему верен, и помнил их до конца жизни.

Через несколько дней его вызвали в малый парадный зал. Сказали только, что царь его ждет.

Филипп сидел на троне. В зале был судейский чиновник, несколько писцов и кучка людей, пришедших с тяжбами и ждавших аудиенции. Не сказав ни слова, царь показал сыну сидение ниже трона и продолжал диктовать письмо.

Александр постоял момент, потом сел. Филипп окликнул стражу у дверей:

– Пусть введут!

Четверо охранников ввели Феттала, в кандалах. Двигался он неуклюже, волоча ноги, скованные железом. Запястья под браслетами кровоточили. Он был небрит и нечесан, но голову держал высоко; и поклонился царю не более почтительно, чем если бы был здесь гостем сейчас. Александру поклонился точно так же; и никакого упрека во взгляде.

– Ну вот ты и здесь, – угрюмо сказал царь. – Если бы ты был порядочным человеком, то приехал бы отчитаться о своей миссии, верно?.. А был бы умным – убрался бы куда-нибудь подальше Коринфа, а?

Феттал чуть наклонил голову.

– Наверно ты прав, царь. Но у меня контракт в Коринфе, а я привык свои контракты выполнять.

– Жаль, устроители твои разочарованы будут, но выступать ты будешь в Пелле. Один. И это твоё последнее представление будет.

Александр встал. Все смотрели на него; теперь стало понятно, зачем его позвали.

– Да-да, – сказал царь. – Пусть Феттал на тебя поглядит. Это ты виноват в его смерти.

– Но он же человек искусства, человек Диониса!.. – Голос Александра звенел. – Он же священен… Неприкосновенен!..

– Вот пусть бы и занимался своим искусством…

Филипп кивнул судейскому, тот начал что-то писать.

– Он фессалиец!.. – напомнил Александр.

– Он уже двадцать лет афинский гражданин. И действовал как мой враг после подписания мира. Так что нет у него никаких прав, и он это прекрасно знает.

Феттал слегка качнул головой, глядя на Александра, но тот не сводил глаз с царя.

– Если воздать ему по заслугам, то завтра его повесят, – сказал царь. – А если хочет помилования – придется просить у меня… И тебе тоже придется!

Александр стоял окаменев, дыхание перехватило. Все глаза были устремлены на него. Он сделал шаг к трону…

Феттал с лязгом выдвинул ногу вперед и встал в героическую, мужественную позу, которой так восхищалась публика. Теперь все смотрели только на него.

– Нет уж, позволь мне самому ответить за всё! Посол не должен превышать своих полномочий, а я в Карии был слишком навязчив… Что же касается до выступления в мою защиту, вместо сына твоего я призываю Софокла. Слушай.

Он вытянул вперед обе руки в классическом жесте, который очень кстати обнажил его раны. Вокруг раздался тихий потрясенный шепот. У Феттала было больше лавровых венков, чем у любого олимпийского победителя; его имя знали все греки, даже и те, кто никогда не видел театра… Он заговорил звучным голосом, который мог бы дойти и до двадцатитысячной аудитории, но теперь был приглушен соответственно помещению.

Строки он выбрал вполне подходящие, но они и не имели значения. Это была демонстрация. И смысл ее был вполне ясен: «Да, царь, я знаю, кто ты, – но и ты знаешь, кто я. Не пора ли кончать эту комедию?»

Филипп сощурил черный глаз. Послание было понято. Он даже удивился, когда Александр, едва сдерживая волнение, подошел к актеру и встал рядом с ним.

– Конечно, государь, я попрошу помилования для Феттала. Как же иначе!.. Он для меня жизнью рисковал – так неужто я для него каплю гордости своей пожалею?.. Пожалуйста, прости его… Тем более, что я виноват, а не он. И ты, Феттал, прости меня пожалуйста!..

Жест Феттала – со скованными руками – был красноречивее любых слов. И хотя, конечно, никто аплодировать не стал – всем показалось, что они присутствуют при финальной сцене спектакля, идущей под гром аплодисментов.

Филипп кивнул Фетталу и сказал удовлетворенно:

– Ну ладно. Надеюсь, это тебя научило не прятаться за бога, когда безобразие затеваешь. На этот раз я тебя прощаю. Только не вздумай этим злоупотребить… Уведите его и снимите кандалы. Остальными делами я займусь позже.

