Текст книги "Хрустальный грот. Полые холмы (сборник)"

В комнате у меня было пусто, даже волкодав куда-то делся. Я взобрался на кровать, положил локти на подоконник и так и остался сидеть, слушая пение дрозда в ветвях груши, мерные удары молота, доносившиеся из-за закрытых дверей кузни, и скрип колодезного ворота, который вращал ходивший по кругу осел.

Я не помню, сколько так просидел, прежде чем звон посуды и шум голосов не оповестили меня, что на кухне начали готовить вечернюю трапезу. Не помню также, испытывал ли я боль, но когда в комнату вошел конюх Кердик и я повернулся к нему, он остановился как вкопанный и воскликнул:

– Господи помилуй! Что это ты делал? Играл в загоне с быками?

– Я упал.

– Ну да, конечно, ты упал. Интересно, почему это для тебя пол всегда оказывается вдвое тверже, чем для остальных? Кто это тебя так? Этот свиненок Диниас?

Я не ответил, и Кердик подошел к кровати. Кердик был небольшого роста, кривоногий, с загорелым морщинистым лицом и густыми светлыми волосами. Если я забирался на кровать, то мог смотреть ему прямо в глаза, не задирая головы.

– Послушай, что я тебе скажу, – произнес он. – Подрасти малость, и я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть здоровяком, чтобы одолеть в драке, достаточно знать парочку приемов, это я тебе точно говорю. А если ты ростом с воробья, их непременно нужно знать. Вот я могу повалить мужчину вдвое тяжелее себя – да и женщину тоже, если уж на то пошло. – Кердик рассмеялся и наклонился, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и просто откашлялся. – Хотя не думаю, что тебе понадобятся мои приемы, если вырастешь таким высоким парнем, как обещаешь. По крайней мере, с девушками ты и так управишься. Если, конечно, по глупости не изуродуешь себе лицо. Похоже, у тебя может остаться шрам. – Он кивнул в сторону пустого тюфяка Моравик. – А она где?

– Ушла вместе с моей матерью.

– Ну тогда пошли, перевяжу тебя.

Вот так получилось, что моя разбитая скула была обработана мазью, которой лечат лошадей, и я остался ужинать в конюшне у Кердика. Гнедая кобыла то и дело тыкалась носом в охапку соломы, на которой я сидел, а мой толстый ленивый пони подошел к нам, насколько позволяла привязь, и провожал взглядом каждый кусок, который мы отправляли в рот. Должно быть, у Кердика были свои хитрости и в обращении с поварихой; во всяком случае, на ужин мы получили свежие лепешки, по куску копченой курицы, солонину и свежее ароматное пиво.

Когда Кердик вернулся с едой, по его виду я понял, что ему уже обо всем известно. Наверное, во дворце сейчас только и разговору было что об этом происшествии. Но Кердик не стал ни о чем говорить. Он просто протянул мне мою долю и уселся рядом.

– Тебе рассказали? – спросил я.

Кердик кивнул, прожевал и добавил, потянувшись за следующим куском мяса:

– У короля тяжелая рука.

– Он рассердился, потому что мать отказала Горлану. Это из-за меня он хочет отдать ее замуж, но она всем отказывает. А теперь, когда дядя Дивед умер и остался только дядя Камлах, они пригласили Горлана из Малой Британии. Я думаю, это дядя Камлах убедил деда пригласить Горлана, потому что он боится, что если мать выйдет замуж за принца из Уэльса…

Но тут Кердик перебил меня. Он был испуган и поражен моими словами.

– Замолчи сейчас же, малыш! Откуда ты все это знаешь? Ведь те твои родственники обсуждали это при тебе? Если это тебе наговорила Моравик, то ей не стоило…

– Нет, не Моравик. Но я знаю, что это правда.

– Тогда откуда, во имя Громовержца, ты это узнал? Из сплетен рабов?

Я скормил остаток лепешки кобыле.

