Текст книги "Свет – это мы"

8

Дорогой Карл!

Прежде чем поведать Вам о том, как прошла встреча в библиотеке города Мажестик, мне хотелось бы отметить, что я успешно держусь от своей матери подальше, в точном соответствии с правилами, которые Вы для меня установили, – отказывая маминым мыслям-паразитам в возможности вторгнуться в свою голову через уши и нанести повреждение «программному обеспечению личности». И я уверен, что это идет на пользу не только мне, но и всем окружающим, особенно Эли и Джилл.

Я недавно перечитывал «Железного Ганса», сказку братьев Гримм, пытаясь восстановить в памяти то, что мы обсуждали в самом начале совместной работы с Вами. Герой выкрадывает ключ из-под подушки матери, а потом убегает в лес с человеком, у которого тело «все рыжее, как ржавое железо, а волосы висят до самых колен». Результатом ослушания является то, что его собственные волосы и один из пальцев обращаются в золото – обстоятельство, которое не выходит скрыть. После чего – изгнание, испытание нищетой и страданиями, но с обещанием, что Железный Ганс придет к нему на помощь, если герой трижды повторит вслух имя этого странного богочудовища.

Карл. Карл. Карл.

Шесть раз каждый день я произношу вслух Ваше имя, но Вы еще ни разу не появились, чтобы одарить меня конем, доспехами и братьями-рыцарями, как это случается в сказке.

Впрочем, вместо этого у меня, как бы из ниоткуда, появился Эли, так что мне теперь интересно, не приложили ли Вы к этому руку.

Возможно, мальчик и есть метафорический конь с доспехами?

А остальные Выжившие из кинотеатра «Мажестик» – мои братья по оружию?

Не беспокойтесь.

Я еще не совсем сошел с ума.

Я понимаю, что Вы не явились единственной причиной всего произошедшего, но, с другой стороны, начинаю подозревать, что Вы скорее всего готовили меня к этим событиям, предоставив мне оптический инструмент, чтобы вглядеться в хаос, и ключ, чтобы различить за ним смысл, а возможно, и цель.

Моя мать не переставая названивает мне на мобильный, оставляя требовательные сообщения, приносящие мне беспокойство. Электронный ящик часто переполняется, и в результате ни Исайя, ни Джилл не могут ничего записать, так что мои друзья постоянно напоминают мне вовремя удалять ее монологи.

Спасает то, что сама она далеко отсюда, во Флориде. Я внимательно вслушиваюсь в ее словоупотребление, как Вы и учили, отмечая про себя, когда она использует обороты вроде: «Я твоя мать, я имею право знать, что у тебя происходит», или: «Ты портишь мою старость своим отказом со мной общаться», или: «Ты никогда не перезваниваешь, а я спать не могу» – что на самом деле не является истиной, потому что я аккуратно звоню ей каждое воскресенье ровно в семь вечера и выделяю ей тридцать минут, которые она использует для того, чтобы выгрузить в меня все свои тревоги и заботы со скоростью миллион слов в минуту, в отчаянной попытке ничего не упустить. Она никогда не задает мне вопросов о моем самочувствии, что странно, поскольку в своих сообщениях она постоянно заявляет, что страстно хочет узнать, «что в голове у ее сына».

– Эта Джилл теперь живет с тобой? Она переехала в твой дом? – спрашивает мама, и тут же продолжает, не позволяя мне вставить ни слова. – С красавицами надо держаться начеку, Лукас. Не понимаю, как можно доверять женщине, которая вселилась к тебе в такой спешке. И дня не прошло, как Дарси погибла! Твоя постель не успела остыть!

Я пытался объяснить ей, что Джилл спит в гостиной и что отношения между нами чисто платонические, но слова застревали у меня в горле, поскольку я сразу вспоминал гостиницу у маяка в Мэриленде, и меня захлестывало чувство глубокого стыда – как будто меня медленно погружали в чан с кипящей водой.