Он вышел. Ему нужна была передышка, чтобы успокоиться; иначе ошибок можно понаделать. Ведь эти двое только что чуть было не выставили его в дурацком виде! Хорошо, у них не было времени спеться… А то так подыгрывали друг другу, что чуть не сорвали весь его спектакль…

В тот вечер Феттал сидел в гостях у своего давнего друга Никерата, который поехал за ним в Пеллу, – на случай если выкупать придется, – а теперь натирал мазями его раны.

– Знаешь, дорогой мой, у меня просто сердце кровью обливалось за мальчишку. Я пытался ему просигналить, но он всё принял за чистую монету!.. Он уже видел меня на веревке!

– Я тоже. Ты хоть когда-нибудь поумнеешь?

– Да ладно тебе!.. Ты за кого Филиппа принимаешь? Думаешь, он пират иллирийский? Ты же, вроде, видел его в Дельфах; он настоящий грек… Он и сам понял, что слишком далеко зашел; еще до того как я ему сказал. Но до чего ж дорога отвратительная была!.. Давай возвращаться морем.

– Ты знаешь, что коринфяне тебя на полталанта оштрафовали? И роли твои отдали Аристодему. Когда играешь для царя Филиппа, никто другой тебе платить не станет…

– Но сыграли мы здорово, скажи? Я никак не рассчитывал, что парень будет настолько естественен. А какое чувство театра!.. Ты только подожди, пока он определится, – это будет нечто особенное, попомни мое слово… Но сегодня!.. Это было просто чудовищно, так его давить. Право слово, сердце кровью обливалось за него.

Тем временем, Гефестион шептал в полуночной тишине:

– Да, конечно, я знаю. Я всё знаю… Но тебе надо поспать хоть немного. Я останусь с тобой. Постарайся уснуть.

– Он мне на горло наступил, понимаешь? – снова сказал Александр добела раскаленным голосом.

– За это его никто не похвалит. Что он заковал Феттала – это скандал, так все говорят. И все говорят, что ты вел себя прекрасно. Вы оба. Поле осталось за вами.

– Он мне на горло наступил, чтобы показать, что он это может, понимаешь?.. Перед Фетталом, перед всеми…

– Все об этом просто забудут. И ты забудь. Все отцы бывают несправедливы когда-нибудь. Я помню, однажды…

– Он мне не отец!

Утешающие руки Гефестиона замерли на момент.

– Конечно, перед богами он тебе не отец. Это они выбирают…

– Ты больше этого слова не произноси.

– Бог это раскроет. Ты должен ждать божьего знака, ты же сам знаешь… Подожди, скоро война. Ты опять ему битву выиграешь, и он же тобой хвастаться будет!..

Александр лежал на спине, глядя вверх. Вдруг он обхватил Гефестиона таким объятием, что тот едва не задохнулся.

– Без тебя я бы с ума сошел, правда!

– Я без тебя тоже, – пылко ответил Гефестион.

Александр замолчал. Его сильные пальцы впились в плечо Гефестиона; синяки продержатся с неделю… А ведь я – тоже подарок царя, подумал Гефестион. Милость, которую он может и отнять… Слов больше не было. Вместо них он предложил другу печаль Эроса: ведь она, по крайней мере, приносит сон.

Из тени колонны выскользнула молодая рабыня; черная нубийская девушка в красном платье. Совсем маленькой ее подарили Клеопатре, как дарят щенят, чтобы росла вместе с ней. Темные глаза рабыни – с дымчатыми белками, похожие на агатовые глаза статуй, – быстро зыркнули по сторонам, прежде чем она заговорила:

– Александр, моя госпожа сказала, пожалуйста, пойди к ней в сад царицы. Возле старого фонтана. Ей надо с тобой повидаться.

Он глянул на неё с тревожной заинтересованностью, но тут же, казалось, ушел в себя:

– Я сейчас не могу. Занят.

– Ну пожалуйста, подойди к госпоже сейчас! Пойдем, она плачет!..

На ее темном блестящем лице тоже висели капли, как дождь на бронзе.

– Ладно, скажи ей, сейчас приду.

