Текст книги "Свет – это мы"

16

Дорогой Карл!

Прошу прощения, что так долго не писал. Я неважно себя чувствовал. Работа по завершению фильма ужасов отняла у меня последние силы. Только сейчас, спустя несколько недель после окончания съемок, я оказался в состоянии сесть за стол и составить еще одно письмо.

Эли и Тони начали заниматься монтажом еще в то время, пока шли съемки. Фильм в настоящий момент официально находится в стадии обработки материала, и – по причинам, которые мне не окончательно ясны, – внезапно настала страшная спешка, чтобы показать премьеру до конца лета. Как следствие этого, внутри оранжевой палатки у меня во дворе больше не зажигается по вечерам огонек. Эли переселился к Тони и Марку на постоянной основе. Мы с Джилл его почти не видим.

Не знаю почему, но в последнее время у меня в голове крутится мелодия песенки про волшебного дракона Паффа, и я никак не могу ее оттуда выгнать, как ни стараюсь. У отца была пластинка Питера, Пола и Мэри, и я часто слышал ее в детстве. От этой песни мне всегда становилось грустно. Но в то же время «Волшебный дракон» мне нравится. Сначала я думал, что Пафф – это окрыленная Дарси, а я – мальчик по имени Джеки Пейпер, которому удается подружиться с благородным драконом. Но потом до меня дошло, что Пафф – это я сам, а Джеки Пейпер – Эли, потому что в последнее время, с тех пор как Эли исчез из моей жизни, я в каком-то смысле удалился в психологическую пещеру. Драконьи проказы, как в песенке, мне перестали удаваться. Я с трудом нахожу в себе силы и смелость. Да и дорожка, усаженная вишневыми деревьями, мне уже давно не попадалась.

Каждый раз, когда отец ставил пластинку Питера, Пола и Мэри и начиналась вышеупомянутая песня, я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь найти собственного волшебного дракона. Мне так отчаянно хотелось заиметь его себе в друзья, что у меня иногда слезы на глаза наворачивались – наверное, потому что я тогда был очень одинок.

Эли теперь живет у Марка и Тони. Это нормально.

Джилл все еще со мной.

Если честно, я потерял способность радоваться нашему художественному проекту с той же силой, с которой ему радуется Эли. Тот уверенный в себе Иной Лукас больше не появлялся, как я его ни звал себе на помощь. И я теперь почти уверен, что окрыленная Дарси улетела наконец в сияние, даже не попрощавшись. Я ее не виню. В конце концов, остальные шестнадцать жертв не смогли сопротивляться притяжению света ни секунды, не говоря уж о месяцах, в течение которых Дарси изо всех сил помогала мне держаться.

Не знаю, говорил ли я Вам об этом когда-нибудь, но раньше каждую ночь в успокоительной темноте спальни мы с Дарси перечисляли все то, за что чувствовали благодарность. Кот Джастин как правило лежал при этом между нами, свернувшись клубком, и тоже благодарственно мурлыкал. Дарси всегда была благодарна за возможность заниматься со своими учениками, потому что они предоставляли ей цель в жизни и давали надежду на будущее. Она была логопедом и помогала детям обернуть губы и языки вокруг скользких гласных и упрямых согласных. Она все время рассказывала об этих малышах с таким воодушевлением, что не влюбиться в мою жену в эти моменты было просто невозможно. Я часто думал о том, кто теперь помогает бывшим ученикам Дарси и любит ли этот человек их с той же щедростью, что и она. Я даже собрался однажды зайти в начальную школу, найти там логопеда и разъяснить ему, или ей, насколько важной является эта работа. Дальше стоянки машин перед школой мне продвинуться не удалось. Словно кто-то воздвиг невидимые стены вокруг всех школ города Мажестик – силовое поле, которое не пускает меня внутрь.

Я во время наших сеансов благодарности говорил Дарси, что тоже благодарен за своих воспитанников, потому что мне нравилось помогать им с их проблемами, так же, как сейчас я благодарен за выпавшую мне возможность помочь Эли в тот момент, когда никому в городе не хотелось тратить на него силы и время.