– Это у тебя будут неприятности, Кердик, если ты будешь взывать к языческим богам. И у Моравик тоже.

– Ну, с такими неприятностями я как-нибудь управлюсь. Так все-таки кто тебе об этом рассказал?

– Никто. Я знаю, и все. Я… я не могу объяснить… Когда мать отказала Горлану, дядя Камлах рассердился ничуть не меньше деда. Он боится, что мой отец вернется и женится на моей матери, а его выгонит. Конечно, деду он в своих страхах не признается.

– Еще бы. – Кердик смотрел перед собой, даже позабыв жевать. Из уголка рта у него потекла струйка слюны. Кердик поспешно сглотнул. – Боги ведают… Бог ведает, откуда ты это взял, но это здорово похоже на правду. Ну ладно, давай дальше.

Гнедая кобыла ткнулась мордой мне в шею. Я отогнал ее.

– А что дальше? Горлан теперь сердит, но они задобрят его подарками. А матери придется уйти в обитель Святого Петра. Вот увидишь.

Некоторое время мы молчали. Кердик дожевал мясо и выбросил кость за дверь, где из-за нее тут же устроили грызню две жившие при конюшне дворняжки.

– Мерлин…

– Что?

– С твоей стороны было бы разумно ни с кем больше об этом не разговаривать. Вообще ни с кем. Понимаешь?

Я не ответил.

– Ребенок не разбирается в делах взрослых. Ну да, я понимаю, что об этом все болтают, но вот насчет принца Камлаха… – Кердик похлопал меня по колену. – Он опасен, вот что я тебе скажу. Оставь все как есть и не мозоль им глаза. Я никому об этом не скажу, можешь мне поверить. Но и ты не должен больше об этом говорить. Такое не сошло бы с рук даже законнорожденному принцу или королевскому любимцу вроде этого рыжего щенка Диниаса, но тебе… – Он снова хлопнул меня по колену. – Ты меня слышишь, Мерлин? Помалкивай, если хочешь сберечь свою шкуру, и не путайся у них под ногами. И скажи мне, кто тебе все это рассказал.

Я подумал о темной пещере в подполье и о небе высоко над головой.

– Никто мне не рассказывал. Честное слово.

Кердик хмыкнул, недоверчиво и обеспокоенно. Я посмотрел ему в глаза и сказал правду – насколько у меня хватило смелости:

– Ну да, действительно, я кое-что подслушал. Взрослые часто переговариваются у меня над головой, не замечая меня, а если и замечают, то им и в голову не приходит, что я могу что-нибудь понимать. Но иногда… – я помедлил, – иногда во мне словно звучит чей-то голос… и я словно бы что-то вижу… А еще со мной разговаривают звезды… и я слышу во тьме музыку и голоса. Это будто сон.

Кердик вскинул руку, словно желая защититься. Я думал, что он перекрестится, но он сделал знак от дурного глаза. Потом он, видимо, устыдился и опустил руку.

– Да, верно, сон. Ты прав. Видно, ты заснул где-нибудь в углу, взрослые затеяли разговор, а ты и наслушался того, чего не должен был слышать. Я чуть было не забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так вот смотришь… – Кердик поежился. – Но ты должен пообещать мне, что никому больше не скажешь о том, что услышал.

– Ладно, Кердик. Я обещаю. Но только если ты взамен пообещаешь мне кое-что сказать.

– И что же?

– Кто мой отец?

Кердик поперхнулся пивом, медленно вытер пену с лица, отложил рог и с неудовольствием посмотрел на меня.

– С чего ты взял, что мне это известно?

– Я думал, тебе могла сказать Моравик.

– А что, она знает?

В голосе Кердика звучало такое удивление, что я сразу ему поверил.

– Когда я ее спросил, она ответила, что есть вещи, которых лучше вообще не касаться.

