Текст книги "Хрустальный грот. Полые холмы (сборник)"

Пещера была больше, чем казалось снаружи. Всего лишь пара шагов под арку входа – а мои шаги были совсем короткими, – и передо мной распахнулся просторный грот, своды которого исчезали в полутьме. В пещере было темно, но все же – хотя сперва я не заметил этого и не стал доискиваться причины – где-то находился еще один источник света, слегка рассеивавший темноту и позволяющий увидеть ровный и чистый пол. Я медленно двинулся вперед, вглядываясь изо всех сил, и из самых глубин моего существа поднималось волнение, которое всегда вызывали у меня пещеры. Некоторые люди испытывают это чувство рядом с водой, другие, насколько я знаю, в горах, кто-то ради этих ощущений разводит огонь, а меня волнение всегда охватывало в глубинах леса или земли. Теперь я знаю причину этого, но тогда я был мальчишкой, обнаружившим нечто новое, такое, что могло бы стать моим в мире, где мне не принадлежало ничего.

В следующее мгновение я остановился как вкопанный, и все мое радостное возбуждение разлетелось вдребезги. Справа, совсем недалеко от меня, в темноте что-то шевельнулось.

Я застыл, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. Движение не повторилось. Затаил дыхание, прислушался. Ни малейшего шума. Я раздувал ноздри, втягивая в себя воздух пещеры. Здесь не пахло ни человеком, ни зверем. Я думал, что это и есть запах пещеры – дыма, влажных камней и самой земли, – но к нему примешивался незнакомый мне странный кисловатый запах. Я знал, хотя и не мог выразить этого словами, что рядом со мной не было ни одного живого существа, иначе окружающий меня воздух не вызывал бы такого ощущения пустоты. Там никого не было.

Я попытался тихо заговорить по-валлийски:

– Здравствуй.

Мой шепот так быстро вернулся ко мне эхом, что я понял, что стою совсем рядом со стеной пещеры. Потом эхо угасло под сводами.

Во тьме снова что-то шевельнулось. Сперва я принял это движение за шепот, повторенный эхом, но шорох все усиливался, напоминая шелест женского платья или занавески, тронутой сквозняком. Что-то пронеслось рядом с моей щекой, издав пронзительный писк на самом пределе слышимости. За ним последовало другое существо, а затем с потолка посыпались пищащие тени, словно листья, подхваченные порывом ветра, или рыбы, увлекаемые стремительным течением. Это летучие мыши, потревоженные в своих укрытиях под сводом пещеры, хлынули в залитую солнцем долину. Снаружи должно было казаться, что из низкого зева пещеры валят клубы дыма.

Я стоял неподвижно и думал, не от них ли исходил тот странный кислый запах. Мне казалось, что я чувствую их запах, когда они пролетают мимо, но он был не таким. Я не боялся, что они врежутся в меня; во тьме или при свете, летучие мыши никогда, ни на какой скорости ни с чем не сталкиваются. Я думаю, эти создания настолько подобны воздуху, что обтекают любое препятствие вместе с ним, точно так же, как лепестки, которые несет поток. Они верещащей волной проносились между мной и стеною. Из детского любопытства, чтобы посмотреть, как они летят, я сделал шаг к стене. Ни одна мышь не коснулась меня. Поток разделился надвое и продолжил движение, так что мои щеки ощущали дрожание воздуха. Я словно не существовал для них. Но в тот момент, когда я шевельнулся, шевельнулось и замеченное мною существо. А затем моя протянутая рука встретилась не с камнем, а с металлом, и я понял – это было мое отражение.

На стене висел лист бронзы, отполированный до тусклого блеска. Именно он и был источником рассеянного света в пещере. Гладкая поверхность этого зеркала улавливала идущий от входа свет и отбрасывала его в темноту. Я увидел себя, двигающегося, словно привидение, и убрал руку с рукояти висевшего на поясе кинжала.

Поток летучих мышей позади меня иссяк, и в пещере стало тихо.

