Текст книги "Хизер превыше всего"

3

В пятьдесят пять равнодушие Марка к жене достигло апогея, что совпало со вступлением дочери в период полового созревания. Пусть и с некоторым опозданием, но Карен обратила внимание, что дочь физически изменилась, а Марк ничего не заметил, не считая того, что девочка стала ростом с мать. Однако он уловил, что между Карен и Хизер начались нелады, сперва жаркие, потом остывшие до ледяного холода, причем эту напряженность Марк ощущал сильнее, чем собственный дискомфорт в отношениях с женой. Марк понимал, что Карен мучается от своей ненужности, а Хизер все больше замыкается в себе и делается все агрессивнее. Но Марк не особенно переживал, поскольку в принципе проводил с ней меньше времени.

Совместные субботние выходы отца и дочки не раз отменялись. Марк на это никак не реагировал, а вот Хизер всегда заверяла его, что все останется по-прежнему или даже будет компенсировано совместным бранчем в какой-нибудь из будних дней. Такой враждебности, как к матери, Хизер к нему не проявляла, хотя стала меньше откровенничать после того, как однажды он отказался поддержать ее, когда она критиковала Карен. Инстинкт подсказывал Марку, что участвовать в подобном разговоре хуже, чем изменить жене. Интуитивно он понимал, что лучше остаться для дочки отцом, а не другом или конфидентом. Поэтому они обсуждали просмотренные вместе фильмы, или как изменился город, или предстоящие каникулы – последнее было особенно важно: Марк стремился эмоционально вовлечь Хизер в совместные планы, поскольку не представлял себе путешествия без нее.

Однажды утром Марк понял, что Хизер уже не ребенок, когда она попросила налить ей кофе. Карен кофе терпеть не могла и предположила, что дочка пьет кофе, чтобы казаться взрослой. Марк, однако, забеспокоился, как бы причина не оказалась в другом. Ему вспомнилось, что последняя роковая диета сестры началась как раз с кофе, который она все больше разводила водой, так что напиток все чаще состоял из горячей воды, создававшей ощущение сытости и минимизирующей количество калорий, поглощенных за единицу времени. Каждую непоглощенную калорию сестра считала победой, позволяющей расстаться с очередной частицей своего отвратительного естества.

Поэтому он согласился на кофе, но при условии, что к нему будет маффин или нечто подобное; он окончательно выбросил из головы напугавшую его аналогию с сестрой, когда увидел, с каким удовольствием дочь ест: человеку с расстройством пищевого поведения симулировать такое не под силу. Хизер больше напоминала сестру другим – своей долговязостью, – однако она никогда не смотрела на свое тело с отвращением, и Марк понял, что, в отличие от сестры, которая морила себя голодом, боясь, что у нее появятся грудь, менструации и мужчины, Хизер превращается в нормальную девочку-подростка. Вот только спокойствия это ему не добавляло.

Вскоре появятся мальчики. Он встречал их по дороге в школу: один – с небрежно завязанным галстуком, другой – в толстовке с капюшоном; от них разило пряным дезодорантом; в их бумажниках наверняка имелись презервативы, и Марк знал, что парни только и думают, как бы лечь с Хизер, а при его приближении струсят и станут обращаться «сэр». Марк хотел быть дедушкой и, естественно, желал для Хизер счастливого замужества, но понимал, что это отдалит его от дочери, и тревожился, что растрачивает драгоценные совместные выходные на фотографирование, превращая их в воспоминания.

Хизер научилась готовить отличный кофе, тщательно настроив кофемолку и предварительно ополаскивая колбу крутым кипятком, а Карен вставала пораньше и покупала для них разную выпечку, но вскоре поняла, что они не в восторге, и стала вместо этого ходить на фитнес. Для Марка и Хизер стало привычкой сидеть спросонок за столом, попивая кофе и жуя сдобу, оба молчали, но от них веяло умиротворением, еще больше оттенявшим суетливость Карен.

На Рождество Карен купила Марку за 1200 долларов итальянскую кофемашину для ручного приготовления эспрессо, с подробной видеоинструкцией, поскольку устройство никогда не срабатывало одинаково два раза подряд. Марк был счастлив и растроган, пока Карен не сказала, что кофемашина слишком опасна для Хизер, а для Марка слишком сложна и что готовить кофе отныне будет она сама, потому что только она присутствовала на демонстрации ее работы и знает, как с ней обращаться. На что Хизер заметила: «Господи, что за бред», и Марк впервые молча согласился с ней.