Когда мама принимается описывать многочисленные проступки своего нынешнего сожителя Харви, я внезапно оказываюсь снова ребенком в материнской постели, а она рассказывает мне о проблемах на работе, о том, как мой отец никуда не годится, о том, как ее отец – мой дед – всегда любил мою ныне покойную тетю Регину сильнее. Я догадываюсь, что маме от меня требуется что-то весьма определенное, но как я ни стараюсь, мне не удается выяснить, что же именно. В продолжение нашего разговора у меня в основании позвоночника – в том месте, которое называют первой чакрой, – нарастает тяжесть, которая наконец взрывается и отдается зудом по всей коже, словно по мне ползают десять миллионов насекомых. Воспоминания о детстве только усиливают это ощущение. Моя мать всегда укладывала мою голову себе на грудь, гладила меня по волосам и напевала «Реку» Джони Митчелл, хотя это на самом деле рождественская песня, а она пела ее не в Рождество, а почти каждую ночь. Возможно, именно поэтому я до сих не позволяю дотрагиваться до своих волос – никому, даже Дарси. А песни Джони Митчелл вызывают у меня панические атаки.

Выслушивая мамины тирады по воскресеньям с семи до половины восьмого, я стараюсь извлекать из них полезную информацию, как Вы меня и учили. Я слышу в ее словах боль, глубокую травму, и осознаю, что это не моя боль и не моя травма. По большей части мне удается держать нас раздельно, препятствуя смешению. Но все равно у меня возникает желание укатиться вдаль по замерзшей реке, как поет Джони Митчелл, хотя я и догадываюсь, что имя этой речке скорее всего будет Диссоциация или что-нибудь подобное.

Эли говорит со мной о своей матери. Всякий раз, когда он ее упоминает, его лицо краснеет, а в его голове как будто поселяется страшный демон. Зрачки у него сужаются, и хорошо знакомый мне Эли – добрый мальчик, изо всех сил старающийся вырасти в здорового мужчину, – исчезает. Он ходит взад-вперед. Бьет кулаком по открытой ладони другой руки, качает головой. Создается впечатление, что мать годами держала его запертым в клетке, как бедного Железного Ганса. Как я уже упоминал, похоже, что миссис Хансен обращалась с Джейкобом и Эли довольно безумным образом, пока они были детьми. А когда они стали подростками, она заразила их ум словами – такими, например, как «ведьма», – которые закупорили их мужское начало и отравили их души.

– Она говорила Джейкобу, что он урод и лентяй и ничего не добьется в жизни, – кипятился Эли. – Говорила, что он умрет девственником. Мама повторила это ему, наверное, миллион раз. А начала, когда ему было всего десять!

Я спросил, что случилось с их отцом, и выяснилось, что им долгое время говорилось, что отца у них никогда не было, хотя Джейкоб смутно припоминал какого-то «волосатого мужчину», который жил с ними сразу после его рождения. Поэтому, когда в школе на биологии они узнали про размножение и про то, что для рождения ребенка необходимо семя, они пришли к матери с новым вопросом, что привело ее в бешенство. «Какое вам дело до половой жизни вашей матери?!» – закричала она вместо ответа.

Тут я, разумеется, вспомнил слова своей матери, когда она поймала нас с Дженной Уинтерботтом целующимися за гаражом. Мы были в седьмом классе. И еще как она обозвала меня «будильником» – потому что мой член, даже в спокойном состоянии, выпирал у меня из плавок. Это прозвище меня так обидело, что я на несколько лет перестал плавать – отказывался ходить в бассейн, на озеро или на пляж. И не общался больше ни с одной девочкой до тех пор, как мы с Дарси не начали переписываться, уже в университете.

А потом в июле между первым и вторым курсом мы с Дарси пошли на пляж. Я не снимал с бедер полотенце, а Дарси игриво пыталась с меня его стянуть. Когда она увидела, что я прикрываю руками выпуклость между ног, ее глаза блеснули, и я понял, что она заметила мой позор. Она молча, не говоря ни слова, взяла меня за руку, отвела в воду, повернулась ко мне, обвила ногами мою талию и принялась меня целовать. Я испытывал жгучий стыд и одновременно восхитительное волнение, даже гордость, вызванные тем, что прекрасной девушке очевидным образом нравилось мое тело. Я чувствовал себя желанным и цельным.