Стояла ранняя весна. На старых кустах розы рубинами горели в косом вечернем свете плотные бутоны… Миндальное дерево, растущее меж каменных плит, казалось висящим в воздухе в розовом облаке цветов… Из фонтана – под навесом на колоннах – вода сбегала в старый бассейн, выложенный порфиром; с папоротниками, проросшими по швам кладки… Клеопатра, сидевшая на стенке бассейна, при звуке его шагов подняла голову. Слезы у нее уже высохли.

– Ой, как хорошо, что Мелисса тебя нашла!..

Он поставил колено на бордюр бассейна и быстро махнул рукой.

– Погоди. Пока ничего не сказала – погоди. Послушай меня.

Она посмотрела на него озадаченно.

– Я однажды просил тебя, чтобы ты меня предупредила, помнишь? Ты не об этом собралась говорить?

– Предупредила?.. – Похоже, она была полна своих забот и не могла понять, о чем он. – Ой, нет!..

– Погоди. Я не хочу влезать в её дела, никакие. Ни в какие заговоры. Это условие отец придумал.

– Заговоры?.. Нет-нет, ты не уходи пожалуйста…

– Слушай, я тебя от обещания твоего освобождаю. Ничего не хочу знать.

– Нет, правда, не уходи!.. Александр, ты когда был в Молоссии у царя Александроса… Что он за человек?

– Наш дядя? Так он же был здесь несколько лет назад, ты должна его помнить. Крупный такой, борода рыжая, выглядит молодо для своих лет…

– Да, помню. Но что он за человек?

– Ну, честолюбивый; на войне, я б сказал, храбрый; правда, судит так себе, но в общем правит хорошо, осмотрительно…

– А от чего его жена померла? Он к ней хорошо относился?

– А я откуда знаю? Умерла-то она от родов… – Он запнулся, глянул ей в лицо, и спросил изменившимся голосом: – Ты почему спрашиваешь?

– Меня за него замуж выдают!..

Он отшатнулся. И не нашел ничего лучше, как возмутиться:

– Ты когда об этом узнала? Мне же должны были сказать!.. Царь ничего мне не говорит. Ничего.

Она посмотрела на него молча. Потом сказала:

– Он только что за мной посылал.

И отвернулась.

Он подошел, привлек ее к себе, стал гладить голову… Пожалуй, он не обнимал ее так с самого детства; все последние годы, в слезах ее утешала Мелисса.

– Прости. Но тебе нечего бояться. Он неплохой человек, в жестокости его никто не обвиняет, и люди его любят. И ты будешь не слишком далеко…

А она слушала его и думала: «Ну вот! Вы как само собой считаете, что можете выбирать, кто вам подходит; вам стоит только пальцем пошевелить. Когда тебе найдут жену, захочешь – пойдешь к ней; не захочешь – не пойдешь… Можешь и с любовницей остаться или с другом своим… А я должна быть счастлива, что этот старик, брат матери моей, жестокостью не прославился!..»

– До чего ж боги несправедливы к женщинам!

– Да, я тоже так думал. Но боги справедливы; так что тут, должно быть, люди виноваты… – Глаза их встретились вопрошающе, но думали они о разном. – Филипп хочет быть уверен в Эпире, когда в Азию пойдет. А что мать об этом думает?

Она схватила его за складку хитона, как хватают молящие.

– Александр, как раз об этом я тебя и хотела попросить. Ты ей скажешь? За меня.

– Сказать ей?.. Но она, наверняка, раньше тебя всё знает!

– Нет. Отец сказал, нет. Он мне велел сказать.

– В чем дело? – Он схватил ее за руку. – Ты что-то прячешь от меня?

– Нет-нет! Только вот… по-моему, он знает, что она разозлится.

– В этом можешь не сомневаться – это ж оскорбление какое!.. Но для чего ему так стараться унизить ее, если дело само по себе… А-а!.. Как же я сразу не догадался?

Лицо его изменилось. Отпустив ее руку, он начал расхаживать взад-вперед по плитам; ноги его кошачьим инстинктом избегали сколотых кромок. Клеопатра с самого начала была уверена, что он сможет разгадать тайную угрозу, что он сделает это даже лучше матери… Но теперь не в силах была вынести ожидание. Вот он снова повернулся к ней… Кожа серая, глаза страшные!.. Он вспомнил о ее присутствии и сказал коротко:

– Я иду к ней.