* * *

Через три с половиной года Бобби вышел на свободу и был вынужден вернуться домой. В Нью-Джерси действовали правила освобождения без «выходного пособия», без новой одежды, без профессионального обучения, без проездных документов – вместо всего этого бывшим заключенным полагалось пособие по безработице, талоны на питание, скидка на проезд в транспорте и право на регистрацию в избирательных списках. Мать встретила Бобби в джипе «чероки», принадлежащем ее новому сожителю, бывшему красавцу-рокеру. Бобби приехал в дом, где не было ни телевизора, ни компьютера, кухонные электроприборы исчезли, ковролин был содран с пола, а одна из ванных полностью опустошена. Дом методично разбирали на части, отдавая вещи за таблетки, которые затем продавали, чтобы купить героин.

Мать и сожитель проводили большую часть времени в темноте, так как все светильники перекочевали в спальню, где они пытались выращивать марихуану. Бывшая комната Бобби осталась такой, как и была, только теперь это была их спальня, но они разрешили Бобби недолго попользоваться ею бесплатно, пока он не получит пособие. Когда вечером Бобби забрался в постель, его замутило от вида простыней в пятнах крови и от валяющихся повсюду красных пластиковых стаканчиков, однако он слишком вымотался, чтобы задумываться о планах на будущее, и только допил водку, оставленную ими на стопке телефонных книг, которая служила им прикроватной тумбочкой. Он уже много лет ничего по-настоящему не пил, и, пока тепло растекалось по желудку и поднималось к лицу, Бобби накрыла волна блаженства оттого, что он уже не в тюрьме, и со слезами на глазах он вслушивался в шуршание деревьев, которые ночной зимний ветер раскачивал прямо под окном.

Надзирающий инспектор произносил долгие наставительные речи об использовании каждой благоприятной возможности, и у него всегда можно было разжиться полусотней долларов и биг-маком. Инспектор был молодым, чернокожим и действительно всегда был готов помочь, после того как понял, что Бобби только выглядит как скинхед. Он даже обратился к владельцу магазина хозяйственных товаров и убедил его взять Бобби на прежнее место, упирая на то, что ему вменялось насилие с отягчающими обстоятельствами, а не воровство и что он был освобожден с положительной характеристикой.

Однажды Бобби пришлось разнимать драку матери и сожителя. Он пришел к инспектору с заплывшим глазом и, естественно, поведал, что любовь этой парочки началась с совместного употребления героина, но с тех пор их запросы выросли, и они теперь жестоко бьются за каждую дозу. Инспектор назвал Бобби жертвой и посоветовал как можно быстрее покинуть дом.

Бобби рассказал ему слишком много, но этот человек действительно беспокоился о нем, и после того, как несколько недель спустя подключилась полиция, потому что очередная вечеринка закончилась мордобоем, инспектор стал энергично настаивать на том, чтобы Бобби накопил денег и съехал. Как он может рассчитывать «возродиться, словно феникс из пепла», спросил инспектор, если будет и дальше жить «в таком порочном окружении»? Бобби знал, что это правда, и ограничил траты приобретением трех комбинезонов, крепких башмаков, своей третью арендной платы и парой бутылок водки по 1,75 литра в неделю.

Ассортимент хозтоваров не изменился, и контакты Бобби с женщинами-покупательницами сводились к их пристальному разглядыванию, пока они искали лампочки или шпатлевку. С высоты своего насеста на автопогрузчике он наблюдал, как они бродят по проходам между рядами явно в поисках мужчины и никак не могут найти то, что бы их устроило, – веревку, или перчатки, или его, Бобби. Он вел себя хорошо, никогда не пытался выйти вслед за одной из них за пределы парковки, и ему вполне хватало того, что он слонялся в своем привычном районе, перебегал дорогу между автомобилями или лежал у реки, грубо овладевая этими женщинами в воображении.