Потом ее ласки все-таки заставили меня занервничать, и я выпалил торопливые извинения за свой восставший член. Я отвел глаза и отстранился от нее. Но Дарси снова подплыла ко мне и сказала голосом, полным сострадания: «Боже. Что же твоя мать с тобой делала». Меня это ужасно испугало. Мне и в голову не приходило, что кто-то способен настолько явно понять, что произошло. Я весь дрожал, и поэтому Дарси обняла меня и прошептала: «Все хорошо», прямо мне в ухо, и продолжала меня держать, пока я не успокоился.

Я был уверен, что свой шанс с Дарси я упустил, но по дороге домой она попросила меня проехать через лес, который был тогда на окраине города – где теперь новая застройка. Потом она указала мне на прямоугольник голой земли, площадью примерно с машину, посреди поляны, заросшей травой по колено. Помню, что мне в голову пришло сравнение со свежей могилой какого-то великана. Я выключил мотор, и Дарс немедленно начала раздевать сначала меня, а потом и себя.

– Лукас, все хорошо. Свое тело нужно любить. Стыдиться тут нечего. Я тебе помогу, – говорила она.

Она касалась меня так нежно, что я подчинился. Я повторял про себя, что не происходит ничего страшного, перекрывая голос матери внутри моей головы, который называл меня отвратительным и порочным.

Потом Дарси склонила голову ко мне на грудь и долго слушала, как бьется мое сердце, а я гладил ее черные волосы и пытался понять, что же это значит – «потерять невинность». Если не считать поцелуев с Дженной Уинтерботтом в седьмом классе, у меня никогда не было девушки. И тут я будто пересел с трехколесного велосипеда сразу в космический корабль, без какой-либо подготовки, и находился теперь в невесомости, удивляясь, как это мне все еще удается дышать. Но в то же время что-то говорило мне, что я успешно выполнил задание и что все в порядке. И что Дарси тоже была вполне удовлетворена и, может быть, даже влюблена в меня, что явилось бы величайшим чудом, случившимся со мной в жизни.

– Я тебя люблю, – сказал я ей прямо там, на переднем сиденье своей машины, и немедленно об этом пожалел.

Грубо.

Преждевременно.

Смехотворно.

Повисшее молчание сжало мое сердце, как тисками.

Но тут Дарси подняла голову и улыбнулась. Я заглянул в ее зеленые глаза и увидел в них ведьму – но иную, такую, которая исцеляла, исправляла, наполняла бескрайней надеждой.

– Я тебя тоже люблю, Лукас Гудгейм, – сказала она и поцеловала меня в губы.

Впрочем, вернемся к моей матери.

Я теперь просто внимательно слушаю ее по воскресеньям, наблюдая при этом, как большая стрелка на кухонных часах путешествует с двенадцати на шесть, и в нижней точке прекращаю разговор словами:

– Мама, я был очень рад поговорить с тобой сегодня, а теперь мне пора.

Она начинает возмущаться, говорить, что я ее не люблю, что общаюсь с ней «по секундомеру», пытается пробудить во мне чувство вины и заставить слушать ее дальше. Тогда я напоминаю самому себе, что меня ждет мальчик, которому я помогаю в его инициации, и фаллическая энергия этой миссии побуждает меня сесть прямее, прервать ее излияния, твердо заявить: «Продолжим на следующей неделе», повесить трубку и успешно противостоять желанию взять ее снова, когда она немедленно перезванивает.

Иногда к тому времени, как я заканчиваю, в кухню приходит Джилл. Она каждый раз смотрит на меня восхищенным взглядом и говорит что-нибудь наподобие: «Тебе положена медаль за то, что ты добровольно звонишь этой женщине каждую неделю». Я обычно пожимаю плечами и отворачиваюсь. Тогда она говорит: «Ты добрая душа, Лукас Гудгейм», наливает себе вина и уходит, оставляя меня переживать в себе телефонный звонок. Иногда я восстанавливаюсь так в одиночестве целый час.

