Текст книги "Свет – это мы"

Когда нам наконец позволено было его навестить, Эли сказал:

– Мистер Гудгейм, это была потрясающая речь. Наша концепция просто сияла. Только мне кажется, что костюм придется немного доработать.

Дальше он сказал, что в шкафу было невероятно жарко и душно и что в беспокойстве он натянул на себя маску и перчатки раньше времени, и поэтому извиняется, что потерял сознание, но моя речь была настолько вдохновляющей, что он уверен, что эта небольшая неполадка в конце концов пройдет незамеченной.

– Да? – сказал он.

Я молчал. Эли искал в моих глазах ободрения, но я уже полностью потратил свой запас в тот вечер.

Джилл несколько раз пнула меня локтем, но я был не в состоянии честно сказать Эли, что мы совершенно определенно и безвозвратно распрощались с любым шансом получить от Выживших хотя бы какую-то помощь с нашим проектом, да еще и ретравматизировали их в процессе. Стоя теперь в больничной палате, я был уверен, что хуже наше собрание пройти не могло. Наша мечта о фильме ужасов умерла, не успев родиться. Просто нужно было приучить мальчика к этому факту постепенно, и уж точно после того, как он возместит потерю жидкости и мы заберем его из больницы.

Когда стало понятно, что ответа от меня не последует, Джилл сказала:

– Отдыхай, Эли.

Потом она похлопала его по руке и вытащила меня из приемного покоя в какой-то пустой обшарпанный коридор.

– Ты просто обязан довести фильм до конца, – зашипела на меня Джилл. – После твоей речи этот мальчик готов взорваться от переполняющей его надежды. Не смей у него ее отнимать.

– Мне казалось, ты была против идеи фильма, – возразил я.

– Я за идею доводить начатое до конца, – сказала Джилл. – Особенно если речь идет о раненом ребенке. Его будущее в твоих руках, Лукас. У него во всем мире нет никого, кроме тебя. И он поставил все, что у него осталось, на эту глупую мечту о фильме ужасов, и, если честно, твои слова сегодня меня тоже тронули, так что я теперь тоже эмоционально вовлечена в ваше дело.

Меня потрясло внезапное изменение в отношении Джилл к нашему проекту, и я немедленно начал переживать, что та могучая и убедительная сущность, которая выступала вместо меня в библиотеке, не придет на мой зов в следующий раз, когда мне понадобится ее сила. Потому что та сущность, которая обреталась сейчас в больнице, позорнейшим образом не дотягивала.

– Ты был совершенно царственным сегодня, Лукас, – добавила Джилл. – Дарси бы тобой гордилась.

– В смысле – царственным? – спросил я. Реплику о моей жене я решил пропустить мимо ушей, поскольку она очевидным образом могла самостоятельно выразить свои чувства позже этой ночью, если бы захотела. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, не знаю. Как будто ты явился на белом коне и всех спас. В сияющих доспехах. Наверное, я просто хочу сказать, что я очень горжусь возможностью быть с тобой сегодня. Горжусь тобой.

– А как же остальные? Не может быть, чтобы их впечатлил финал.

– Мне кажется, Лукас, будущее таит для тебя много сюрпризов, – сказала Джилл, и тут вошли Исайя и Бесс и стали настаивать, что мы должны вместе помолиться за заживление головы Эли, за успех предприятия и за все остальное, так что мы взялись за руки и это совершили.

Напишите мне в ответ, и я расскажу вам, чем кончилась эта история.

A?

Карл. Карл. Карл.

Я не сдаюсь в битве за своего Железного Ганса. Не беспокойтесь, терпения у меня предостаточно.

Ваш самый верный анализируемый,

Лукас

10

Дорогой Карл!

Чем больше времени я провожу с Эли, тем больше я думаю о собственном отце.

Я знаю, что мы иногда упоминали его на наших встречах, но по большей части мы обсуждали мою мать, верно? Вы – я прекрасно помню этот момент, поскольку он имел огромное влияние – познакомили меня с понятием «голод по отцу», которое немедленно отозвалось во мне, возможно потому, что я всегда ощущал в себе невероятный голод по отцу. Вы однажды упомянули о возможности искупить отца через собственное исцеление, прервать круговорот боли, передающейся из поколения в поколение. Я долго и напряженно думал об этом.

Я рассказал Вам, что именно поэтому мы с Дарси решили не заводить детей и я сделал операцию, чтобы даже случайно не передать по наследству то худшее, что досталось нам самим.