Успокоившись, я остался стоять, с интересом разглядывая себя в зеркале. У моей матери когда-то было старинное зеркало египетской работы, но потом она посчитала его слишком суетной вещью, убрала и больше никогда не доставала. Конечно, я часто видел свое отражение в воде, но до этого момента мне никогда не приходилось смотреться в зеркало. Я увидел встревоженного темноволосого мальчика, с глазами, полными любопытства, беспокойства и возбуждения. При этом освещении мои глаза казались совершенно черными; волосы, тоже черные, были густыми и чистыми, но подстриженные и расчесанные куда хуже, чем грива моего пони; мои туника и сандалии были в плачевном состоянии. Я улыбнулся, и зеркало тут же отразило улыбку, совершенно преобразившую мой облик. Испуганный звереныш, готовый убежать или кинуться в драку, превратился в живое, мягкое и дружелюбное существо. Я уже тогда понял, что таким меня знают немногие.

Потом, когда я потянулся вперед, чтобы провести рукой по зеркалу, эта картина опять уступила место облику настороженного зверька. Металл был холодным, гладким и свеженачищенным. Кто бы ни повесил его – а это наверняка был тот же самый человек, который оставил ковшик у источника, – он покинул это место совсем недавно или даже все еще живет здесь и в любой момент может вернуться и застать меня в пещере.

Я не слишком боялся, так как мне рано пришлось научиться постоять за себя, да и времена, в которые я рос, были довольно мирными – по крайней мере, в наших краях. Но конечно, всегда существует возможность столкнуться с дикарями, разбойниками, изгоями или еще какими-нибудь лихими людьми, так что любой мальчишка, предпочитавший, как я, бродить в одиночестве, должен уметь защищать свою шкуру. Я был жилистым и довольно сильным для своего возраста, у меня имелся кинжал, и даже в голову не приходило, что мне едва исполнилось семь лет; я ведь Мерлин, внук короля – не важно, что незаконный. Я снова занялся изучением пещеры.

Следующей моей находкой оказался стоявший шагом дальше сундук, на крышке которого я нащупал какие-то предметы, в которых узнал кремень, кресало, трутницу и большую, грубо слепленную свечу, неприятно пахнущую овечьим салом. Рядом с ними лежал череп барана. Я недоверчиво ощупал сундук дюйм за дюймом. Между вбитыми в крышку сундука гвоздями были натянуты клочки кожи. Но когда я осторожно прикоснулся к ним, то обнаружил под иссохшей кожей крохотные скелеты – это оказались дохлые летучие мыши, распяленные на досках.

Настоящая пещера сокровищ! Ни золото, ни оружие не взволновали бы меня сильнее. Преисполнившись любопытства, я потянулся за трутницей.

И тут я услышал, что он возвращается.

Первой моей мыслью было, что этот человек наверняка увидит моего пони, но потом понял, что хозяин пещеры идет не с той стороны холма, по которой приехал я. Было слышно, как шуршат, скатываясь, камни осыпи, по которой он спускался. Один из них с плеском упал в источник – бежать было поздно. Я услышал, как человек спрыгнул на полянку рядом с родником.

Сокол был забыт; снова настало время вяхиря. Когда человек отодвинул ветви, заслонявшие вход, ворвавшегося на мгновение света оказалось достаточно, чтобы указать мне путь. На задней стене пещеры обнаружился пологий выступ на высоте примерно вдвое выше моего роста. Отраженный зеркалом краткий промельк солнечного света выхватил нависшую над карнизом тень, достаточную для того, чтобы укрыть меня. Беззвучно ступая в своих потрепанных сандалиях, я вскарабкался на этот выступ и забился в тень. Там оказалась щель в скале, ведущая, видимо, в другую пещеру, поменьше. Я проскользнул в расщелину, как выдра, скатывающаяся с речного берега.

Казалось, хозяин пещеры ничего не услышал. Ветви сомкнулись за его спиной – в пещере снова потемнело, – и он вошел. Это были мужские шаги, размеренные и неспешные.

Если бы я поразмыслил, то наверняка решил бы, что в пещере никого не бывает по крайней мере до захода солнца, что хозяин пещеры, кем бы он ни был, должен уходить на охоту или еще по каким-нибудь делам и возвращаться только с наступлением ночи. Не было никакого смысла зажигать свечу, когда снаружи ярко светило солнце. Вероятно, он зашел лишь затем, чтобы занести домой добычу, и теперь уйдет снова, а у меня появится возможность выбраться отсюда.