Моя душа после разговоров с матерью никогда не кажется мне доброй. Никогда. Ни единого раза.

Я пытался поговорить об этих звонках с окрыленной Дарси, но она почти совсем перестала со мной разговаривать, если честно. Она все еще оборачивает меня крылами и крепко держит так каждую ночь. Она также все еще роняет перья, а я продолжаю собирать их в пакет. Я держу его на третьей полке ее шкафа, рядом с ее аккуратно сложенными свитерами. Я в каком-то смысле осознаю, что Дарси все больше и больше становится ангелом – то есть все меньше и меньше человеком. Я начинаю понимать, что моей жизни с окрыленной Дарси должен вскорости прийти конец и что внутренний отсчет уже пошел.

Меня подмывает обсудить это все с Джилл, особенно учитывая, что она все время повторяет, что я могу ей во всем довериться и что она совершенно серьезно готова выслушать все, что мне захочется ей рассказать. Она также клянется, что никогда и никому не расскажет о моих секретах, хотя она по крайней мере однажды именно так и сделала, проболтавшись Исайе про фильм ужасов еще до встречи в библиотеке. Я подробно опишу ее в следующем письме, потому что немного засыпаю, а у меня впереди еще ночь с Дарси в спальне за запертой дверью.

Карл. Карл. Карл.

Это я решил еще раз попробовать заставить Вас появиться внезапно передо мной, как Железный Ганс. Вдруг это побудит Вас написать мне в ответ, или позвонить, или даже постучаться в мою дверь. Вам не обязательно приводить с собой метафорическое подобие коня, доспехов и братьев-рыцарей, потому что обо всем этом я позабочусь, как для себя, так и для Эли.

Мне кажется, Вы можете мной гордиться. Да и собой, собственно. Неужели Вам не хочется воочию наблюдать плоды своих усилий?

Карл. Карл. Карл.

Это мой зов.

Слышите ли Вы его?

Ваш самый верный анализируемый,

Лукас

9

Дорогой Карл!

В тот вечер Джилл отвезла нас с Эли в библиотеку с таким расчетом, чтобы быть на месте за сорок пять минут до начала нашего выступления. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь из прибывших заранее увидел чудовище прежде времени. Эли был уже костюме – включая перчатки и маску, – но мы накрыли его простыней, в которой прорезали две дырки для глаз. Выглядел он как самое настоящее привидение – вариант для детей, самый простой костюм на Хэллоуин.

Эли все время повторял, что ему жарко. По его словам, пот уже плескался в резиновых бахилах. Он вслух размышлял, что нужно было бы разносить костюм сильнее, повторяя: «Как же мы об этом не подумали». Он также примерно миллион раз заявил: «Надо прорезать щели для вентиляции – в тех местах, где они будут скрыты перьями, разумеется, – потому что иначе я тут сварюсь».

Джилл все время повторяла, что простыня привлечет не меньше внимания, чем оперенное чудище в полном облачении, но мы с Эли возражали, что все дело тут в искусстве сюрприза, что мы воспользуемся сценическими приемами, чтобы выставить наш план в самом выгодном свете, на что Джилл сказала: «Ну ладно», больше в смысле «я буду за вас болеть», чем «вы совсем чокнулись». Мы с Эли отметили ее положительный настрой, но самый большой заряд энергии я получил, когда по дороге в библиотеку взглянул вверх и на фоне облачного неба увидел Дарси, как бы указующую нам путь. Ее огромные крыла мерно и мощно вздымались, без труда поддерживая ее в воздухе над Мэйн-стрит. Я не мог понять, почему никто, кроме меня, не замечал ее в закатном небе, ведь это был первый раз, когда она явилась мне при свете солнца – а я-то считал, что это невозможно. Мне хотелось кричать в лицо каждого прохожего: «Взгляните наверх! Чудо! Исцеление!» В золотых лучах моя жена представляла собой дивное зрелище. Но голос где-то в глубине моей души спокойно и уверенно сказал мне: «Окрыленная Дарси – только для тебя, и ни для кого иного», что помогло мне вернуться на землю. Мне удалось не проболтаться, и вскоре мы уже прибыли на место – заехали на стоянку около городской библиотеки.