Вы тогда грустно покачали головой и возразили, что все мужчины в моей родословной – до самого первого человека на земле – до сих пор присутствуют внутри меня, пытаясь высвободиться из-под постоянно растущего груза родительских грехов. И что когда мне удается исцелить какую-то часть себя, я таким образом исцеляю всех отцов и праотцов, живущих внутри личности Лукаса Гудгейма. Что когда я люблю, они получают возможность снова любить. Когда я устанавливаю здоровые отношения со своим сыном, мои предшественники чувствуют радость исцеления. И что когда в конце концов я научусь принимать себя и начну жить жизнью, свободной от стыда, бремя их стыда тоже будет снято, и с этого момента они, мои освобожденные предки, станут внутри меня могучей армией, готовой поделиться со мной силой и мудростью, завоеванной тяжелым трудом тысячи поколений.

Ваша речь меня сперва огорчила, поскольку я решил, что Вы объясняете мне, как я упустил возможность подарить своим предшественникам радость рождения сына и его инициации во взрослую жизнь, но потом Вы сказали, что именно освобождением своих предшественников я и занимаюсь всякий раз, когда в мой школьный кабинет заходит очередной подросток. Вы сказали, что помощь направлена от меня к мальчикам, но в то же время и на меня самого, а стало быть, и на всех мужчин, стоящих передо мной в семейных хрониках – впечатанных в мои гены. Я был их спасителем. Их надеждой на обретение целостности.

Все это я держал в голове во время работы с учениками старшей школы города Мажестик. Я очень серьезно к ней относился. Моя работа являлась для меня священной миссией. Но теперь я вижу, что не понимал полностью Ваших слов до тех пор, пока Эли не разбил свою оранжевую палатку у меня во дворе.

Родители Дарс были старше моих, и потому вели себя более уверенно и спокойно во временя нашего детства. Они оба умерли, когда нам с Дарс было по двадцать с небольшим лет. Ее мать, заядлая курильщица, ушла первой. Обширный инсульт. Отец быстро последовал за ней, от инфаркта, который, по словам Дарси, явился в буквальном смысле разбитым сердцем. Мысль о том, что мой тесть так любил свою жену, что не смог жить без нее, была в каком-то смысле утешением и помогла Дарси завершить траур раньше, чем если бы она обратилась к обдумыванию грубой реальности, в которой ее отец был большим любителем жирного мяса и мороженого, что и привело к закупорке его кровеносных сосудов. Мне кажется, я тут пытаюсь… Даже не знаю. Та часть меня, которую я всегда ощущал поврежденной, сломанной – так вот, я думаю, что внутри Дарси такой части не было.

У меня есть одна история, которую я ни разу не упомянул на наших психоаналитических встречах. Я теперь и сам не понимаю почему. Может быть, просто не пришлось к слову, или может быть, что я только теперь позволил себе ее вспомнить – теперь, когда я столько времени провожу вместе с Эли, – но если Вы не возражаете, я хотел бы теперь ею с Вами поделиться.

Она случилась на первом курсе. Я много раз говорил Вам, что я был тогда неуклюжим и даже странноватым молодым человеком. Как следствие, я не обзавелся в университете друзьями. Мои соседи по общежитию радостно и открыто позволили увлечь себя той волне, которая несла нас всех в будущее. Меня же, напротив, охватила тоска по прошлому и желание в него как-нибудь вернуться. Возможно, я считал, что не получил от детства всего, что мне было положено.

Помню, как я вышел на улицу из дома, где провел свое детство, в то утро, когда родители собирались отвезти меня в университет. Все вещи были уже в машине. Мама накладывала макияж. Отец, скорее всего, одевался. Я же нарезал круги вокруг дома. Обошел его раз, другой, десяток, еще десяток. Может быть, даже сотни раз. Я не понимал, что мной тогда владело, пока не осознал многими годами позже, что двигался против часовой стрелки. Теперь я думаю, что пытался буквально повернуть время вспять, раскрутить воображаемые стрелки в обратную сторону, купить таким образом возможность все же добыть то, чего мне недодали в годы моего взросления, – все то, что в годы своей взрослости я пытался дать чужим мне детям.

Дальше я помню, как мы разгружаем машину, родители помогают мне перетаскивать одежду, белье и учебные принадлежности в мою новую комнату в общежитии – одиночную, то есть без соседей, как я и просил, решив, что хорошо бы иметь какое-то место, где я мог бы время от времени уединяться. Потом помню родителей вместе со мной в этой комнатушке размером со шкаф, и как мама повторяла, сколько денег им все это стоит и как ей самой этого не досталось – ей в институт пришлось ездить каждый день, – а потом отец сунул мне в руку двадцатку, и не успел я опомниться, как остался один за закрытой дверью.