Но потом я услышал, как он, двигаясь с уверенностью человека, который, не глядя, знает, что где находится, прошел туда, где лежали свеча и трутница.

Меня беспокоила лишь одна мысль или ощущение – в пещерке, в которую я заполз, было на редкость неудобно. Она была очень маленькой, размером примерно с чан для окрашивания тканей и почти такой же формы. Пол, стены и потолок окружали меня одной непрерывной линией. Похоже было, что я оказался внутри большого шара – более того, этот шар был усеян изнутри мелкими острыми камушками. Казалось, в моей берлоге не было ни одного дюйма, который не щетинился бы острыми осколками, и, думаю, только мой невеликий вес сохранил меня от порезов, когда я ощупью искал место, где можно было бы улечься. Я нашел более-менее ровное местечко, свернулся на нем и принялся напряженно вглядываться в едва видневшийся вход, осторожно извлекая из ножен свой кинжал.

Я услышал удары кремня о кресало, потом искра упала на трут и вспыхнул свет, после темноты казавшийся очень ярким. Потом неспешно, мягко принялась разгораться зажженная этим человеком свеча.

Или, точнее, я должен был увидеть медленно разгорающийся огонек свечи. Но вместо этого на меня обрушилась вспышка, сверкание, пожар, словно взревело пламя пропитанного смолой сигнального огня. В моей пещерке разлился и запылал золотой, белый, красный, совершенно нестерпимый свет. Испугавшись наконец, я отшатнулся от этого света и, не обращая внимания ни на боль, ни на порезы, прижался к колючей стене. Казалось, весь шар, в котором я лежал, наполнился пламенем.

Это в самом деле была круглая пещерка, пол, стены и потолок которой состояли из кристаллов хрусталя, острых и гладких, как стекло, но прозрачнее любого стекла, какое мне доводилось видеть, сверкающих, как алмазы. По малолетству я поначалу за алмазы их и принял. Я сидел в шаре, усеянном тысячами пылающих алмазов: грань каждого из камней вспыхивала светом, разбрасывая его во все стороны, от алмаза к алмазу; радуги, реки, полыхающие звезды и красный дракон, ползущий по стене, а под ним слабо вырисовывается девичье лицо с закрытыми глазами – и свет вливался в мое тело, грозя взорвать меня изнутри.

Я зажмурился. Когда снова открыл глаза, золотой свет угас и собрался на стене пятном размером с мою голову, и в этом пятне не было видений – лишь сверкающие лучи били из него.

В нижней пещере было тихо, человек не шевелился. Я не слышал даже шороха одежд.

Потом пятно света переместилось. Полыхающий диск медленно пополз по стене, усеянной кристаллами. Я задрожал и теснее прижался к острым камням, пытаясь укрыться от света. Но деваться было некуда. Он медленно продвигался вдоль изгиба стены, коснулся моего плеча, головы. Я пригнулся и съежился. От моего движения по шару разбежались тени, как круги по воде.

Свет остановился, вернулся на прежнее место, застыл. Потом исчез.

Но свеча, как ни странно, продолжала гореть – ровный, желтый, обычный отсвет виднелся в проеме в стене моего убежища.

– Выходи.

Мужской голос, негромкий, не охрипший, как у моего деда, привыкшего командовать отрядами, звучал отчетливо и кратко, со всей таинственной силой приказа. Мне и в голову не пришло ослушаться. Я прополз по острым кристаллам и протиснулся в отверстие. Потом встал на ноги на уступе, медленно выпрямился, прижавшись спиной к стене внешней пещеры, и, держа наготове кинжал, посмотрел вниз.

Он стоял, загораживая собой свечу, – ужасно высокий (по крайней мере, так мне показалось тогда), в длинном одеянии из некрашеной домотканины. Его волосы, освещенные сзади свечой, стояли вокруг головы, словно нимб. Похоже, они были седые. У него была борода. Лица его я не видел, а правая рука спряталась в складках одежды.

Я настороженно выжидал.

– Убери кинжал и иди сюда, – произнес он тем же тоном.