В Гаррисон переехали учителя и художники, поэтому теперь Бобби опасался только, как бы дома его не ограбил один из торчков. Свои 2300 баксов он хранил за подкладкой пальто. Он всегда носил его и даже брал с собой в ванную, когда принимал душ. Иногда, раздевшись и включив воду, он пересчитывал банкноты и представлял себе, как переедет туда, где будут девушки, а не только геи и старые поляки, и на этом новом месте он, глядишь, купит машину и снимет комнату с маленьким холодильником, в котором будут охлаждаться его напитки, пока он смотрит телик.

В середине июля после мощной грозы установилась страшная жара с такой высокой влажностью, что даже растения поникли. Теперь его привычка всегда оставаться в пальто стала выглядеть слишком подозрительно. Однажды сожитель матери прокрался ночью в его комнату и бил Бобби кулаком по голове до тех пор, пока его сон не перешел в обморок. Бобби проснулся сутки спустя мокрый как мышь, с кружащейся головой, прогуляв работу, и с трудом добрел до кухни, где нашел одурманенную наркотиками мать с синяком под глазом и двухдневной дозой наркоты, зажатой в кулаке, – это было все, что осталось от ее сожителя. Она настолько плохо ориентировалась в происходящем, что, несмотря на головную боль, Бобби сумел вколоть ей весь героин, дождаться, пока она забьется в судорогах и отключится, после чего уложил в ванну с водой и поджог дом, затащив в гостиную включенный мангал.

Лежа на койке в отделении скорой помощи, Бобби рассказал полицейским, как очнулся в доме, наполненном дымом, после того как его страшно избил и ограбил сожитель матери. Полицейским не раз доводилось иметь дело с тем и другой, поэтому они пришли к выводу, что такой финал был неизбежен. В полицию Бобби решил не обращаться, что помогло инспектору организовать его переезд из соображений безопасности. Бобби теперь поумнел, не стал рассказывать инспектору, что мечтает убить сожителя матери, и не похвастался, что случившееся дало ему возможность возродиться из пепла.

* * *

Заметив, что к тринадцати годам Хизер стала выше, стройнее и у нее наметилась грудь, Карен решила действовать на опережение. Она повела дочь покупать бюстгальтеры, заново переживая свои подростковые годы и делясь с ней мудрыми мыслями о том, что эти перемены – к лучшему. Стоя за прозрачной занавеской для душа, отделявшей примерочную в магазине белья мадам Ольги, они хохотали, словно две подружки, пока иностранка разглаживала чашки и подтягивала бретельки, проверяя, идеально ли сидит бюстгальтер. Карен даже приобрела для Хизер подарочный сертификат, чтобы та могла, когда понадобится, самостоятельно покупать новое белье, не таская за собой старушку-мать.

Хизер подарили мобильный телефон, разрешили возвращаться домой позже и даже свозили в Филадельфию на грохочущий и пропахший наркотиками рок-концерт. Однако великодушие родителей, думала Карен, вместо того, чтобы предупредить подростковый бунт дочери, его как раз спровоцировало, – поскольку уже несколько недель спустя произошел мощный взрыв. Хизер отказалась выполнять свои обычные обязанности, не отвечала на мобильный, нарушала комендантский час, таскала косметику, а гигиеническими процедурами сперва пренебрегала, а затем начала принимать душ по два раза в день.

За последний год Хизер научилась пользоваться своим новообретенным могуществом: она забросила все дополнительные занятия и так часто пропускала мимо ушей слова матери, что Карен даже отвела ее к ЛОРу. Однажды вечером, схлопотав выговор за то, что ужинает с болтающимися на шее наушниками, Хизер спокойно ушла в свою комнату, захлопнула дверь и с тех пор замкнулась в молчании. Все разговоры свелись к минимуму, и отныне ее комментарии на любую тему – о погоде, выборах, и даже пересоленном супе – умещались в одно слово.

Это молчание пугало Карен. Еженощный просмотр дочкиного телефона не помог. О том, что у Хизер начались месячные, Карен узнала, только найдя коробку тампонов под раковиной в гостевой ванной, и сообразила, что подготовленная ею душещипательная речь о радостях будущего материнства и любви в браке явно устарела и остается только поделиться практическими советами, в частности, объяснить дочери, что не стоит бросать использованные средства в унитаз.