– И правильно сказала. Хотя, по-моему, это была просто отговорка и Моравик известно не больше, чем всем остальным. Но если тебе, юный Мерлин, интересно, что об этом думаю я, так я тебе скажу, что, если бы госпожа считала нужным, чтобы ты знал, кто твой отец, она сама бы тебе и рассказала. Но что-то мне сомнительно, чтобы ты это узнал в ближайшем будущем.

Я увидел, что он еще раз сделал охранительный знак, но теперь уже стараясь, чтобы я этого не заметил.

– Ты дал мне слово. Не забыл?

– Нет.

– Я присматривался к тебе. Ты не похож на других, и иногда я думаю, что ты ближе к диким животным, чем к людям. Ты знаешь, что имя, которое дала тебе мать, означает «сокол»?

Я кивнул.

– Ну ладно, ты вот о чем подумай. Пока что лучше бы тебе выбросить из головы мысли о соколах. По правде говоря, их и так слишком много развелось. Мерлин, ты видел вяхирей?

– Диких голубей, которые пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а потом улетают прочь? Конечно. Я кормлю их зимой, вместе с домашними.

– У меня на родине говорят, что у вяхирей много врагов, потому что у них нежное мясо и вкусные яйца. Но они живут и благоденствуют, потому что умеют вовремя улететь. Госпожа Ниниана может называть тебя соколом, если ей так угодно, но тебе еще далеко до сокола, юный Мерлин. Пока что ты всего лишь голубь. Не забывай об этом. Держись потише и вовремя улетай. Запомни, что я тебе сказал.

Кердик покачал головой и протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

– Как твоя рана?

– Жжет.

– Значит, уже затягивается. На самом деле там ничего серьезного, должно быстро зажить.

Рана действительно зажила быстро, не оставив после себя ни малейшего следа. Но я помню, как она ныла той ночью. Боль не давала мне уснуть, и Кердик с Моравик, лежавшие в другом углу, помалкивали, наверное опасаясь, как бы я чего не узнал из их бормотания.

Когда они уснули, я тихонько выбрался из комнаты, обойдя ворчащего волкодава, и отправился в подполье.

Но из всего, что я слышал той ночью, в памяти у меня остался лишь нежный, как у дрозда, голос Ольвен, певшей незнакомую мне песню о диком гусе и охотнике с золотой сетью.

После этих событий жизнь снова потекла по привычному руслу, и я уж было думал, что дед наконец-то смирился с нежеланием моей матери выходить замуж. Примерно с неделю отношения между ними оставались натянутыми, но теперь, когда Камлах был дома, словно никогда и не уезжал, и в предвкушении охотничьего сезона, король позабыл о давней неприязни, и все пошло своим чередом.

Но только не для меня. После той стычки в саду Камлах перестал покровительствовать мне, а я больше не ходил за ним по пятам. Но он по-прежнему был довольно добр ко мне, и пару раз вступился за меня во время моих потасовок с мальчишками. Как-то он даже встал на мою сторону против Диниаса, который теперь сделался его любимцем.

Но мне больше не нужна была его защита. Тот сентябрьский день преподнес мне и другие уроки, кроме поучения Кердика о вяхире. Я решил сам разобраться с Диниасом. Как-то раз, пробираясь под его спальней, по дороге в мою «пещеру», я услышал, как Диниас и Брис, его прихвостень, смеются, обсуждая свою вечернюю выходку. Они выследили Алуна, друга Камлаха, когда тот отправился на свидание с одной из служанок, и подсмотрели все, что было между ними, до самого конца. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не стал убегать, а повторил дословно пару его высказываний и поинтересовался, не встречался ли он сегодня с Алуном. Диниас изумленно уставился на меня, покраснел, потом побледнел (у Алуна была тяжелая рука и не менее тяжелый характер) и удрал, сделав знак от сглаза. Возможно, он предпочел считать это магией, а не обычным шантажом. Я не стал его разубеждать. После этого случая никто из детей не поверил бы даже верховному королю, если бы тот приехал и объявил себя моим отцом. Они оставили меня в покое.