Дарси всегда говорила, что благодарна за своего чуткого мужа, а я отвечал, что благодарен за свою добрую и мудрую жену.

Мы также перечисляли крышу над головой и еду на столе, имена наших друзей, возможность ходить в дальние прогулки и жить в безопасном городе, лекарство, которое Дарси принимала от диабета, и контактные линзы, дающие мне способность видеть. Но кроме того мы упоминали и Ваше имя, Карл, поскольку Вы так усердно помогали мне с отцовским и материнским комплексами и с ранами, вынесенными из детства. Ваши усилия по моему исцелению, разумеется, шли на пользу Дарси ничуть не менее, чем мне самому. Дарси сама произносила Ваше имя каждую ночь в темноте как часть списка благодарности, и кот Джастин мурлыкал согласно, лежа на подушке между нами.

Я сижу сейчас у себя за этим письмом, а Джилл находится в соседней комнате. Лучшая подруга моей жены отделена от меня стеной толщиной в шесть дюймов. Два двухдюймовых слоя штукатурки, а между ними теплоизоляция. Если хорошенько ударить в стену кулаком, я пробью ее насквозь. И вместе с тем я ощущаю болезненное одиночество. Я осознаю свою неблагодарность, особенно учитывая, как много жителей Мажестика объединились вокруг Эли и его фильма ужасов.

Перед началом съемок Тони выдал нам всем предостережение. Он сказал:

– Первые несколько минут перед камерой покажутся вам невероятно захватывающими. Все последующее время вы будете зевать от скуки.

Я тогда не мог себе представить, как такое возможно, но когда стало ясно, сколько времени требуется, чтобы снять сцену длиной в полминуты – развести актеров, расставить свет, собрать звуковиков, выверить угол камеры, позаботиться о костюмах и гриме, а потом делать дубль за дублем, повторяя одни и те же слова тысячу раз, – до меня начало доходить, что кинематограф – тяжелый труд, и вовсе не такой увлекательный, как могло бы показаться со стороны.

Со мной также начало происходить нечто странное. Все помогали друг дружке, поддерживали положительный настрой и радовались возможности отвлечься от мыслей о трагедии, которую каждый из нас продолжал переживать внутри себя. На площадке постоянно царил дух отчаянного единения. Объятия, смех, иногда даже песни и танцы. Словно все мы вернулись в детство и пытались угодить родителям, которые при этом оставались невидимыми, если Вы понимаете, о чем я. Мы были образцовыми детками, выполняли указания Эли и Тони добровольно и радостно. Хесус Гомес изготовил белые футболки с надписью «Работы по восстановлению кинотеатра „Мажестик“» золотыми буквами на груди. Их постоянно носили все, кто не был непосредственно занят в кадре, что требовало правильного костюма из костюмобиля Арлен, который послушно следовал за нами по всему городу. Даже те, кто не был с нами в кинотеатре во время трагедии, выходили из домов и наблюдали за нами, уважительно и любознательно. Некоторые предлагали помощь, а другие делали Тони и Марку пожертвования, помогавшие им справиться с растущим бюджетом фильма.

Но чем больше жителей вызывались помочь Эли, чем больше город излечивался, тем более одиноко становилось мне самому. Я снова начал чувствовать, что исчезаю. Я начал сторониться зеркал, в страхе, что однажды не смогу увидеть собственное отражение. К счастью, большая часть времени и внимания окружающих была занята съемками, и никто не замечал моего постепенного отстранения. Никто не сказал ни слова, кроме Джилл, которая начала каждый вечер задавать мне один и тот же вопрос. У нас стало ежевечерней традицией качаться плечом к плечу в любимом гамаке Дарси.

– Все в порядке, Лукас? – спрашивала она.

– Ага, – отвечал я.

Тогда она брала меня за руку и легонько сжимала ее, в смысле: «Я знаю, что ты меня обманываешь, но ничего страшного, я с тобой».

Это никак не рассеивало моего одиночества.