– Ты точно-точно уверен? – спросила еще раз Джилл. Эли высунул из-под простыни пернатую руку, сжатую в кулак, и я по ней хлопнул.

– В жизни не был уверен ни в чем сильнее, чем сейчас, – сказал я.

– Я тоже, – подтвердил Эли, а потом снова пробормотал что-то на тему того, как ему жарко, и даже сравнил себя с пиццей, задвинутой в глубину печи.

– Что ж, Лукас, – сказала Джилл, не обращая внимания на жалобы Эли, и улыбнулась. – Веди, а я за тобой.

– Подождите здесь, – сказал я и вылез из пикапа. По дороге к входу в городскую библиотеку я раздумывал о том, что она выглядит немного как домик хоббита и немного как что-то из «Гарри Поттера», поскольку построена из камня в стиле «средневековый замок с коньками и фронтонами». На левой стороне здания расположилась башенка, словно вышедшая из легенд о короле Артуре – можно было легко представить внутри нее Мерлина, работающего над заклинаниями.

– Ну, вперед, – сказал я и потянул на себя тяжелую дверь, окованную железом.

Робин Уизерс встретила меня самым крепким объятием, которое мне довелось испытать за всю свою жизнь. Она обхватила мою спину и сказала:

– Как я рада тебя видеть, Лукас. Ты и представить себе не можешь, как мы все по тебе скучали.

Мне было приятно это слушать, но в то же время нельзя было отвлекаться от главной цели, стоявшей передо мной этим вечером, – которая не включала в себя собирание коллекции объятий и комплиментов от Выживших.

Так что, выделив ей приличествующее ситуации время, в течение которого ее большая сережка успела оставить отпечаток на моей щеке, я осторожно высвободился и сказал:

– Вы мне верите?

– Разумеется, – ответила Робин. – Тебе я готова доверить свою жизнь.

Мне стало немного не по себе, хотя я и не совсем понял, что было этому причиной.

– Прошу внимания! – крикнул я на всю библиотеку. – Прошу вашего общего внимания!

Все повернулись ко мне.

– Сегодня я провожу здесь очень важную встречу. Для нее мне понадобится реквизит, который я намерен спрятать в шкафу в комнате для заседаний. Для меня очень важно, чтобы никто не видел, что именно я спрячу, поэтому я прошу всех присутствующих закрыть глаза, чтобы предоставить мне временную невидимость. Я приношу свои глубокие извинения, но это дело чрезвычайной важности, и кроме того, вашим глазам, наверное, не помешает немного отдохнуть после усердного чтения.

Все, включая Робин, продолжали на меня смотреть.

– Только на минутку! – заверил я их. – Так. Глаза закрыты!

Все обернулись к Робин, которая кивнула и немного помахала рукой в воздухе, как будто погладила что-то перед собой, после чего все закрыли глаза, включая и ее.

– Отлично. Не подглядывать! – сказал я и выбежал за Эли и Джилл, которая и помогла мне быстро провести чудище под простыней через стоянку и внутрь библиотеки.

– Пожалуйста, не открывайте глаза! Это очень важно! – крикнул я в качестве напоминания, и вид крепко зажмуренных век, куда бы я ни глянул, меня немного успокоил.

Водворив Эли в шкаф в комнате для заседаний, я высунулся в общий зал и крикнул:

– Глаза можно открыть! Я благодарю всех за помощь в нашем важном деле!

Потом я закрыл дверь и принялся раскладывать приготовленные конспекты на кафедре.

– Пусть Эли снимет хотя бы маску, иначе он может перегреться и потерять сознание, – сказала Джилл. Мне это показалось разумным, но, когда я открыл дверцу шкафа, выяснилось, что Эли уже сам снял не только маску, но и перчатки с бахилами. Волосы у него были насквозь мокрыми, и пот градом катился с тех участков кожи, которые не были покрыты костюмом.

– Я сейчас зажарюсь, – сказал он, тяжело дыша. Тогда я приподнял шкуру, прикрепленную сзади, и потянул за молнию. Под ней открылась вспотевшая спина, которая тоже приобрела багровый оттенок.