Повернулся уходить…

– Александр! – Он задержался нетерпеливо. – Что всё это значит? Объясни мне, что это значит!

– А сама не видишь? Филипп сделал Александроса царем в Молоссии и гегемоном в Эпире. Неужели этого мало? Александрос его шурин – неужели этого мало? Почему? Зачем делать его еще и зятем вдобавок? Не понимаешь?.. Он не вдобавок зятем становится, а вместо… Он теперь зять, а не просто шурин!

– Что-о?.. – медленно спросила она. Потом добавила: – Только не это, боже упаси!

– Ну а что же еще?! Что он мог задумать такого, что сделает Александроса врагом – если только не задобрить его новой женитьбой?.. Что еще, кроме как закинуть его сестру обратно в Эпир?.. И сделать царицей Эвридику!

Она вдруг завыла и стала рвать на себе волосы. Потом порвала платье и начала бить по обнаженным грудям… Он схватил ее за руки, оправил платье, и снова обнял ее.

– Успокойся! Не кричи на весь мир о своих бедах, нам надо подумать.

Она подняла на него глаза, расширившиеся от страха.

– А что она сделает?.. Она же меня убье-ет!

Эти слова его не поразили – они оба были дети Олимпии, – но он снова обнял сестру и погладил; как наверно гладил бы пораненную собаку, если надо ее успокоить.

– Ну уж нет, не будь дурочкой. Ты ж знаешь, своим она вредить не станет. Если она кого и убьет… – Он умолк, сумев превратить непроизвольное резкое движение в неуклюжую ласку. – Ты не бойся. Принеси жертвы богам. Они что-нибудь сделают.

– Я ду-умала, – сказала она сквозь слезы, – если он не-неплохой челове-век… мне можно… Мелиссу взять с собой… я бы хоть у-уехала отсю-уда… Но чтобы и она-а была та-ам, да еще после э-этого!.. Лу-учше вправду умереть!.. Умереть лучше-е-е!..

Растрепанные волосы попали ему в рот, он ощущал их влажную соленость. Потом, глянув мимо нее, он заметил красный проблеск за лавровым кустом. Высвободил руку, подозвать… Мелисса подходила с явной неохотой. Ладно, – подумал он, – всё равно она могла подслушать только то, что ей так или иначе расскажут, не сегодня так завтра.

– Слушай, я иду к матери, – сказал он Клеопатре. – Прямо сейчас.

Он передал сестру в протянутые черные руки с розовыми ладонями; и пошел навстречу испытанию, от которого некуда было деться. Через несколько шагов оглянулся. Девушка-рабыня сидела на кромке каменного бассейна, склонившись над принцессой, уткнувшейся ей в колени.

Весть о помолвке разнеслась быстро. Гефестион решил, что Александру тут есть о чём подумать, – и угадал. К ужину он не появился; сказали, что у царицы. Гефестион зашел к нему в комнату, подождать, и уснул на кровати. Разбудил его щелчок щеколды.

Вошел Александр. Глаза ввалились, но горели лихорадочным возбуждением. Он подошел, коснулся Гефестиона, как трогают талисман на счастье, хотя думают совершенно о другом. Гефестион смотрел на него молча.

– Она мне рассказала, – сообщил Александр.

Гефестион не спросил, о чём. Он и так знал.

– Она мне сказала, наконец. – Он сосредоточенно смотрел на Гефестиона и сквозь него. – Сотворила заклинание – и божьего позволения спросила, рассказать мне. До сих пор он всегда запрещал. Знак какой-то был. Но я этого не знал никогда.

Гефестион сидел на краю кровати, не шелохнувшись, не произнося ни звука. Ведь нельзя разговаривать с людьми, выходящими из царства духов; иначе они могут вернуться туда насовсем!.. Это все знают…

Краешком сознания Александр замечал, как неподвижен его друг, как напряжено лицо его, как сосредоточен взгляд серых глаз, блестящих в свете лампы… Он глубоко вздохнул и потер рукой лоб. Сказал:

– Я там рядом был, при заклинании. Бог долго ничего не говорил; ни да, ни нет. А потом заговорил через огонь и…

Вдруг он, казалось, осознал, что Гефестион – существо, отдельное от него. Сел рядом, положил руку ему на колено…

– Он позволил мне выслушать её, если поклянусь, что не раскрою тайну. Это всегда так. Так что, прости. У меня от тебя секретов нет, но этот принадлежит богу.