Я принялся мерить шагами свои семь футов пространства, а в коридоре в это время молодые люди перекрикивались, смеялись, знакомились. У них это выходило легко и непринужденно. Меня же мысль приоткрыть дверь приводила в ужас. Прошло несколько дней, прежде чем я на это решился. В тот первый час, проведенный в этой комнате, с сердцем, бьющимся так, словно оно хотело вырваться из грудной клетки и помчаться вслед за родителями к нашему уютному домику на окраине города Мажестик в штате Пенсильвания, я все пытался понять, как так вышло, что из всех людей на земле один лишь я ухитрился не получить список инструкций или что-то еще, что люди за дверью явно сумели приобрести, что-то, что позволяло им смотреть друг другу в глаза, хлопать по спинам или же заходить в общую душевую, и при этом не чувствовать, что их голова сейчас разорвется от напряжения.

Многие из моих соседей по этажу впоследствии стучались в мою дверь и пытались завязать знакомство. Я смотрел в пол и отвечал короткими фразами. В конце концов я отказался от достаточного количества приглашений, чтобы они перестали поступать.

Несколько недель я провел в тоске, часто задумываясь о самоубийстве, только бы избавиться от парализующего страха и тяжелой депрессии, хотя подробный план я так и не разработал – у меня не хватало смелости предаваться детальным фантазиям.

Боль внутри меня росла и росла, пока я наконец не решился спросить у родителей, нельзя ли мне приехать домой на выходные. Матери я сказал, что очень по ней соскучился, в расчете на то, что это ей польстит и она согласится. Так и случилось.

Отец приехал за мной в пятницу, но что-то было не так. Папа всегда был замкнутым, отстраненным, не проявлял ко мне особого интереса, но по дороге домой его будто подменили – он был возбужден, бормотал себе под нос про пробки на дороге, орал на других водителей, вел машину кое-как. Я спросил, в чем дело, но он отделался парой реплик о проблемах на работе. Чем больше времени мы проводили вместе, тем больше мне казалось, что мое решение поехать домой было ошибкой.

Мать, казалось, была мне рада. Она приготовила отличный ужин, включая свой фирменный яблочный пирог, но когда я лег тем вечером в свою детскую кровать, я прокрутил перед мысленным взором те взгляды, которые она бросала на меня во время ужина – как она смотрела, когда я говорил, что университетская жизнь шла «нормально», и учеба тоже была «нормально», и что «нет, я еще не познакомился с симпатичной девушкой», и что я пока не выбрал специальность, и что да, я был им очень благодарен за возможность учиться, в то время как многие из моих сверстников вынуждены были пойти работать. Я лежал в постели и проматывал события ужина, и улыбка моей матери постепенно превращалась в оскал наподобие волчьего, а потом с ее клыков закапала кровь, что было уже чересчур, так что я стер эту картину у себя в голове и решил восстановить, как она выглядела на самом деле.

«Самодовольной» показалось мне подходящим словом.

Или даже «злорадной».

Всякий раз, когда я отвечал на ее вопрос, она ухмылялась, словно получая удовольствие от моих неудач – смакуя мои неверные шаги, как шоколадные конфеты.

Тогда я вызвал в памяти отца и понял, что он ни разу не поднял глаз от тарелки. Он также не проронил ни единого слова – даже в подтверждение того, что слышал меня, не говоря уж о поддержке или соучастии. Доев последний кусок, он немедленно отодвинул стул, вышел и включил телевизор в гостиной, оставив меня с мамой убирать со стола, раскладывать остатки еды по баночкам, мыть посуду и расставлять ее по местам. В продолжение этой деятельности мама не прекращала жаловаться на работу, на подружек, на то, как в магазине неправильно раскладывают продукты по полкам, на то, как перед круглосуточной лавкой всегда заняты места на стоянке, на то, что мой отец не обратил внимания на ее новую стрижку.

– Лукас, – сказала она наконец, – не смей превращаться в подобие этого жалкого существа на диване, потому что ты – единственная моя надежда.

Вскоре после этого я ушел спать.

Посреди ночи я проснулся в ужасе и попытался найти туалет, но дом моего детства превратился в запутанный лабиринт, и я отчаянно пытался выбраться из него, как лабораторная крыса в поисках сыра. Потом мне показалось, что у меня над головой нет крыши, а когда я взглянул наверх, оказалось, что оттуда на меня смотрит исполинская копия моей матери. Ее пылающий взгляд, как полуденное солнце, моментально испарил слюну у меня во рту. Мое горло сжалось, я не мог дышать.