– Сперва покажи правую руку, – потребовал я.

Человек поднял руку ладонью вперед. Ладонь была пустая.

– При мне нет оружия, – сказал он серьезно.

– Тогда отойди с дороги! – крикнул я и прыгнул.

Пещера была широкая, а незнакомец стоял сбоку. Я прыгнул шага на четыре, пробежал мимо него и оказался у выхода прежде, чем он успел сделать хотя бы шаг. Впрочем, он и не шевельнулся. Когда я подбежал к выходу и раздвинул ветки, собираясь выскочить наружу, то услышал, что он смеется.

Этот смех остановил меня. Я обернулся.

Теперь в пещере стало светло, и отсюда я хорошо его видел. Он был стар; его седые волосы редели на макушке и жидкими прядями свисали на уши. Лицо обросло неровно подстриженной седой бородой. Руки – мозолистые, в грязи, но изящные, с длинными пальцами. Старческие, узловатые руки, покрытые набухшими жилами, похожими на червей. Но прежде всего меня привлекло его лицо. Худое, с запавшими щеками, напоминающее череп, высокий куполообразный лоб, лохматые седые брови, сросшиеся над глазами… А вот глаза у него были вовсе не старческие. Близко посаженные, большие, лучисто-серые, удивительно ясные. Hoc – тонкий, крючковатый; рот, растянутый в смехе, открывал на удивление крепкие зубы.

– Возвращайся! Тебе нечего бояться.

– Я и не боюсь!

Я отпустил ветки и не без вызова направился к нему. Остановился в нескольких шагах.

– Почему это я должен тебя бояться? Ты знаешь, кто я такой?

Он пригляделся, вроде как поразмыслил…

– Ну-ка, поглядим… Черные волосы, черные глаза, тело танцовщика, повадки волчонка… или, быть может, молодого сокола?

Я уронил руку с кинжалом.

– Так ты меня знаешь?

– Ну, скажем так: я знал, что в один прекрасный день ты приедешь ко мне, а сегодня я понял, что здесь кто-то есть. Как ты думаешь, почему я вернулся так рано?

– А откуда ты узнал, что тут кто-то есть? Ах да, конечно! Летучие мыши!

– Быть может…

– Они каждый раз так вылетают?

– Нет, только когда приходит кто-то чужой. Убери кинжал, господин.

Я сунул кинжал за пояс.

– Меня так никто не зовет. Я бастард. Это значит, что я не принадлежу никому – только самому себе. Меня зовут Мерлин, но это ты уже знаешь.

– А меня – Галапас. Есть хочешь?

– Х-хочу, – сказал я неуверенно: мне вспомнился череп и мертвые летучие мыши.

К моему смущению, он догадался. Серые глаза насмешливо вспыхнули.

– Как насчет яблок и медовых лепешек? И свежей воды из источника? Лучшего не найдешь и в королевском дворце!

– В это время в королевском дворце меня кормить бы не стали, – честно ответил я. – Благодарю тебя, господин. Я буду рад отобедать с тобой.

Он улыбнулся:

– Меня так никто не зовет. И я тоже никому не принадлежу. Иди сядь на солнышке, а я вынесу поесть.

Яблоки оказались на вид и на вкус точь-в-точь такие же, как в саду моего деда, так что я украдкой косился на моего гостеприимного хозяина, разглядывая его при солнечном свете и соображая, мог ли видеть его на берегу или в городе.

– Ты женат? – спросил я. – Кто печет тебе эти лепешки? Они очень вкусные!

– Я не женат. Я же сказал, что не принадлежу никому, ни мужчине, ни женщине. Вот увидишь, Мерлин: люди – и мужчины, и женщины – всю жизнь будут пытаться упрятать тебя в клетку, но ты будешь ускользать от них, или сминать решетку, или плавить ее – как тебе угодно, – пока наконец не дашь добровольно запереть себя в клетке и не уснешь в ее тени… А лепешки мне печет жена пастуха. Она делает их столько, что хватает на троих, и по доброте душевной уделяет часть мне.

– Так ты отшельник, да? Святой человек?

– Я что, похож на святого человека?

– Не-ет!