Джилл назначила своего помощника Рэнди главным по провизии для работающих над фильмом. Так много жителей Мажестика вызвались помогать с готовкой и раздачей еды, что Джилл смогла уделять почти все свое внимание мне, тем более, что «Кружку» она во все протяжение нашего артистического начинания закрыла.

– Джилл тебя вытащит, – говорил мне Исайя всякий раз, когда натыкался на меня на задворках нашего обширного кинематографического предприятия. Потом он легонько трепал меня по щеке и добавлял:

– Эта женщина тебя не бросит, друг мой. И Господь тебя не бросит.

Молитвы Исайи и пожатия Джилл мне никак не помогали. Я понимаю, что с моей стороны это неблагодарность, но так оно и есть.

Забавно. Я в последнее время много думаю о своем отце и о том, как он однажды записался тренировать бейсбольную команду нашей младшей школы. Мы носили темно-зеленую форму и назывались «Кентавры», что, если задуматься, немного странное имя для бейсбольной команды, хотя вряд ли его придумал мой папа. У других команд были обычные названия – «Львы», «Медведи», «Тигры», и тут вдруг ни с того ни с сего команда полулюдей-полуконей.

В бейсбол я играл посредственно, и к тому же отец никогда особенно спортом не интересовался, поэтому когда он объявил, что будет нашим тренером, меня это удивило. Первое, что он сделал в этой должности, – отвел меня в магазин спорттоваров за перчаткой и битой.

– Выбирай с умом, потому что выглядеть нужно достойным образом, – сказал он, как я сейчас помню.

Я не знал, какая бита и какая перчатка позволили бы мне выглядеть достойным бейсболистом. Разве не любая? Помню, что я очень волновался, оглядывая стены, увешанные бейсбольным инвентарем в здании, которое прежде было спортивным магазином города Мажестик. Теперь в нем «Старбакс». Мне приглянулась черная перчатка с золотыми буквами, но когда я указал на нее, отец нахмурился и сказал:

– Бейсбольная перчатка обязана быть коричневой, сынок. Черные перчатки носят только выскочки.

Он снял со стены коричневую перчатку и протянул мне.

– Померяй эту, – сказал он.

Перчатка наделась на руку туго, мне было неудобно, но он сказал: «Сидит как влитая», и я не стал возражать.

Та же сцена повторилась и перед стендом с битами. Я подумал, что металлическая бита поможет мне выбивать мяч дальше, что с технической точки зрения было бесспорным фактом, но отец заявил, что «настоящие мужчины используют только деревянные». Выбранная им бита оказалась для меня слишком тяжелой. «Недельку поотжимаешься, и все будет в порядке», заверил меня папа.

После обеда в тот день мы попытались бросать во дворе мяч. Папа вытащил свою старую перчатку защитника первой базы, еще с тех времен, когда он играл в команде старшей школы. Я помню, что удивился, заметив изношенность перчатки, поскольку до того мы ни разу не играли в мяч. Непонятно почему, но я очень боялся, и вся моя кожа ужасным образом зудела. К тому же новая перчатка сжала мою левую руку как тисками, остановив кровообращение в пальцах, которые я просунул в слишком узкие дырочки.

У меня никогда не было трудностей с бросанием мяча, когда мы играли вместе со сверстниками. Мяч оказывался у них прямо в перчатках. Но с папой, как я ни старался, мяч раз за разом пролетал у него над головой. Папа пытался поймать его в прыжке, но мои броски уходили настолько высоко, что даже это ему не удавалось. Приземлившись, он кричал мне:

– Да что с тобой такое, Лукас? Я не побегу. Давай сам!

С бешено бьющимся сердцем я несся через соседский двор на улицу, подбирал улетевший мяч, а пока я шел обратно, папа продолжал:

– Из того, что у нас одна и та же фамилия, еще не следует, что ты попадешь в основной состав. Место в команде надо заслужить. И ты пока что не преуспел.