Не богу он принадлежит, а ведьме, подумал Гефестион. Это условие она специально для меня изобрела. Но вслух он ничего не сказал. Только взял руку Александра в обе ладони и сжал сочувственно. Рука была сухая и теплая; покоилась в его ладонях доверчиво, но утешения не искала.

– Ну, божьей воле противиться нельзя, – произнес наконец Гефестион.

А сам подумал – как уже не раз бывало, и как еще не раз будет впоследствии – «Кто знает? Даже Аристотель никогда не отрицал, что такое бывало; так что не надо в богохульство впадать… А если раньше бывало, то и теперь быть может… Почему бы и нет?.. Но смертному такая ноша тяжела, ой тяжела!» Он снова сжал слегка руку Александра и попросил:

– Ты мне только одно скажи. Ты рад?

– Да. – Он кивнул теням за лампой. – Да, рад.

Вдруг лицо его осунулось и посерело; щеки ввалились, руки похолодели; его заколотила дрожь. Гефестион видел такое после боя, когда раны начинали холодеть. Здесь лекарство нужно то же самое…

– У тебя здесь вино есть?

Александр покачал головой. Отобрал руку, чтобы скрыть свою дрожь, и начал шагать по комнате.

– Нам обоим нужно выпить, – настойчиво сказал Гефестион. – Мне во всяком случае, я с ужина рано ушел. Пошли к Пелемону. У него, наконец, сын родился; он тебя искал в Зале. И он всегда был с тобой, ты знаешь.

Это была святая правда. А в тот вечер, счастливый, он ужасно расстроился, что принц так измучен своими заботами, – и позаботился, чтобы чаша его полна была постоянно. Александр повеселел настолько, что даже расшумелся: здесь были друзья, почти все они были с ним в той атаке под Херонеей… В конце концов, Гефестион едва смог отвести его наверх до кровати, – сам дошел, нести не пришлось, – он рухнул и проспал допоздна. Около полудня Гефестион зашел посмотреть, как он там. Александр сидел читал, на столе стоял кувшин холодной воды.

– Что за книга? – Гефестион заглянул ему через плечо: читал он так тихо, что слов было не разобрать.

Александр быстро отодвинул книгу.

– Геродот, «Обычаи персов». Надо знать людей, с кем воевать собираешься.

Концы свитка, завернувшись, сошлись над тем местом, которое он только что читал. Чуть погодя, когда он вышел из комнаты, Гефестион развернул.

"… заслуги преступника всегда надо сопоставлять с его проступками; только если оказывается, что вторые больше первых, обиженная сторона должна перейти к наказанию.

Персы полагают, что никто и никогда не убил своего отца или мать. Они уверены, что если каждый такой случай расследовать внимательно – окажется, что ребенок либо подкидыш, либо дитя прелюбодеяния; потому что немыслимо, говорят они, чтобы настоящий отец погиб от руки своего ребенка."

Гефестион отпустил концы свитка, они снова сомкнулись над строками. Он постоял какое-то время, глядя в окно, прижавшись щекой к резной раме… Александр вернулся – и улыбнулся: на лице отпечатались лавровые листья.

Войска готовились к войне. Гефестион, ожидавший ее начала давно и страстно, теперь просто сгорал от нетерпения. Угрозы Филиппа больше разозлили его, чем напугали: как и всякий заложник, он гораздо ценнее живой, чем мертвый; так что гораздо больше шансов умереть от рук солдат Великого Царя. Но здесь – это вообще не жизнь. Словно всех их гонят вниз по воронке сужающегося ущелья, а под ними непреодолимый поток бурлит. Война манила, как открытый простор, свобода, избавление.

Через полмесяца появился посол от Пиксодора Карийского. Тот сообщал, что его дочь, к сожалению, тяжело заболела. Он скорбит не только по поводу вероятной потери, но и потому, что вынужден отказаться от высокой чести породниться с царским домом Македонии. Лазутчик, прибывший тем же кораблем, доложил, что Пиксодор поклялся в верности новому Великому Царю, Дарию, и пообещал свою дочь одному из самых близких его сатрапов.