Это была правда. Насколько я помню, единственные, кого я боялся в то время, были одинокие святые люди, которые временами забредали в наш город, проповедовали и просили милостыню; странные, надменные, шумные, с сумасшедшинкой в глазах, а пахло от них точь-в-точь как от отбросов, сваленных возле боен. Временами трудно было определить, какому богу они служат. Поговаривали, что среди них есть друиды, которые официально находились вне закона, но по деревням Уэльса они отправляли свои обряды по-прежнему, и никто их особенно не беспокоил. Немало было приверженцев местных божеств; и поскольку популярность этих богов менялась в зависимости от времени года, жрецы тоже меняли своих покровителей в зависимости от того, какому имени подавали больше. Даже христианские священники иногда так поступали, но настоящих христиан отличить бывало нетрудно: они выглядели самыми грязными. Римские боги и их служители спокойно сидели в своих рушащихся храмах, но ничего не имели против приношений. Церковь косилась на них, но ничего поделать не могла.

– Там, у источника, бог… – осторожно сказал я.

– Да, Мирддин. Он делится со мной водой, и полым холмом, и небом, наполненным переливами света, а я за это воздаю ему должное. Не подобает пренебрегать местными богами, кем бы они ни были. В конце концов, все они – одно.

– Но если ты не отшельник, тогда кто же ты?

– Ну, сейчас, например, я учитель.

– У меня тоже есть наставник. Он прибыл из Массилии, но родился он в Риме. А кого ты учишь?

– До сих пор я никого не учил, потому что стар и устал от жизни. Я поселился тут в одиночестве и занимаюсь науками.

– А зачем тебе дохлые мыши там, на сундуке?

– Я их изучаю.

Я изумленно уставился на него.

– Изучаешь? Как можно изучать мышей?

– Я изучаю, как они устроены, как летают, как спариваются, как питаются, как они живут. И не только мышей, но и других животных, рыб, растения, птиц – все, что я вижу вокруг.

– Какая же это наука! – Я смотрел на него с изумлением. – Деметрий – это мой наставник – говорит, что смотреть на ящериц и птиц – только мечтания и пустая трата времени. Хотя Кердик, мой друг, советовал мне учиться у вяхирей.

– Чему же?

– Быть проворным, тихим и уметь скрываться из виду. Потому что, хотя вяхирь откладывает всего два яйца и все на него охотятся – и люди, и звери, и коршуны, – вяхирей все равно больше, чем всех прочих птиц. И еще, их не держат в клетках.

Он отхлебнул воды и взглянул на меня.

– Так у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?

– Конечно!

– А по-гречески читаешь?

– Немного.

– Тогда пошли.

Он встал и направился в пещеру. Я последовал за ним. Старик снова зажег свечу – перед тем он погасил ее, чтобы не горела зря, – и откинул крышку сундука. В нем лежали книги-свитки – я думал, что столько и на всем свете нет. Он выбрал одну из них, аккуратно опустил крышку и развернул книгу.

– Смотри.

Я с восхищением увидел, что в книге нарисован скелет летучей мыши.

Рисунок был тонкий, но очень отчетливый. А рядом – мелкие, непонятные греческие буквы. Я тут же принялся разбирать их, читая вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.

Через пару минут на плечо мне легла его рука.

– Пошли на улицу.

Он выдернул гвозди, которыми было прикреплено к доске высохшее кожистое тельце, и бережно положил его на ладонь.

– Задуй свечу. Давай поглядим вместе.

Так, без долгих разговоров и церемоний, начался мой первый урок с Галапасом.

* * *

Лишь когда заходящее солнце коснулось гребня холма и по склону поползли длинные тени, я вспомнил об иной жизни, что ждала меня дома, и о том, как далеко мне возвращаться. Я вскочил.

– Мне ехать надо! Деметрий, конечно, ничего не скажет, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, где я был.

– А ты им говорить не собираешься?

– Нет. А то мне не разрешат приехать снова.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Наверно, тогда я даже не замечал, что вся наша беседа была построена на некоем молчаливом соглашении: он не спросил ни как я сюда попал, ни зачем. Я был еще ребенком и потому принимал это как нечто само собой разумеющееся. Но все же спросил из вежливости:

– Можно, я еще приеду?