Это было к лучшему. Зимой пол в бане обвалился, и дед, решив, что это может оказаться опасным, приказал набросать в подпол крысиного яду и засыпать его. Мне, словно выкуренному из норы зверенышу, пришлось как-то устраиваться на поверхности земли.

Через шесть месяцев после визита Горлана, когда на смену холодному февралю пришли первые дни набухающего почками марта, Камлах принялся заводить разговоры – сперва с моей матерью, потом с дедом – о том, что меня надо обучить чтению и письму. Я думаю, мать была благодарна Камлаху за это проявление заботы обо мне; я тоже был обрадован этим и постарался выказать свою радость, хотя со времени той стычки в саду у меня не осталось ни малейших иллюзий относительно истинных побуждений Камлаха. Впрочем, я не видел особого вреда в том, чтобы Камлах думал, что мое отношение к карьере священника изменилось. Мать объявила, что никогда не выйдет замуж, и все чаще посещала монастырь Святого Петра, чтобы поговорить с настоятельницей и священниками, время от времени посещавшими обитель. Это развеяло наихудшие опасения Камлаха – что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, который впоследствии будет претендовать на престол, или что мой неведомый отец когда-нибудь вернется, объявит ее своей женой, а меня сыном и окажется достаточно могущественным человеком, чтобы вытеснить самого Камлаха. Для Камлаха не имело значения, что ни в том, ни в другом случае я не был бы для него опасен, а сейчас – так и вовсе, ведь незадолго до Рождества Камлах женился, и уже к началу марта было заметно, что его жена понесла. Даже ставшая очевидной беременность Ольвен ничем ему не грозила, поскольку благосклонность отца к Камлаху была столь велика, что новорожденный брат не мог стать для него серьезным соперником. Тут и думать было не о чем; Камлах пользовался репутацией хорошего воина, умел привлекать людей на свою сторону, ему были присущи безжалостность и здравый смысл. Безжалостность Камлаха проявилась в той попытке отравить меня, а здравый смысл – в его безразлично-доброжелательном отношении ко мне с тех пор, как моя мать объявила о своем решении и я перестал представлять собой какую-либо опасность для Камлаха. Но я замечал, что честолюбивые и властные люди зачастую боятся даже малейшей угрозы своей власти. Камлах успокоился бы лишь тогда, когда я сделался бы священником и навсегда покинул дворец.

Но каковы бы ни были побуждения Камлаха, появление учителя меня обрадовало; это оказался грек, бывший прежде писцом в Массилии, но допившийся до долговой ямы и до рабства; теперь его приставили ко мне. Он учил меня хорошо – из благодарности за перемену в своем положении и избавление от тяжелого труда – и без религиозной предвзятости, сильно сужавшей те знания, которые я ухитрялся почерпнуть у священников моей матери. Деметрий был приятным, но не слишком умным человеком, обладавшим большими способностями к языкам. Единственным его развлечением была игра в кости и выпивка, если ему удавалось выиграть. Время от времени, когда Деметрий выигрывал достаточно много, я находил его безмятежно спящим над книгами, но никогда и никому об этом не рассказывал и только рад был случаю заняться своими делами. Деметрий был благодарен мне за молчание, и когда я прогуливал занятия, он, в свою очередь, помалкивал и не старался разузнать, где это меня носило. Учеба давалась мне легко, и я выказывал достаточные успехи, чтобы моя мать и дядя Камлах остались довольны, так что мы с Деметрием уважали тайны друг друга и неплохо ладили.

Однажды августовским днем, почти год спустя после приезда Горлана ко двору моего деда, я оставил Деметрия мирно спать и в одиночку уехал в лежащие за городом холмы.