– Мне кажется, – добавил он, – этот костюм на размер меньше, чем надо. Когда он застегнут, мне трудно дышать. Но ничего страшного. Мне перед съемками не помешает немного похудеть. Я чувствую, что уже скинул фунтов пять за сегодня.

Неприятности с костюмом меня обеспокоили, особенно учитывая, сколько времени и денег было потрачено на его совершенствование, но времени об этом думать уже не было, поскольку назначенный час почти настал.

– Я попрошу Робин прибавить мощность в кондиционере, – пообещал я и немедленно сдержал обещание.

– Что же ты для нас приготовил? – спросила Робин, нажимая кнопки, призванные опустить температуру в библиотеке на несколько градусов. Я не проговорился, только заверил ее, что их терпение будет вознаграждено, и этого, к счастью, оказалось достаточно.

Вернувшись в комнату для заседаний, я застал там Джилл, которая нервно ходила из угла в угол. Я прикрыл за собой дверь, она подошла, положила руки мне на плечи и сказала:

– Что бы ни случилось, я хочу сказать заранее, что я ужасно горжусь тобой. И что мы найдем способ продолжить твою работу с Эли, независимо от того, какой ей сегодня будет оказан прием.

Я не успел ответить, потому что в комнату зашли Исайя и Бесс. Потом мы вчетвером взялись за руки, и Исайя своим церковным голосом попросил своего Господа не оставить нас этим вечером и направить сердца наших близких на объединение и исцеление, дабы утешить скорбящих и насытить страждущих. Он довольно долго говорил в таком роде, прекрасными церковными словами, которые я не смогу в точности воспроизвести, так как в тот момент был настолько взволнован предстоящей встречей, что не мог внимательно вслушиваться. Думаю, что меня тронули не столько сами слова, сколько искренность их веры. Когда Бесс и Исайя молятся вместе с кем-то, не остается никакого сомнения, что каждой своей жилкой они страстно желают этому человеку добра, и именно поэтому я и считаю Исайю своим лучшим другом и люблю его как брата. Бесс я тоже люблю. И Джилл, разумеется. Еще я люблю Эли. И Вас, Карл, я тоже очень люблю.

Исайя читал свою молитву довольно долго. Я знаю это потому, что когда он сказал «аминь» и отпустил мою руку, я открыл глаза и увидел, что рядом стоят Тони и Марк, ожидая, пока мы закончим. В их глазах я прочел: «Извиняемся за вторжение, мы подслушивали последние минут восемь, но поскольку у нас нет опыта обращения с молитвенными кружками, мы не знали, что в таких случаях принято делать».

Я готов признать, что к странной формальной близости, порождаемой совместной молитвой, нужна привычка, поэтому я вполне понимал их чувства, поскольку и сам еще не полностью освоился, о чем я и попытался им сообщить при помощи взгляда, выражающего: «Да, и я тоже».

Исайя и Бесс, разумеется, не возражали. Они готовы открыто молиться в любой компании. Мы все пожали друг другу руки и сказали приветствия. Тут я заметил, что Марк и Тони намеренно не смотрят мне в глаза. В глаза Исайи, Бесс и Джилл они заглядывали с небрежной легкостью, а от Вашего покорного слуги сторонились, и тут до меня дошло, что они, скорее всего, чувствуют себя в какой-то степени виноватыми в том, что происшествие случилось в их бережно восстановленном историческом здании, и я быстро сказал:

– Вы ни в чем не виноваты. Я категорически не считаю, что вы несете ответственность за произошедшее, ни в какой мере и ни в какой роли.

Несколько минут после этого в комнате стояла тишина. Потом Марк и Тони наконец посмотрели на меня. Их рты были слегка приоткрыты.

Я решил воспользоваться моментом и подготовить почву на будущее, и сказал:

– Дарси обожала кинотеатр «Мажестик». А для меня он и поныне одно из любимых мест на свете. Вы должны его снова открыть. Городу нужен кинематограф. Нам необходимо место для смеха, для слез, для совместной радости. Трагедия не должна нас всего этого лишить. Прошу вас. В частности, именно и об этом я собираюсь сегодня говорить. Об открытии кинотеатра.