– Конечно.

– Я… я не знаю, когда это будет, когда мне удастся удрать, в смысле, когда я буду свободен.

– Не беспокойся. Я буду знать, когда ты приедешь, и буду ждать тебя.

– Как это?

Он сворачивал свиток длинными, тонкими пальцами.

– Так же, как сегодня.

– А! Ты имеешь в виду, что я зайду в пещеру и вспугну мышей?

– Если угодно, да.

Я рассмеялся от радости.

– Я никогда еще не встречал таких людей, как ты! Подавать сигналы летучими мышами! Если я им расскажу, никто не поверит! Даже Кердик.

– Ты не скажешь даже Кердику.

Я кивнул:

– Ладно. Я никому не скажу. А теперь мне пора. До свидания, Галапас!

– До свидания.

* * *

Так оно и пошло дальше – много дней и месяцев. При любой возможности, раз в неделю, а иногда и чаще, я приезжал в долину, к пещере. Он, похоже, действительно знал, когда я появлюсь, потому что довольно часто случалось, что он уже ожидал меня, разложив книги-свитки; но когда его не бывало на месте, я делал, как мы договорились: выгонял из пещеры мышей вместо дымового сигнала. Через несколько недель они привыкли ко мне, и требовалось несколько метко пущенных камней, чтобы они вылетели наружу, но через некоторое время нужда в этом отпала: во дворце привыкли к моим отлучкам и перестали задавать вопросы, так что я мог заранее договариваться с Галапасом.

Моравик все больше предоставляла меня самому себе с тех пор, как в конце мая у Ольвен родился ребенок; а когда в сентябре появился на свет сын Камлаха, она окончательно утвердилась в королевской детской в качестве главной няньки и оставила меня так же внезапно, как птица оставляет гнездо. С матерью я виделся все меньше и меньше: она, похоже, предпочитала общество своих женщин; так что я оказался на попечении Деметрия и Кердика. Деметрий не возражал, чтобы я время от времени исчезал на целый день – у него имелись на то свои причины, – а Кердик был моим другом. Он расседлывал моего грязного, вспотевшего пони, не задавая вопросов, либо подмигивал и отпускал непристойные шуточки по поводу того, где меня могло носить; это говорилось в шутку и воспринималось как должное. Я теперь жил в своей комнате один, не считая волкодава – он ночевал у меня по старой привычке; понятия не имею, был ли он надежной охраной. Наверное, нет; впрочем, я и без того находился в безопасности. В стране было мирно, если не считать ежегодных слухов о грядущем нашествии из Малой Британии; Камлах и его отец жили душа в душу; я, по всей видимости, добровольно стремился к монастырскому заточению, и потому, когда мои уроки с Деметрием завершались, я был волен отправляться на все четыре стороны.

Я никогда не встречал в долине никого, кроме Галапаса. Пастух жил там только летом, в убогой хижине под лесистым склоном. Другого жилья поблизости не было, а по тропе, что уходила за пещеру Галапаса, ходили лишь овцы да олени. Она никуда не вела.

Он был хорошим учителем, а я схватывал все на лету, но на самом деле я никогда не считал свои занятия с Галапасом уроками. Языки и геометрию мы оставили Деметрию, религию – священникам моей матери, а заниматься с Галапасом поначалу было все равно что слушать сказки. В юности ему случалось путешествовать аж на другой край света: он побывал в Эфиопии, Греции, Германии, объехал все побережье Средиземного моря, повидал и узнал много странного и удивительного. Он учил меня и многим полезным вещам: собирать травы и сушить их впрок, изготовлять из них лекарства и препараты, в том числе даже яды. Он заставлял меня изучать животных и птиц. На мертвых птицах и овцах, которых мы находили на холмах, а однажды – на мертвом олене я изучал внутренние органы, скелет и строение тела. Он научил меня останавливать кровь, вправлять сломанные кости, срезать загнившее мясо и очищать рану так, чтобы она заживала как следует, и даже – но это позднее – сшивать порванные мышцы и жилы, пока животное одурманено дымом. Помнится, первое заклинание, которому он меня научил, был заговор от бородавок; оно такое простое, что его могут применять даже женщины.