Я помню, что подумал тогда: пусть только мне будет позволено попадать мячом в папину перчатку, и до самой своей смерти я больше ничего не пожелаю. Никогда в жизни мне не хотелось ничего сильнее, чем заставить бейсбольный мяч пролететь из моей руки прямо в оплетку папиной перчатки. Но раз за разом мяч выворачивался из моих пальцев слишком рано и просвистывал в двадцати футах над его головой.

– Лукас! – прокричал папа после четвертого или пятого раза. – Все! С меня хватит!

Он в ярости протопал в дом, и всю следующую неделю избегал смотреть мне в глаза.

Когда начался сезон, я заметил, что папа проявляет по отношению к другим ребятам в команде удивительное терпение и что им нравится заниматься под его руководством. Он также был неизменно обходителен с их родителями. А еще он никогда не орал на меня в присутствии кого-либо, кто был связан с младшей бейсбольной лигой города Мажестик. Он не подбадривал меня так, как остальных, но это было уже неважно. Того, что он не орал, мне было вполне достаточно. Я радовался, что его внимание было сосредоточено на других вещах.

Он поставил меня защищать левый край, потому что большинство ребят в других командах отбивали слева и ни у кого не хватало силы затянуть мяч против движения рук. Работы у меня таким образом было немного, и меня это совершенно устраивало. Я мог уйти в левый угол и стать невидимым. Когда была наша очередь отбивать, папа всегда велел всей команде вставать, хлопать и кричать, подбадривая отбивающего, и мне удавалось спрятаться среди шума и движения. На меня обращали внимание только тогда, когда все остальные игроки в команде уже побывали отбивающими и очередь доходила до девятого места в списке. Я всегда отбивал последним, потому что практически каждый мой выход заканчивался тем, что я пропускал третий страйк. Вся команда кричала и подбадривала меня, но папа за всю игру не направлял в мою сторону ни единого слова – до тех пор, пока мы не оказывались вдвоем в машине по дороге домой, и тогда он поучал меня крикливым голосом, упоминая «спортивные данные», «упущенные возможности» и «жизнь надо брать за горло». Он утверждал, что таким образом пытался придать мне уверенность – сразу после того, как заявлял, что я его позорю.

Помню, что на протяжении сезона я все больше уходил в себя, а когда мы выиграли первенство, и мистер Минетти облил папу из бутылки с шампанским, и вся команда кидала в воздух перчатки и кепки, мне пришло в голову, что со мной что-то очень сильно не так. Папа говорил потом, что победа в чемпионате младшей бейсбольной лиги была одним из самых радостных моментов во всей его жизни. Многие из тех, кто играл у него в тот год, написали ему письма, выражавшие искреннюю благодарность, приложив свои фотографии в форме «Кентавров». Папа все их развесил на стене у себя в кабинете, где они и оставались до тех пор, пока он от нас с мамой не уехал, на моем первом курсе. Не знаю, выкинула ли мама эти фотографии или же папа забрал их с собой. Зная его, держу пари, что второе.

Во время съемок никто не обращался со мной так, как мой отец в тот единственный сезон, когда он был тренером бейсбольной команды. На меня никто не орал. Меня никто ни в чем не упрекал. Моя роль в фильме была одной из главных, так что никто не поставил меня, метафорически, на левый край или же, метафорически, на девятое место в списке отбивающих. Но у меня не получалось так же громко и искренне радоваться завершению очередной сцены, как моим товарищам по команде. Возможно, я сам себя поставил на это место, но я определенно чувствовал себя снова в одиночестве в левом углу, в ужасе ожидая момента, когда мне придется выходить с битой и пропускать третий страйк – хотя и Эли, и Тони всякий раз были довольны моим выступлением. Эрни Баум как-то раз прямым текстом сказал: «Лукас, этот мяч ты выбил за стадион!».