С первого школьного дня Хизер Карен пыталась общаться с остальными мамами, одетыми, как и она, в спортивные костюмы, вечно спорящими, в какую кофейню пойти и пить ли кофе вообще и не знающими, как бы еще выпендриться друг перед дружкой. Карен-то было чем похвастаться, но после каждого такого разговора она казалась себе некомпетентной, неубедительной и жалкой. Она также обнаружила, что если они идут пить кофе или обедать, то всегда целой компанией, при этом никогда – в ресторан, предложенный Карен, а любые ее попытки завести разговор встречают холодным молчанием вне зависимости от темы. И хотя она понимала – все это потому, что они перед ней комплексуют и в ее отсутствие горячо ее обсуждают, но не могла избавиться от ощущения, что она лишняя, пятое, шестое, а то и седьмое колесо в телеге. И решила с ними не связываться, поэтому никогда не входила в родительский комитет и не бралась ни за что более серьезное, чем покупка одноразовых тарелок. Ее услуги явно никого не интересовали, в них не нуждались, и, как она предполагала, никто никогда не сказал ей спасибо.

Подозрения Карен подтвердились, когда накануне окончания начальной школы одна из мамаш позвала ее позаниматься вместе на велотренажере. Они уже подходили к залу на углу Восемьдесят третьей улицы и Третьей авеню, и тут попутчица как бы между делом предложила, чтобы Марк и Карен взяли на себя все расходы по организации похода на каток и торжественного выпускного обеда. Она с улыбкой объяснила Карен, что знает, насколько загружена их семья, но это самый простой способ участия в жизни школы. Они же не хотят поставить Хизер в неловкое положение, правда? Через полчаса после начала занятий у Карен зашкалил кардиомонитор, считывающий пульс, и она покинула зал в состоянии, оказавшемся, как она потом узнала, полноценной панической атакой.

Новую дистанцию, установленную Хизер, Карен переживала в одиночку. Даже ее собственная мать только посмеялась и сказала, все будет в порядке. Поэтому после краткого курса психотерапии, который предсказуемо вылился в раздражающее обсуждение ее собственного детства, Карен стала злой и мрачной. Она начала провоцировать дочь, меняя для нее правила и избыточно наказывая, отбирая деньги и даже передразнивая ее односложные ответы. В конце концов в один из вечеров, когда Карен не разрешила Хизер ночевать у подруги из-за того, что пошел снег, та встала в дверях спальни Карен и заявила: «Я знаю, ты не хочешь, чтобы у меня были друзья, потому что у тебя самой их нет и ты боишься, что я тебя брошу». Проговорив это, она развернулась и ушла. Способность Хизер проникать в чужую душу тоже развилась и достигла опасной остроты.

Карен перестала спать и ворочалась без сна в одиночестве, так как Марк окончательно перебрался на диван в гостиной. Она переживала, вспоминая, как маленькая дочка забиралась к ним в постель, в испарине от температуры или рыдая от приснившегося кошмара, как она шептала себе под нос, передвигая по одеялу кукол. Однажды в Центральном парке они пили кофе со льдом в ресторанчике недалеко от пруда с игрушечными парусниками. Карен уронила сумку с покупками, и они рассыпались по цементному полу. Пара молодых французов-туристов бросилась помогать, а Хизер сказала: «Большое вам спасибо. Моя подруга немного неловкая». Карен это так взволновало, что Хизер побледнела, испугавшись, что непоправимо обидела мать. Господи, Хизер была так красива, а Карен была там ради нее, но позволяла дочке считать себя независимой. Никто не засмеялся, и, слава богу. Хизер была скромной девочкой, потому что излишнее внимание портит людей. И только теперь Карен поняла: все проблемы оттого, что единственное, чего ей хотелось, – это чтобы Хизер стала ее подругой.

Да, Карен была в отчаянии от безвозвратной утраты всего, что когда-то имела, однако больше всего страдала оттого, что плоды ее тяжких трудов достались мужу, который еще и преувеличивал собственные разногласия с дочерью, притом что на самом деле Марк и Хизер получали явное удовольствие от общества друг друга, от совместного кофе, шопинга и предоставленной дочке полной свободы.