Однажды он достал из сундука свиток и развернул его.

– Как ты думаешь, что это такое?

Я уже привык к чертежам и рисункам, но никак не мог понять, что нарисовано здесь. Надписи были на латыни; я увидел слова: «Эфиопия», «Блаженные острова» и в самом углу – «Британия». Какие-то непонятные линии, и через весь лист тянутся цепочки холмиков, словно на поле, где потрудились кроты.

– Это горы, да?

– Да.

– Это что, картина мира?

– Карта.

Мне никогда прежде не доводилось видеть карту. Поначалу я не мог разобраться, как ею пользоваться, но через некоторое время с помощью пояснений Галапаса я понял, что на карте мир изображен так, как видит его птица с высоты.

Дороги и реки подобны нитям паутины или путеводным нитям, по которым пчела находит цветок. Как человек, найдя знакомую реку, идет вслед за ней через дикие болота, так, пользуясь картой, можно доехать от Рима до Массилии или от Лондона до Каэрлеона, ни разу не спросив дороги и не глядя на мильные столбы.

Это искусство изобрел грек Анаксимандр, хотя некоторые говорят, что египтяне владели им до Анаксимандра.

Карта, что показал мне Галапас, была срисована с книги Птолемея из Александрии. Когда Галапас объяснил мне все это и мы рассмотрели карту, он велел мне взять табличку и сделать для себя карту моей страны.

Когда я управился с этим, Галапас посмотрел на табличку.

– Что это такое, вот здесь, посредине?

– Маридунум, – удивленно ответил я. – Смотри, вот мост, вот река, вот дорога к рынку, вот здесь ворота казарм…

– Понятно. Нет, Мерлин. Я же сказал не «твоего города», а «твоей страны».

– Что, всего Уэльса? Но откуда мне знать, что лежит на севере, за горами? Я там никогда не был!

– Я тебе покажу.

Он отложил табличку, взял острую палочку и принялся чертить в пыли, попутно делая пояснения. То, что нарисовал Галапас, было похоже на большой треугольник – не один только Уэльс, но вся Британия, даже необжитые земли за Валом, где живут дикари.

Он показал мне горы, реки, дороги, города, и Лондон, и Каллеву, и многочисленные поселения на юге, города и крепости на другом краю сети дорог: Сегонтиум, Каэрлеон, Эборак, города вдоль самого Адрианова вала. Он говорил обо всем этом как о единой стране, хотя я мог бы назвать ему имена королей десятка мест, которые он упомянул.

Я запомнил это только из-за того, что произошло после.

Когда наступила зима и звезды стали появляться рано, он рассказал мне об их именах и их силе и о том, как можно составить карту звездного неба, подобную карте дорог и городов.

Галапас говорил, что, кружась в небе, звезды поют. Он сам не умел играть, но когда он узнал, что Ольвен немного учила меня, помог мне сделать арфу. Наверно, арфа вышла довольно грубая: маленькая, выточенная из граба, с шейкой и передней колонкой из красной ивы с берегов Тиви, со струнами из хвоста моего пони, хотя Галапас говорил, что принцу подобает играть на арфе с золотыми и серебряными струнами.

Но я сделал подставки для струн из продырявленных медных монеток, выточил из кости ключ и колки, вырезал на корпусе мерлина и решил, что она будет получше арфы Ольвен.

Она и в самом деле была такая же верная, как у Ольвен. У моей арфы был нежный шепчущий звук; казалось, она улавливает звуки из воздуха.

Я хранил ее в пещере: Диниас давно оставил меня в покое, поскольку он был воин, а я всего-навсего слюнявый монах, и все же я не решился бы хранить во дворце ценную для меня вещь, если ее нельзя запереть в сундуке с одеждой, а арфа для этого была слишком велика. Ничего, дома у меня были птицы, гнездящиеся на груше, и Ольвен еще пела иногда. А когда птицы умолкали и ночное небо усеивали морозные звезды, я вслушивался в музыку звезд. Но никогда не слышал ее.

А потом, в один прекрасный день, когда мне исполнилось двенадцать, Галапас заговорил о хрустальном гроте.