Мы снова побеждаем в первенстве, и я на этот раз полноправный член команды, но при этом все равно кажусь себе недостойным участвовать во всеобщем ликовании. Я не то чтобы стремился исчезнуть. Напротив, больше всего на свете я хотел бы присоединиться к моим товарищам по актерской труппе, к соседям, ко всем людям, населяющим мой мир, но все вокруг меня осыпается, как зыбучий песок, а я никак не могу нащупать ветку, за которую мог бы ухватиться и спастись. Возможно, со стороны совершенно незаметно, что я стремительно ухожу вниз, в удушающую неизвестность.

Письмо получается мрачненькое. Думаю, мне стоило бы за это извиниться. Если бы Дарси и кот Джастин были бы сейчас здесь, со мной, уверен, что они нашли бы для меня предостаточно поводов для благодарности. Джастин мурлыкал бы, а Дарси напомнила бы мне, как мне повезло, что столько друзей и просто соседей вызвались помочь мне с моей затеей – полнометражным фильмом ужасов. И как много людей вместе с нами работают над тем, чтобы вернуть городу кинотеатр «Мажестик», целью, объединившей нас всех через совместное осознание своей человечности.

Но есть еще одна тема, очень непростая для меня.

Я в каком-то смысле поражен, что Вы так и не ответили ни на одно из моих писем. Я все откладывал необходимость наконец об этом заговорить. Сначала я думал, что просто не хочу ранить Ваши чувства и что я не вправе ожидать от Вас слишком больших усилий. Но я начал подозревать, что на самом деле уже некоторое время на Вас злюсь.

Бывают моменты, когда мне кажется, что Вы поступили со мной жестоко, пригласив меня раскрыться и довериться Вам. Я разложил перед Вами очень многое из того, что прежде держал в тайне ото всех, даже от Дарси, а Вы, дождавшись, когда моя потребность в Вас оказалась наивысшей, выслали мне холодное безличное письмо, уведомляющее о прекращении моего психоанализа, лишив меня возможности принять участие в завершении наших отношений. Да, я осознаю, что Ваша жена погибла. Моя тоже. И все остальные Выжившие оказались рядом со мной в трудную минуту, поддержали меня и друг друга. У меня даже возникает подозрение, что все эти юнгианские дела не дотягивают до Ваших радужных обещаний.

Я помню, что Вы упоминали о своих собственных ранах, о своих собственных демонах. Что каждый целитель – прежде того страждущий. И что целью является научиться жить с болью, придать ей смысл, так, чтобы ее груз мог претвориться в пользу для окружающих – что, в свою очередь, принесет исцеление Личности. «Сделать страдание осмысленным», как Вы неоднократно с уверенностью заявляли. Я Вам поверил. Купился. Все, что я выложил на страницах этих писем, недвусмысленно доказывает этот факт.

И что же Вы можете сказать в свое оправдание?

Почему Вы ни разу не ответили? Почему бросили меня одного?

Боюсь, что темнота внутри меня побеждает.

Ответ, любой, пусть всего пара слов. Он поможет мне удержаться. А если я продержусь еще немного – может быть, свет сможет вернуться?

Я думал, что наш с Эли совместный фильм все исправит, но похоже, этого не случилось.

Я не знаю, что еще сделать. Мне страшно.

Я совсем одинок.

Спасите меня.

Ваш самый верный анализируемый,

Лукас

17

Дорогой Карл!

Джилл взяла мне напрокат смокинг для премьеры нашего фильма ужасов. Она также, судя по всему, купила себе вечернее платье и туфли к нему, но их видеть мне не позволено до знаменательной даты, которая, согласно рекламе, ровным слоем покрывающей весь город, настанет в эти выходные. Джилл также выставила в витрине «Кружки с ложками» объявление, что кафе будет закрыто в день премьеры и на следующий день после нее, из-за большого вечернего приема в доме Марка и Тони. Джилл считает, что вечеринка продлится слишком долго, чтобы ей на следующее утро вставать и открываться к завтраку. Она даже назначила визит в салон на стрижку и маникюр, что лично мне кажется перебором, хотя мы и собираемся прибыть на премьеру в лимузине – предоставленном нам напрокат бесплатно, – пройтись по красной ковровой дорожке, участвовать в профессиональной фотосессии на фоне плакатов нашего фильма и даже, возможно, дать интервью, как репортерам, обслуживающим мир кинематографа, так и местным телеведущим.