* * *

Настоящие проблемы у Брейкстоунов начались, когда глава некоего хедж-фонда с женой и двумя сыновьями приобрел пентхаус над ними. Новые жильцы намеревались целиком перепланировать помещение и установить желоб для сброса строительного мусора в контейнеры у окна своей будущей кухни, возместив соседям часть полугодовой квартплаты. Правление кондоминиума, всегда такое консервативное, на этот раз предложило новому щедрому жильцу компромиссное решение, на которое глава хедж-фонда сразу согласился, выразив готовность провести заодно косметический ремонт фасада. Соседи, встречаясь в лифте, делились подозрениями, окрашенными завистью. Тем не менее, через несколько недель здание покрылось лесами и большинство жильцов решили временно переехать.

Марк был уверен, что ежедневные строительные работы напрягут Карен, однако, когда он предложил снять на время меблированную квартиру в Карлайл-хаус, жена категорически отказалась. Она была не готова к резким, пусть и временным переменам; ее пугала даже необходимость переадресации почты. Поэтому они остались, не отвергая возможности переехать в любой момент, когда перебои с водой и электричеством или непрерывный грохот станут невыносимыми. Мнения Хизер родители не спрашивали, но тешились мыслью, что жертвуют своим комфортом ради важного для подростка постоянства среды обитания.

Красота нью-йоркской осени не утратила для Марка своего очарования, хотя вскоре стало очевидно, что она будет такой же хмурой, как самый длинный на свете февраль. Назавтра после Дня труда он получил обескураживающую информацию насчет выплаты предновогодних бонусов, а еще неделю спустя вспыхнула и была проиграна битва по поводу ремонта. Но хуже всего было то, что Хизер начала учебу в девятом классе с активного участия в дискуссионном клубе и вторая половина дня в будни и оба выходных были у нее целиком заняты практическими занятиями и соревнованиями, причем иногда за пределами города.

У нее это хорошо получалось, она стала политически подкованной и даже научилась аргументированно спорить, хотя, конечно, наиболее убедительным аргументом оставалось ее природное обаяние. С Марком она по-прежнему добродушно болтала, но зациклилась на некоторых идеях, и ему совсем не нравилось, что она теперь не пьет кофе дома, а носит его с собой в дорогих термосах, купленных Карен, и летает в Буффало, Чикаго и Даллас самолетами местных авиалиний. Но больше всего его бесили ночевки в отелях вместе с распущенными учениками смешанных школ: каждый раз в них случались инциденты, правда, не с Хизер, с девочками постарше, которые баловались алкоголем и просыпались в чужих номерах.

Хизер успокоила отца, заявив, что мальчики попрежнему действуют ей на нервы и она предпочитает общение в своей девчачьей школе, где не надо скрывать ум и амбиции, чтобы завести друзей. Марку стало ясно, что все соображения Хизер глубоко продуманы и сформулированы так, чтобы в любой момент их защитить. Он осознал, что его собственные суждения устарели и основаны на давно опровергнутых наукой данных, и стал читать газеты, чтобы не отставать от дочери. Ему нравились эти новые интеллектуальные дискуссии, даже несмотря на их накал. Марк не раз бывал посрамлен ее логикой, но гордился тем, что девушка, выросшая в таком окружении, получающая образование в таких школах, способна вникать в экономические трудности людей, принадлежащих к совсем другим социальным слоям.

Не обсуждался только ремонт. Хизер была в восторге от грядущих перемен, а Марк злился на грохот и пыль и винил себя. Он навлек на всех них это бедствие, поскольку не заработал на покупку того самого пентхауса, тем более не сумел пробиться на Пятую авеню, где подобные проблемы не возникают и можно смотреть из окна на Центральный парк, вспоминая только радости детства.

Выдержав две недели стройки, Карен приступила к организации праздника в честь четырнадцатилетия Хизер, что предполагало множество необязательных посещений кондитерских и ресторанов с целью личного инспектирования. Заказав столики в двух разных местах, она отправила дочке эсэмэску с вопросом, какой ресторан она предпочитает для праздничного ужина – французский или итальянский. Через несколько минут Карен поняла, что ответ получит не скоро, и двинулась по Лексингтон-авеню быстрым шагом, составляя в уме другие сообщения: что забронирует столик на четверых, следовательно, можно будет позвать подругу, все равно дома ужинать невозможно из-за пыли, а праздновать вообще немыслимо. Ну и что еще скажешь, ведь это же день рождения Хизер, черт возьми, так собирается она его отмечать или нет?