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, перед которым стоял Александр, Филипп прочитал эти новости вслух – без комментариев – и поднял глаза, ожидая реакции сына.

– Да, – ровно сказал Александр. – Скверно получилось. Но не забывай, государь, я Пиксодора устраивал, Не я выбрал отказ.

Филипп нахмурился. Но испытал нечто вроде облегчения. Парень в последнее время вел себя как-то слишком тихо; а эта дерзость гораздо больше на него похожа, разве что сдержаннее обычного. Ну что ж, злость тоже чему-то учит…

– Ты что, даже теперь оправданий себе ищешь?

– Нет, государь. Просто говорю, как есть. Ты и сам это знаешь.

Голоса он так и не повысил. У Филиппа прежняя злость давно прошла, а плохих новостей он ждал уже не первый день, так что он тоже кричать не стал. В Македонии оскорбление – дело смертельное; но право говорить откровенно имеет каждый. Он принимал такое и от простолюдинов, даже от женщин… Однажды, когда после долгого дня в суде он сказал одной старой карге, что ему некогда больше слушать ее дело, – она закричала: «Тогда нечего тебе здесь делать! Незачем тебе царем называться!..» И он остался-таки выслушать ее. Теперь он тоже слушал: это его работа, он царь. Конечно, хорошо бы, чтобы каждый такой разговор был не только работой, – но он задавил свою печаль, почти не успев ее осознать.

– Я запретил тебе этот союз по веским причинам, которые ты знаешь… – На самом-то деле, главную причину он держал при себе. Аридей всегда был бы лишь его инструментом, а Александр мог стать опасен: ведь Кария очень сильна… – Но это мать твоя виновата. Это она тебя подбила на такую глупость.

– Можно ли винить ее? – Александр говорил по-прежнему спокойно, в глазах было что-то ищущее. – Ведь ты признал всех детей от других женщин, а Эвридика на восьмом месяце. Разве не так?

– Так…

Серые глаза неотрывно смотрели ему в лицо. Призыв в них мог бы смягчить его. Он уже достаточно намучился, чтобы протащить вот это чудо на царство; если сам он погибнет на войне – кто, кроме вот этого, может наследником стать?.. В который уже раз изучал он это лицо, такое неуступчивое, такое не похожее на него… Аттал – македонец из рода, древнего уже в те времена, когда его предки еще в Аргосе были, – рассказывал ему всякие истории о вакхических пирах, об обычаях, занесенных из Фракии, которые женщины держали в тайне. После своих оргий они сами не помнили, что с ними было; а что получалось из этого – приписывали богу, в людском ли обличье он являлся или в змеином. Наверно, немало смертных мужчин потешались, слушая это… Нездешнее лицо, подумал Филипп. Совсем нездешнее. Потом вспомнил, как оно – сияющее, раскрасневшееся – падает с черного коня ему в объятия… Раздваиваясь в душе и злясь на себя за это, Филипп размышлял: «Ведь я его вызвал сюда, чтобы отчитать! Так как же он смеет загонять меня в угол? Нет, пусть-ка берет, что ему дают. И пусть благодарен будет за это. Чего ему еще? Чем он заслужил?»

– Ты, вот что. Если я дал тебе соперников на царство – тем лучше для тебя. Ты прояви себя. Докажи. Заслужи своё право на трон.

Александр смотрел так напряженно, что этот взгляд почти царапал.

– Да, – сказал он. – Так я и сделаю.

– Вот и отлично.

Филипп потянулся к бумагам, давая понять, что отпускает его.

– Государь! Кого ты пошлешь в Азию командовать передовым отрядом?

– Пармения и Аттала. Если я не посылаю тебя туда, где не могу держать под присмотром, – благодари за это себя самого. И мамочку свою. Всё. Можешь идти.

В крепости, что в Рысьих горах, трое линкестидов, сыновья Эропа, стояли на стене, сложенной из бурого камня. Хорошее место, открытое; тут никто не подслушает. Гостя своего они оставили внизу. Выслушали, но ответа пока не дали. Вокруг простиралось высокое небо с белыми громадами облаков, окаймленное горами по горизонту. Была уже поздняя весна; на голых вершинах над лесами снег остался только в самых глубоких впадинах.