Марк все время повторяет, что использовал знакомства, чтобы вывести «наш нарратив» в пределы видимости «серьезных людей», и поэтому премьера будет «очень серьезным делом». Мне верится с трудом, но, с другой стороны, репортеры налетели к нам сразу после трагедии и не оставляли меня в покое несколько месяцев. Марк также обещает, что никто не будет задавать мне «неудобных вопросов», и даже позвал кого-то из своих кинематографических знакомых в качестве «сопровождающего» для меня в течение вечера, что, насколько я понял, означает, что этот человек позаботится о том, что никто из репортеров не станет стараться выставить меня в невыгодном свете или поднимать темы, могущие погрузить меня в темноту.

Марк сказал, что и у Эли будет сопровождающий, для защиты от репортеров. Похоже, они будут у всех Выживших, что, скорее всего, облегчит им всю эту историю с красной ковровой дорожкой, но точно сказать я не могу, поскольку мало с кем общался в последнее время.

Мы по-прежнему видим Эли гораздо реже, чем раньше, но он несколько раз заходил к нам на ужин, и мы иногда ходим в дом к Тони и Марку, где он теперь поселился на постоянной основе. Все наперебой говорят, что мне можно гордиться окончательным вариантом фильма. Марк и Тони предлагали показать его мне заранее, но я решил, что хочу испытать в точности то же самое, что и остальные Выжившие, а также все жители Мажестика. Вернуться к истокам, восстановить кинотеатр «Мажестик», как заявляют майки Хесуса Гомеса, вместе со всеми, кто был в нем тем вечером.

Мы распродали весь Большой зал – а он и в самом деле большой, – хотя Марк и Тони поставили билеты в партер по 250 долларов за штуку, а на балкон – по 150. Вся прибыль пойдет в благотворительный фонд помощи жертвам насилия с применением огнестрельного оружия. Мы выбирали, в какой именно, при помощи голосования, и приятно, что оно оказалось единодушным, поскольку это значит, что никто не был против направить деньги именно туда. Выжившие, разумеется, получили бесплатные контрамарки, и Ваши две прилагаются в настоящем конверте.

Когда я пришел отдать билеты Сандре Койл, ее секретарша Уиллоу не пустила меня на порог. Она при этом обошлась со мной приветливо, и в ее голосе даже звучало сожаление, когда она сказала:

«Сандра говорит, что ваше время истекло» – что бы это ни означало.

Я объяснил, что всего лишь хотел вручить ее начальнице бесплатные билеты, и тогда она сказала:

– Я не в состоянии принять их от ее имени.

Я подумал немного, а потом спросил Уиллоу, в состоянии ли она принять их от своего собственного имени. Она раздула щеки, а потом сказала:

– Лукас, вы мне нравитесь. Мне нравится то, что вы задумали. Мне нравится, что вы по-доброму относитесь к Сандре. Но она моя начальница.

После чего я протянул ей руку, как будто собирался попрощаться с ней, примирившись с поражением. Но когда она протянула свою руку ко мне в ответ, я вложил конверт ей в раскрытую ладонь и быстро отскочил, прежде чем она успела его отдать. Закрывая железные ворота, я оглянулся и увидел, что девушка стоит, поднеся свободную руку ко рту, а второй рукой прижимая конверт к груди, и мне стало ясно, что я одержал небольшую победу.

Кто знает?

Может статься, она и Сандра все же появятся на премьере. Чисто из любопытства. Чтобы не упустить интересное. Я-то думаю, что прийти на премьеру было бы полезно для души Сандры Койл. Я также уверен, что ее покойный муж Грег согласился бы с этим предположением.