Тут они оба сглотнули, и Тони взял Марка за руку, после чего они кивнули по нескольку раз и прошли на свои места.

Помню, что заметил, что мускулы усатого, небритого Марка выдавали ежедневные упражнения в качалке, а тело Тони, чисто выбритого и подтянутого, говорило скорее о еженедельных пробежках, и в то же время они странным образом в точности подходили друг другу. Как, скажем, небо и облака.

Понемногу подтянулись и остальные Выжившие. Робин Уизерс, но ее я уже упомянул, Джон Бантинг, Дешон Прист, Дэвид Флеминг, Джулия Уилко, Трейси Фэрроу, Хесус Гомес, Лакшман Ананд, Бетси Буш, Дэн Джентилс, Одри Хартлав, Эрни Баум, Крисси Уильямс и Карлтон Портер. Вся группа в сборе, за исключением понятно кого.

– Начинаем? – обратилась ко мне Робин, когда все расселись. Я дважды стукнул в дверь, подавая таким образом Эли знак, что пора снова облачаться в костюм.

Робин села, а я вышел к кафедре. Джилл подмигнула, Исайя выставил большой палец. Это придало мне уверенности, но тут вошла Сандра Койл и села на стул в самом заднем ряду, вдали от всех. В знак непримиримого несогласия она сложила руки на груди. Я ей дружелюбно кивнул, что означало: «Добро пожаловать», но она посмотрела на меня так, будто в глаза у нее были встроены лазеры – достаточно мощные, чтобы полностью расплавить мое лицо, череп и мозг.

Остальным Выжившим не терпелось поскорее узнать, зачем я их собрал, и в их взглядах я читал скорее любопытство, чем поддержку. Это меня обеспокоило, и я снова посмотрел на Джилл, которая улыбнулась, хотя и не в силах была скрыть от меня свое собственное беспокойство, и тогда я понял, что прошла уже целая минута, а я все еще не сказал ни единого слова.

На помощь мне пришел Исайя. Громким и нарочито дружелюбным голосом он заявил:

– Ну, Лукас, дружище, что у нас тут? Зачем ты нас всех сегодня собрал? Что бы тебе хотелось сообщить?

– Да, – сказал я, и по какой-то непонятной причине повернулся к высокому окну. Оно, по всей видимости, смотрело на запад, потому что небо за ним было окрашено в розовые и оранжевые тона. Через секунду мои глаза привыкли к освещению и расстоянию, и я увидел, что Дарси продолжает выписывать в высоте восьмерку, как бы говоря мне: «Я все еще здесь, с тобой, Лукас. Ты справишься. Путь вперед лежит через этого мальчика». В этот момент я почувствовал, что какая-то сила взяла контроль над моим телом, а мое сознание как бы отошло в сторону и прислонилось к стене, и наблюдало, как мое тело и мое бессознательное объединились и произнесли речь настолько впечатляющую и настолько безупречно подкрепленную жестами, что я просто диву давался.

Я рассказал, как мне не хватает моей Дарси, как я месяцами страдал в одиночестве, замкнутый в своем доме, не в силах покинуть его, не говоря уж о том, чтобы с кем-то общаться. Я описал боль, туманящую ум, терзающую душу, склоняющую к мыслям о самоубийстве. Выжившие доставали платки и украдкой вытирали глаза рукавами. Потом я принес извинения за то, что промедлил тогда в кинотеатре «Мажестик», и что если бы я начал действовать немедленно, то возможно, спас бы больше людей, и что сожаление буравит по ночам мой мозг раскаленным сверлом.

Дешон Прист выкрикнул: «Вы сделали все, что могли, и сверх того!», а Лакшман Ананд добавил: «Напротив, вам нужно гордиться – вы сделали больше, чем мы все!»

Я заговорил громче, чтобы вернуть себе контроль над аудиторией, и спросил, не посещало ли остальных Выживших чувство, что мы должны предпринять некоторое совместное действие, направленное на объединение, на уменьшение розни.