Я вскочил на кровати, задыхаясь. Это был всего лишь сон. Когда мне удалось восстановить дыхание, я выскочил из спальни – наполовину ожидая оказаться снова в лабиринте. Но коридор привел меня, как обычно, к лестнице на первый этаж, я спустился, выскользнул за дверь и принялся наматывать круги вокруг дома против часовой стрелки, чем и занимался до восхода солнца, после чего попросил отца отвезти меня обратно.

Мать долго жаловалась на дороговизну бензина, на то, сколько денег было выброшено только ради того, чтобы я пробыл дома меньше двенадцати часов, но вскорости отец уже был за рулем, а я рядом с ним на правом сиденье. Впрочем, на этот раз отец заговорил со мной.

– Лукас, – сказал он. – Я устал. Ты уже взрослый, так что пора нам наконец поговорить начистоту. Твоя мать меня заездила. Я сделал все, что мог. Я держался, пока ты не уехал из дома, но продолжать это представление я больше не в силах.

Дальше он сказал, что уезжает и что теперь настала моя очередь быть «мужчиной в доме», то есть заботиться о матери, потому что он больше этого делать не в состоянии. Я был настолько поражен, что не мог сказать ни слова, потому что было ясно, что он говорит совершенно серьезно и что он долго носил в себе эту тяжесть и вот наконец избавился от нее.

Высадив меня перед общежитием, он протянул мне пять новеньких сотенных и пожелал удачи.

Я успел добраться до своей комнаты, и тут у меня в голове что-то рухнуло.

Очнулся я сидя на своей кровати. Все это время я, судя по всему, бил кулаком себе в бедро, так что на нем теперь красовался синяк. Тогда я принялся за работу всерьез, используя оба кулака, и вскорости добился того, что синяк окружал мое бедро замкнутым кольцом.

Позже тем днем кто-то постучался ко мне. Я попытался не обращать внимания, но стук не прекращался. Я встал и прохромал к двери, намереваясь положить конец этому вторжению.

В коридоре стоял долговязый нескладный парень. Рыжая челка спадала ему на левый глаз.

– Лукас Гудгейм, да?

Я кивнул.

– Меня все зовут Смитти. Я живу чуть дальше по коридору.

Я опять кивнул.

– Ты не большой любитель поговорить, я вижу.

Я пожал плечами.

– Это нормально.

Я уставился на него, не зная, как на это реагировать.

Тогда он поднял правую руку, в которой держал конверт.

– Положили в мою ячейку. Девчачий почерк. И пахнет девчонкой. Добрый знак. Еле удержался, чтобы не подглядеть. Но тут твое имя, так что, в общем, поздравляю, Ромео.

Он протянул мне конверт, но я не сразу на него посмотрел, потому что был в слишком взвинченном состоянии. Мне надо было, чтобы он ушел. Но поскольку он проявлял такие добрососедские чувства, я не решался сказать ему об этом прямо.

– Слушай, – сказал он. – Я тебе честно скажу. Ты погано выглядишь. Это нормально. Ничего страшного. Но я тут думал заказать пиццу ближе к вечеру, может, выглотать пару банок пива и типа посидеть за видеоиграми. Хочешь, заходи?

Я не ответил, и тогда он добавил:

– Просто имей в виду. Я от тебя буквально в трех шагах. И я буду у себя весь вечер. Заходи, расскажешь мне про свою девушку.

Он толкнул меня в плечо, в дружеской манере, и наконец удалился, после чего я закрыл дверь и уставился на письмо, которое так и держал в руке.

Оно было от Дарси.

Прошлым летом мы с ней вместе работали в «Морожено положено». Владельцами тогда еще были семья Дитуллио. Я в основном черпал и накладывал, а она очаровывала посетителей – занималась кассой, болтала с мамашами, бесстыдно заигрывала с каждым зашедшим мужчиной и магическим образом наполняла банку для наших общих чаевых, да так, что ее приходилось опорожнять по нескольку раз за смену. Когда наплыв спадал, Дарси говорила со мной о своих мечтах – она хотела работать со сложными детьми, – о том, как мальчики, с которыми она встречается, постоянно ее разочаровывают, о своих безумных приключениях на пару с Джилл и вообще обо всем, что приходило ей в голову. Я был согласен слушать ее голос вечно.

Когда лето подошло к концу и мы попрощались, она поцеловала меня в щеку и спросила адрес моего университета.

– Зачем?

– Будем друзьями по переписке, – ответила она. – Ни один мальчик не слушал меня так внимательно, как ты. И у меня есть подозрение, что ты хорош и в письменном виде. В твоей милой голове наверняка завалялась пара слов.