Выжившая Трейси Фэрроу организовала нам занятия с психологом, которая согласилась бесплатно подготовить нас к встрече с кинотеатром «Мажестик», он же место травмы. Мы все снова собрались в библиотеке. Я посетил первое занятие в надежде, что получу от этого какую-то пользу, но оно оказалось по большей части когнитивной терапией, на которую, как я знаю, вы глядите косо, потому что она занимается симптомами, а не причиной. Вам приятно будет узнать, что я ушел с середины и больше туда не возвращался, хотя добросердечный психолог предоставляла свое время даром и никому из Выживших не пришлось тратиться. Они встречаются каждый вечер, и будут продолжать до самой премьеры. Некоторые из Выживших пытались уговорить меня вернуться на сеансы совместной терапии, но я вежливо отказывался до тех пор, пока они не перестали спрашивать.

Джилл огорчилась, когда я сказал ей, что больше туда не пойду. Она все повторяла, что впервые с прошлого декабря войти внутрь кинотеатра «Мажестик» – нелегкая психологическая задача, но тут следует иметь в виду, что Джилл никогда не подвергалась юнгианскому психоанализу, а следовательно, не могла знать, что он является наилучшей формой психологического лечения.

Как-то раз, в процессе того, что можно было бы, полагаю, назвать нашей первой ссорой, Джилл сказала:

– Если юнгианский психоанализ такой целебный, где же в таком случае Карл?

В тот момент я затруднился ей ответить, но по зрелом размышлении я пришел к выводу, что Вы установите контакт в должное время и что, возможно, Ваше внезапное исчезновение даже является частью моего лечения. В самом деле, оно заставило меня написать все эти письма, а они определенно стали для меня целебными. Город Мажестик, вероятнее всего, не готовился бы сейчас к премьере, если бы Вы просто возобновили мой психоанализ после трагедии. Сандра добилась бы своего, и мы все послушно работали бы на ее политическую кампанию, вместо того, чтобы счастливо отдаваться врачующему влиянию искусства.

Должен признаться, что гениальность Вашего подхода стала понятна мне не сразу, но теперь я ясно вижу ее. Ваша стратегия сработала. Теперь Вы можете покинуть свое уединение и посетить премьеру, поскольку я полностью усвоил Ваш урок.

Только что, пока я сидел за этим письмом, в дверь постучали. Я спустился и открыл, и, к своему удивлению, увидел Тони. Было почти десять часов ночи, Джилл уже спала – по крайней мере, она не пришла вниз посмотреть, кто это стучит, что она определенно сделала бы, если бы не спала. Тони пришел под дождем и промок до нитки, так что я пригласил его пройти в гостиную и выдал ему пару полотенец из комода. Он сел на диван, и тут я заметил, что глаза у него красные, и это явилось для меня знаком, что он плакал.

Я спросил, что случилось, но в мягкой манере, наклонившись в его сторону и используя свою естественную способность выслушивать собеседника, которая сослужила мне такую хорошую службу в работе с трудными подростками. Тони вновь расплакался прямо у меня на диване, так что я протянул к нему руку и похлопал его по плечу, в смысле: «Все хорошо. Я здесь». Этот жест высвободил из него поток слов, захлестнувший меня могучим водоворотом.

Он говорил о том, как они с Марком собирались продать кинотеатр «Мажестик» после трагедии и даже вступили в переговоры с местным драматургом, который хотел переоборудовать историческое помещение в сцену для театральных представлений.

– Речь шла уже об окончательной сумме, – сказал Тони. – И тут появились вы двое со своей безумной идеей фильма ужасов. Ну и…

Дальше он рассказал, что трагедия поначалу внесла разлад и в их с Марком отношения, потому что Тони хотел уехать прочь из города Мажестик в штате Пенсильвания. Тони принял стрельбу за знак того, что люди в глубине души таят зло. И что лучше было бы покинуть пригородную Америку, населенную «озлобленной белой молодежью». Марк же расценил этот момент как возможность показать, что исторический кинотеатр способен внести вклад в здоровье общества, быть лекарством в юнгианском смысле, хотя Тони и не использовал это слово.