Когда Карен влетела в квартиру, оказалось, что там жарища: отопление в здании не отрегулировали с учетом теплой не по сезону погоды. Она бросилась на кухню распахнуть окно, которое сама закрыла из-за шума, и поклялась себе, что больше никогда его не закроет. На кухне было по-прежнему светло, потому что соседний дом стоял совсем близко, не позволяя соорудить леса. Немного переведя дух, Карен высунулась в низкое окно, положила ладони на узкий подоконник и, глядя вниз с высоты десяти этажей, подумала, что из ее положения есть радикальный выход.

Поняв, что начинается паническая атака, она приняла две антигистаминные таблетки, запила их бокалом белого вина, села к кухонному столу и принялась составлять второй в своей жизни список, где одна колонка была озаглавлена «Причины, чтобы жить», а вторая – «Причины, чтобы не жить». Следовало ли вписать Хизер в верхнюю строчку первой колонки? Что-то начало проясняться, и Карен приступила к внимательному рассмотрению других возможностей, включая возвращение на работу в рекламу и подтяжку груди и век. Она понимала, что это неплохие планы, они помогут ей пережить пубертат Хизер, и что психологическая независимость – неважно, истинная или наигранная, – пригодится, когда дочь перебесится и вернется к ней. Разглядывая свою табличку, Карен также осознала, что Марк отсутствует в обеих колонках, – как за, так и против.

* * *

Когда Бобби покидал Гаррисон, у него было примерно 1200 долларов, частично полученных от государства в качестве пособия по смерти родственника, а частично собранных коллегами из хозмага, которые таким образом выразили свои соболезнования в связи с гибелью его несчастной матери. С помощью своего инспектора Бобби искал новую работу в разных местах и в результате оказался в мотеле длительного проживания в Северном Бергене, недалеко от района, который назывался Шоссе 1 и 9. Это было удачное место для поиска работы, поскольку мотель находился на заброшенном отрезке шоссе рядом с тоннелем Холланда. Пустующая полоса постепенно превращалась в автомобильное кладбище и склад запчастей для всего Нью-Йорка. Последовав совету администратора, отказавшего ему в приеме в другой магазин хозтоваров, Бобби стал караулить на шоссе вместе с мужчинами разного возраста, ожидая, пока один из водителей многочисленных грузовиков не наймет его в помощники за 50 долларов в день. Успех тут не гарантировала ни молодость, ни сила, так что он начал подражать мексиканцам, которые благодарно улыбались, даже испытывая недовольство. Кстати сказать, они никогда не предлагали ему выпить с ними утром пива и говорили по-испански в его присутствии, как если бы его не было.

Ежедневное, без выходных, стояние на парковке дало свои плоды: Бобби начал регулярно работать и откладывать деньги, а в перспективе мог даже стать постоянным членом манхэттенской рабочей бригады. В Нью-Йорке он прежде не бывал, не считая школьной экскурсии и поездки в цирк, поэтому по дороге на стройку у него захватывало дух. Сначала вдали перед ним открылась панорама города, а после поворота, сразу за выездом из тоннеля, он увидел огромные здания. Город был прекрасно спланирован и идеально поделен на кварталы, в каждую стальную коробку была помещена стеклянная; похожие один на другой автомобили были главным образом черными и тоже прямоугольными. Самая любимая часть дороги начиналась для Бобби после того, как они проезжали парк с густой листвой и конными копами и набирали приличную скорость: тут явственно ощущался ритм улиц – по проблескам неба над каждой пересекаемой авеню.

Зато на тротуарах Бобби нервничал. Его поражало, что столько людей проходят друг мимо друга, не вступая даже в секундный зрительный контакт. Это напоминало ему первые недели в тюрьме. Дополнительный дискомфорт вызывали запахи, нет, не дизельного топлива или мусора, а постоянный душок человеческого тела, как если бы кожа и дыхание всех проходящих мимо приванивали луком и рвотой. Непрерывный поток пешеходов и общий хаос на новом месте работы лишали Бобби возможности избегать контактов с этим смрадом, когда, например, пожилые тетки задавали ему в лицо свои тупые вопросы, держа в руке пластиковый пакет с теплым собачьим дерьмом. Порой его настолько мутило от запаха нафталина или человеческих выделений, что он скрывался в развороченной квартире на верхнем этаже, обычно над террасой, где можно было остаться одному, наслаждаться открывающимся видом и вдыхать только испарения рубероида.