Я не первый раз воспользовался этим путем. Быстрее было бы проехать мимо казарм, а потом по военной дороге, ведущей через холмы к Каэрлеону, но тогда пришлось бы ехать через город, где меня могли заметить и начать расспрашивать. Потому я предпочел отправиться вдоль берега реки. Через ворота, которыми почти никто не пользовался, с нашего конского двора можно было выбраться прямо на широкую ровную тропу, проложенную лошадьми, таскающими баржи. Эта тропа тянулась вдоль реки на довольно большое расстояние, огибая монастырь Святого Петра и повторяя плавные изгибы Тиви, до мельницы – дальше баржи не поднимались. Я никогда еще не забирался дальше мельницы, но там оказалась тропинка, ведущая через дорогу и дальше вдоль впадающего в реку ручья – он помогал крутить мельничные колеса.

День был жарким, дремотным, полным запаха папоротника. Над рекой сновали синие стрекозы – их крылья блестели в лучах солнца, а над таволгой вились тучи мошкары.

Копыта моего пони глухо постукивали по сухой глинистой тропе. Нам встретился большой серый, в яблоках конь, тянувший от мельницы пустую баржу, – сейчас был отлив, и коню было не тяжело. Сидевший на конской холке мальчишка поздоровался со мной, а рулевой на барже помахал рукой.

Когда я добрался до мельницы, там никого не было видно. На узком причале были сложены только что выгруженные мешки с зерном. Развалившийся рядом с ними на жарком солнце пес мельника лениво приоткрыл один глаз, когда я направил своего пони в тень. Лежащая передо мной прямая военная дорога была пуста. В трубе под дорогой журчал ручей, и я увидел, как из воды выпрыгнула форель, блеснула на солнце и вновь исчезла в брызгах пены.

Хватятся меня не скоро. Я направил пони от ручья к дороге, выиграв короткое сражение, когда он вознамерился было повернуть домой, потом пустил его рысью по тропинке, ведущей от ручья в холмы.

Сперва тропинка вилась по крутому берегу ручья, потом она выбралась из лощины, поросшей терновником и молодыми дубками, и, плавно обогнув открытый склон холма, устремилась на север.

Здесь горожане пасли своих овец и коров, поэтому трава была невысокой, словно подстриженной. Я проехал мимо пастушонка, дремавшего под кустом боярышника неподалеку от своих овец; он с глуповато-отсутствующим видом уставился на меня, перебирая кучку камней, которыми швырял в отбившихся от стада овец. Когда я поравнялся с ним, парнишка выбрал гладкий зеленоватый булыжник, и я подумал, что он хочет бросить этим камешком в меня, но пастушонок запустил булыжником в нескольких упитанных ягнят, что забрели слишком далеко, и снова погрузился в дрему. Дальше на лугу, у реки, где трава была повыше, паслись черные коровы, но пастуха не было видно. А у самого подножия холма, рядом с крохотной лачужкой, я увидел девочку со стадом гусей.

Вскоре тропинка снова принялась карабкаться вверх по склону, и мой пони пошел помедленнее, выбирая дорогу среди редколесья. Подлесок зарос густым орешником, через беспорядочное нагромождение замшелых камней пробивались рябина и шиповник, а папоротник был высотой по грудь человеку. Через его заросли то и дело пробегали кролики, а пара соек верещала на лису, чувствуя себя в безопасности на вершине граба. Я подумал, что здесь слишком твердая почва, чтобы на ней оставались отчетливые следы, но мне не попадалось никаких признаков, позволяющих предположить, что по этой тропе недавно проезжал другой всадник, – ни примятого папоротника, ни сломанных веточек.

Солнце стояло высоко. По кустам боярышника пронесся легкий ветерок, постукивая твердыми, недозревшими ягодами. Я ткнул пони пятками. Среди дубов и остролиста начали встречаться сосны, чьи стволы отливали медью под лучами солнца. Чем выше в гору поднималась тропа, тем тверже становилась почва, пестреющая серыми залысинами валунов, выбившихся из-под тонкого слоя дерна, и многочисленными кроличьими норами. Я не знал, куда ведет эта тропа, и вообще не знал ничего, кроме того, что я один и свободен. Ничто не подсказывало мне, что это был за день и какая путеводная звезда привела меня в холмы. В те дни будущее еще не было открыто мне.