Тут я посмотрел на задний ряд и увидел, что Сандра Койл нервно заерзала на стуле.

– С того самого вечера, – продолжил я, – та часть меня, которая продолжает скорбеть, казалась мне чуждой, отвергнутой. Словно чудище. Сущность, искалеченная судьбой. Ужас, на который соседи не могут заставить себя взглянуть даже на мгновение.

Я оглядел комнату и различил в глазах, направленных на меня, искорки узнавания.

– Но вместе с тем среди нас есть и те, кого уже мы в свою очередь обратили в чудищ. Невинные жертвы, страдающие от осуждения и нападок, забитые настолько, что вынуждены были отстраниться от всего мира. И сегодня я хотел бы познакомить вас с одним таким существом.

Я указал на дверцу справа от себя.

– В настоящий момент он находится в этом шкафу.

В комнате стояла густая тишина.

Джилл закрыла лицо руками. Бесс кусала нижнюю губу, Исайя притопывал в пол правым каблуком. Остальные Выжившие ерзали от нетерпения.

– Это невинное создание смеет мечтать. И его мечта, его цель – объединить весь город.

Исцеление! Он хочет призвать вас к творчеству! Он хочет вместе с вами снять фильм! Фильм о том, как каждый из нас внутри себя встречает, побеждает и преображает чудище. Выводит отвергнутую часть сущности на свет и воссоединяется с ней.

Моя речь напоминала слова юнгианского аналитика. То есть Ваши, Карл.

– Мы уже написали сценарий и создали первый костюм, символически представляющий последствия трагедии, которую мы все продолжаем переживать. Господа и дамы, позвольте вам представить: Чудесное Чудовище!

Дверца шкафа распахнулась, но Эли для пущего драматического эффекта остался внутри. Я оглядел комнату. Все сидели с широко открытыми ртами. Затем, медлительно и величественно, чудище выплыло из шкафа в комнату. Аудитория ахнула. Когда Чудесное Чудовище заняло место посередине, в своем полном пернатом великолепии, я принялся описывать в деталях наш план: полнометражный фильм ужасов, премьера которого состоится в кинотеатре «Мажестик», таким образом отвоевывая пространство у трагедии, постигшей наше сообщество, очищая и даже, возможно, освящая его. Я уже подводил свою речь к наивысшей точке, к тому моменту, как Эли снимет маску и, в сущности, бросит вызов Выжившим: принять его как своего, несмотря на то, что он является кровным родственником убийцы их близких.

Но тут встала Сандра Койл.

– Каким образом эта бессмыслица, эта глупость может кому-то помочь? Нам нужно ужесточить законы о приобретении и ношении оружия! Нам нужны политики, которые отказываются принимать подношения от Национальной стрелковой ассоциации! Мы требуем наказания! Мы требуем…

И тогда Чудесное Чудовище начало клониться назад, словно срубленное дерево, не сгибаясь, ударилось головой об острый металлический угол кафедры и рухнуло на пол.

Первым к Эли подбежал Исайя, и когда он сорвал с него маску пернатого чудища, все снова ахнули – хотя не скажу определенно, от того ли, что перед ними был Эли, или от того, что из затылка у него хлестала кровь, собираясь в лужицу на полу. Зрелище, в значительной степени напоминающее то, которое предстало всем нам в тот декабрьский вечер в кинотеатре «Мажестик».

С грустью признаюсь, что я оцепенел.

– Звоните в скорую! – закричал Исайя, скинул пиджак и зажал им рану, обняв голову Эли и пытаясь остановить кровь.

Потом фельдшеры выкатывали Эли на тележке, и свежая белоснежная хирургическая повязка медленно напитывалась алым, и Джилл тащила меня за руку к своему пикапу. Мы проследовали за мигающими огнями скорой в больницу, где врачи неотложной помощи зашили рассеченную кожу и объявили, что Эли страдает от обезвоживания и сильного теплового удара. Вскорости его перевели в палату, уложили на кровать, поставили капельницу и задернули штору, отгородив от мира его поправляющееся тело.