– Говорите что хотите, вы оба, – сказал старший, Александрос, – а я всё равно не верю. Что если старый лис сам всё это затеял, чтобы нас испытать? Или в ловушку заманить? Вы об этом подумали?

– С какой стати? – возразил средний, Геромен. – И почему именно сейчас?

– Так ты ж соображай!.. Он армию в Азию собирает, а ты спрашиваешь, почему сейчас.

– Знаешь, – вмешался младший, Аррабей, – неужто ему этой Азии мало? Без того, чтобы на западе шурудить? Нет, если бы сам придумал – он бы это затеял года два назад, когда на Афины шел.

– Он говорит, – Геромен мотнул головой в сторону лестницы, – сейчас самое время. Как только Филипп выступит, у него наш заложник появится.

Он посмотрел на Александроса, которому придется вести их племенное ополчение на царскую войну. Тот ответил сердитым взглядом. Он и раньше частенько подумывал, что стоит ему отвернуться – эти двое ринутся в какой-нибудь дикий, дурацкий набег, который будет стоить ему головы.

– Говорю вам, не верю! Мы этого человека не знаем…

– Зато знаем тех, кто за него поручился, – снова возразил Геромен.

– Может быть. Но те, от чьего имени он говорит, – они своих имен нигде не оставили.

– Афинянин оставил, – напомнил Аррабей. – Если вы оба разучились по-гречески читать, то поверьте мне на слово.

– Его имя!.. – Александрос фыркнул, как лошадь. – Чего оно стоит у фиванцев?.. Он мне напоминает собачонку, что у жены моей. Больших псов стравливает – а сама только тявкает потом, и ничего больше.

– Он еще и подарочек нам подкинул… – напомнил Геромен.

– Дерьмо. Надо его назад отослать. Не хочешь быть у барышников в долгу – разбирайся в лошадях!.. Неужто, по-твоему, наши головы стоят меньше мешка персидских дариков? Настоящую цену, чего стоит такой риск, – такую он платить не станет!

– А мы ее сами возьмем, если Филиппа убрать! – возмутился Геромен. – Чего ты так боишься, дорогой?! И вообще, ты кто – глава рода или сестрица старшая? Нам предлагают вернуть отцовское царство – а ты только и можешь что кудахтать, будто нянька над малышом, что только ходить начал…

– Она этому малышу не дает шею свернуть, заметь. И еще заметь – кто говорит, что у нас всё получится? Афинянин? Так он бежал, как коза от запаха крови. Дарий? Так он только что на троне уселся, узурпатор, ему забот и без нас хватает… Ты думаешь, они о нас с тобой пекутся, что ли? А кроме того, думаешь они знают, с кем нам придется иметь дело?.. Конечно нет! Они там решили, что он просто избалованный мальчишка, которому чужие победы приписывают. Афинянин без конца твердит об этом во всех своих речах. Но мы-то знаем, мы его в деле видели!.. Ему тогда шестнадцать было, а голова – много ли таких и в тридцать бывает?.. А с тех пор еще три года. Я в Пелле был – еще и месяца не прошло, верно? Так вот, можете мне поверить, пусть он там в какой угодно опале – выпусти его в поле, так люди пойдут за ним куда угодно и на что угодно. Мы в состоянии драться с царской армией? Сами знаете. Так вот. Главный вопрос – он на самом деле участвует во всем этом, как тот человек сказал? Это даже не главный вопрос – единственный! Потому что эти афиняне – они родную мать на жарёху продадут, если цена устроит… Так что тут всё зависит от парня, только от него. А мы не знаем, с кем он: никаких доказательств у нас нет.

Геромен отщипнул травинку, проросшую меж камней стены, и стал задумчиво мять ее в пальцах. Александрос хмуро смотрел на восточные горы.

– Мне тут две вещи не нравятся, – продолжал он. – Первая – у него ближайшие друзья в изгнании, причем совсем рядом с нами, в Эпире. Мы могли бы случайно встретить их в горах – и тогда точно знали бы, что к чему. Зачем же было посылать этого посредника, которого никто никогда не видел? Зачем рисковать головой, доверяя ему?.. А второе – не нравится мне, что он слишком много обещает. Вы его слышали. Думайте.