Пони замедлил шаг, и я пришел в себя. Тропа раздваивалась, и я не знал, какой путь лучше избрать. С двух сторон она шла в обход чащи.

Пони решительно повернул влево, вниз по склону. Наверное, я позволил бы ему идти, куда он захочет, но в этот момент тропу передо мной слева направо пересекла низко пролетевшая птица и скрылась за деревьями. Заостренные крылья, вспышка рыжего и синевато-серого, хищный темный глаз и загнутый клюв – мерлин! Ну хоть какой-то повод. Я повернул пони в ту сторону и наподдал ему пятками.

Тропа полого взбиралась по склону, оставляя лес по левую руку.

Это была сосновая чаща, темная и такая густая, что проложить путь через нее можно было лишь с топором. Я услышал хлопанье крыльев вяхиря, который выбрался из своего убежища и, оставаясь невидимым, полетел вглубь леса. Вяхирь направился налево. А я последовал за соколом.

Я отъехал уже довольно далеко от долины реки и от города. Пони пробирался по краю неглубокого овражка, на дне которого журчал небольшой ручей. На другом берегу покрытый дерном склон переходил в каменистую осыпь, и над всем этим высились залитые солнцем сине-серые скалы. Склон, по которому я ехал, был усеян кустами боярышника, отбрасывающими омуты косых теней, а выше снова начиналась осыпь и поросший плющом утес, и в прозрачном воздухе над ним кружили и перекликались клушицы. Если бы не их оживленные крики, в долине царила бы полная тишина, не нарушаемая даже эхом.

Копыта пони глухо стучали по твердой земле. Было жарко, и хотелось пить. Теперь тропа шла вдоль невысокого утеса, футов двадцать в вышину, и ее затеняли росшие у подножия утеса густые кусты боярышника. Где-то выше по склону, совсем недалеко от меня, слышалось журчание воды.

Я остановил пони, соскользнул с него и, привязав, принялся искать источник.

Скала у тропы была сухой, да и ниже по тропе я не видел, чтобы к ручью, текущему по дну овражка, присоединялся какой-нибудь приток. Но журчание воды было совершенно ясным и отчетливым. Я сошел с тропы и принялся карабкаться по травянистому склону, пока не оказался на небольшом ровном пятачке – сухой лужайке, усеянной кроличьим пометом, на краю которой возвышался еще один утес.

В скале была пещера. Округлый вход был небольшим, правильной формы, почти как рукотворная арка. С одной стороны, справа от меня, склон покрывали поросшие травой каменные глыбы, когда-то давно сорвавшиеся сверху. Теперь через щели между камнями проросли дубки и рябины, чьи ветви затеняли вход в пещеру. По другую сторону, всего в нескольких шагах от входа, бил родник.

Он был очень маленьким – поблескивающая струйка воды, сочащаяся из трещины в скале и собирающаяся в небольшом круглом углублении в камне. Из этого бассейна вода не вытекала. Вероятно, она вытекала из скалы, собиралась в этом углублении и снова просачивалась сквозь трещины в скале, присоединяясь к протекающему внизу ручью. Сквозь прозрачную воду мне был виден каждый камушек, каждая песчинка на дне этого озерка. Над ним рос раскидистый папоротник, а края водоема были покрыты мхом и заросли густой зеленой травой. Я опустился на колени и наклонился было к воде, но тут увидел ковшик. Он стоял в крохотной нише среди папоротников. Небольшой ковшик, с ладонь размером, был вырезан из коричневого рога. Когда я поднял его, то за ним обнаружилась полускрытая папоротниками вырезанная из дерева фигурка бога. Я узнал его. Я видел его под дубом в Тир-Мирддине. Здесь, под открытым небом, на вершинах холмов, он был в своих владениях.

Я зачерпнул воды и выпил, плеснув несколько капель на землю, для бога, потом вошел в пещеру.