До тех пор я ни разу в жизни не написал ни единого письма, но я кивнул, а потом дрожащими руками записал свой домашний телефон, по которому она могла бы позвонить позже вечером, чтобы я продиктовал ей адрес. Она так и сделала. Я дважды, медленно и отчетливо, прочел ей адрес, не позволяя себе надеяться, что он ей в самом деле пригодится. Она повторила его в ответ, совершенно правильно, и в ее исполнении эти простые слова наполнились игривым волшебством и зазвучали, как баллада.

Я стоял посреди своей одиночной комнаты, глядя на первое письмо, полученное мной в жизни, внимательно разглядывая почерк Дарси, очень женственный и округлый, воплощенный в лиловых чернилах. Я пытался проникнуть в символизм журнальных иллюстраций, которые она виртуозно расположила на конверте. Одна из них изображала прекрасную целующуюся пару. Мне казалось, что я держу в руке святыню. Мне даже не обязательно было вскрывать письмо, чтобы понять, что в нем содержится мое спасение, потому что я уже был спасен. Каждая жилка моего тела звенела в согласии с этим фактом.

Наконец я лег на свою узкую, подобную гробу кровать, сломал печать и проглотил слова, подаренные мне Дарси.

Позже в тот вечер я просунул голову в дверь Смитти. Он сказал: «Лукас! Добрался все-таки!» и предложил мне лоснящийся от жира кусок пиццы.

Все воскресенье я провел за составлением ответа. Я рассказал Дарси о своих родителях. Я рассказал ей, как провел вечер за видеоиграми у Смитти – постучавшего ко мне так, как судьба стучится в дверь. Я написал, что наша совместная работа прошедшим летом была самым счастливым месяцем в моей жизни, что мне очень нравилось ее слушать, что она невероятно добрая и наверняка сможет помочь в будущем огромному количеству трудных детей и что я был очень счастлив получить возможность ответить на ее письмо. Я заполнял страницу за страницей, приоткрывая перед ней секреты, которые берег внутри себя все это время – более откровенно, чем перед кем-либо еще за все свое существование. Я купил в цветочной палатке дешевую розу, оборвал лепестки и засушил их между страницами книги, чтобы душистые алые слезинки осыпали ее колени, когда она станет читать мое письмо. Я выпрашивал журналы у соседей, со многими из которых мне пришлось для этого впервые заговорить, вырезал из них слова и картинки и приклеивал их клейкой лентой к страницам и конверту, в безнадежной попытке имитировать ее творческий подход.

В понедельник я купил марок и наклеил сразу три, чтобы письмо точно дошло. Когда я опустил конверт в почтовый ящик, меня охватило ощущение мягкого тепла. Мир, казалось, говорил мне, что моя жизнь вот-вот решительным образом изменится.

Так оно и случилось.

Я описываю Вам сейчас это чувство обновления, спасения, которое посетило меня с приходом письма Дарси на моем первом курсе, потому что снова ощущаю его всякий раз, когда общаюсь с Эли, – что, к счастью, случается каждый день.

Встречая его улыбку за завтраком, я как будто опускаю в почтовый ящик первое письмо, адресованное ему.

Как будто я привел в движение механизм, действие которого не совсем понимаю, но который начал работать над изменением моей жизни – коренным образом и в лучшую сторону. Возможно, это судьба.

Каждый день видится мне началом чего-то прекрасного.

Пока окрыленная Дарси со мной еще разговаривала, она не раз повторяла, что мои письма к Вам – это здоровое начинание, и я полностью с ней согласен.

Если не считать Дарси, я ни с кем не был в переписке настолько откровенным, как с Вами.

Надеюсь, значимость этого факта не ускользнет от Вашего внимания.

Карл. Карл. Карл.

Прошу Вас, ответьте.

Мне очень пригодилась бы сейчас пара слов одобрения. Одно-два предложения. Думаю, это заняло бы у Вас минуту, не больше – нацарапать пару строк.

Минимум усилий, максимум действенности.

Вы уже наверняка заметили, что я приложил для Вашего удобства конверт, уже надписанный и промаркированный, что должно еще более облегчить Вам задачу. Прошу прощения, что не догадался сделать этого раньше. Наверное, это было бестактно с моей стороны, но я ни в коем случае не хотел Вас обидеть. Возможно, тут виноват посттравматический синдром. Или же Личность бессознательно расставляет приоритеты в пользу Эли – что Вы, несомненно, поймете лучше, чем кто бы то ни было.

Ваш самый верный анализируемый,

Лукас