– Наши разногласия были дополнительным испытанием, вдобавок к тому, что мы по-разному реагировали на саму трагедию. Я хотел продать и разделаться, а он, наоборот, удвоить ставки…

Тут Тони замолчал. Я осознал необходимость подтвердить, что внимательно слушаю, и одобряюще кивнул. Это, похоже, помогло ему продолжить.

– Но тут вы привели к нам Эли. У меня были большие сомнения – он все-таки брат Джейкоба. Но вы каким-то образом всех убедили. Вы, Лукас. И работа с Эли эти последние месяцы… он такой чудесный мальчик. Прямая противоположность…

Тут Тони закашлялся, и слезы из его глаз полились так сильно, что воротник изумрудно-зеленой рубашки начал темнеть в тех местах, которые избежали дождя.

Внутри меня что-то включилось, и не успел я опомниться, как уже обнимал Тони, а он плакал в мое плечо.

Тут я заметил, что Джилл наблюдает за нами, стоя на лестнице. Я догадался, что она находилась там уже какое-то время, и таким образом слышала значительную часть монолога Тони. Но стоило нашим глазам встретиться, как Джилл немедленно повернулась и ушла обратно наверх. Я услышал, как за ней защелкнулась дверь в гостевую спальню.

Тони, скорее всего, тоже услышал этот звук. Он отстранился и принялся утирать глаза тыльной стороной обеих ладоней, повторяя:

– Простите меня, Лукас. Мне не стоило приходить. Если задуматься, это я должен утешать вас. Я просто… мне было нужно. Я понимаю, что это глупо звучит. Но мне нужно было… поблагодарить вас.

Потом он встал и вышел за дверь, обратно под дождь, который за это время не успокоился, а напротив, усилился.

Я сидел на диване и думал о нашем с Эли последнем разговоре, случившемся парой дней раньше, когда он пришел окончательно разобрать палатку. Я помогал ему засунуть ее в мешок, а он рассказывал, что Марк и Тони используют наш фильм и свои связи, чтобы добыть ему место на отделении кино в каком-нибудь университете на начало учебного года, хотя время подачи документов давно прошло.

Оказывается, Исайя уже подписал Эли аттестат, хотя я и не представил ему отчет о дипломном проекте. Эли сказал, что Исайя сам обо всем позаботился, и тут я понял, что уже какое-то время пренебрегаю своими воспитательскими обязанностями. Мне стало интересно, в какой момент это началось, но не было никакого сомнения, что в настоящее время интересы Эли больше не играли ведущей роли в моей жизни. Он при этом вовсе не был на меня сердит или обижен – скорее огорчен и в каком-то смысле обеспокоен моим собственным состоянием, хотя он не высказал этого напрямую.

Когда мы упаковались и Эли был готов уходить, он уставил глаза в свои сандалии и сказал:

– Вы так много для меня сделали, мистер Гудгейм. Просто удивительно. Нам столько всего удалось вместе. Но потом я задумался, не затеяли ли вы все это с фильмом ужасов для моей пользы, вместо того, чтобы заняться чем-то, что нужно было вам.

Помню, что солнце при этом било мне в глаза с такой силой, что заставляло меня часто моргать.

– Мне очень жаль. Про вашу жену, – сказал Эли. – Но мне кажется, что вам сейчас требуется больше помощи, чем я мог бы дать. Мне всего лишь восемнадцать.

Он сглотнул, и тогда я наконец посмотрел ему в глаза, а он забросил обе руки мне за шею и притянул меня поближе. Еще через секунду я обнял его в ответ. Потом мы долго стояли так – он держал меня и немного покачивал, слева направо и справа налево, и так по очереди.

– А мне очень жаль про твоего брата, – сказал я, и тогда он прижал свое лицо к моей груди, в той же манере, в которой Тони сделает это парой дней позже, как я и описал чуть выше. Мы простояли так еще несколько минут, а потом он высвободился, повернулся и ушел, не оглядываясь и не говоря больше ни слова. С тех пор я его не видел, и окончательно утвердился в мысли, что я и есть волшебный дракон Пафф, а Эли – мальчик Джеки Пейпер.