Именно там, сидя под вечер на крыше, Бобби впервые уловил слабые следы аромата, из-за которого пролил свой кофе и стал принюхиваться. Его нос и легкие наполнила смесь табачного дыма и запахов мыла и крови, испускаемых высокой тощей девицей, говорившей по телефону. Дым клубился вокруг ее светло-каштановых волос до плеч, словно они горели. Любому другому показалось бы, что время остановилось, но у Бобби отсутствовало представление о времени. Окружающее вызывало у него интерес либо скуку, а люди страшили либо возбуждали.

Он разглядывал девушку, догадываясь, что она считает, будто на крыше одна, судя по тому, как она опустила завернувшийся край клетчатой юбки, прикрыв мягкие ляжки, и зачавкала мятной жвачкой, готовясь вернуться в дом. Бобби накрыло такое мощное желание, что он испугался, что упадет в обморок или кончит.

Грузовик увозил строителей ровно в пять, и Бобби понял, что в этот день он девушку больше не увидит, но было нетрудно вычислить, кто она такая, поскольку в доме проживали всего две или три семьи, а почту складывали на столе в разоренном вестибюле. Ее звали Карен или Хизер Брейкстоун, она жила на шестом этаже и любила каталоги и журналы с вложенными образцами парфюмов.

Обратную дорогу Бобби проделал во взвинченном состоянии, ругая себя последними словами за то, что не снял ее на телефон, и пытаясь восстановить в памяти ее лицо и тело, а вернувшись домой, принялся искать фото хоть кого-нибудь похожего. Среди найденных больше других на нее походила чирлидерша из порножурнала, но у нее не было ни таких идеальных сисек, ни длинных стройных бедер, перечеркнутых клетчатой юбкой, ни легкого пушка на щеках, из-за которого в солнечном свете казалось, будто она присыпана золотой пыльцой.

Бобби не почувствовал никакого облегчения, когда убил мать. Он просто отпустил ее, действуя прагматично и продуманно. Даже поджог дома не доставил ему ни малейшего удовольствия. Свои желания он подавлял так давно, что теперь они превратились в слабый зуд, глухо гудящий в теле, словно сжатая пружина.

Увидеть девушку краем глаза – вот и все, что ему нужно было каждый день, вернее, все, что было ему позволено, так как рабочим строго воспрещалось вступать в контакт с жильцами. Особенно это касалось Бобби, про которого было известно, что он сидел в тюрьме. Сначала он научился смотреть на нее в разбитое зеркало без рамы, висящее на стене, а затем приспособился – очень ловко, как ему казалось, – снимать через него на телефон. Но он отказался от этого, чтобы не рисковать потерей работы и, соответственно, возможностью видеть ее. Теперь он следил за ней посредством обоняния, вдыхая шлейф запахов, просачивающихся через дверь квартиры, и нюхая их мусор, в особенности ее мусор, с ватными шариками, ватными палочками и другими штуками, от которых исходил запах железа. Он знал, что никогда не решится войти в их квартиру, но иногда ел свой обед на лесах, рядом с ее спальней, разглядывая реальные декорации своих фантазий, становившихся все более конкретными.

Он старался сохранять спокойствие и постепенно изучал привычки и распорядок дня их, как он со временем понял, маленькой семьи. Похоже, мать и отец девушки, консьерж, подруги и даже прораб подстраивались под нее, как и сам Бобби. Ее поджидали, проходили вместе с ней часть пути, и каждый всегда останавливался, чтобы посмотреть ей вслед. Уголком глаза он наблюдал за всем этим, словно за разворачивающимся сюжетом сериала, и мир девушки становился все понятнее, даже на расстоянии, потому что значительную часть своей жизни семья проживала на улице.

Хизер, как Бобби начал ее мысленно называть, после того как увидел блестящий квадратный конверт, подписанный каким-то Фондом борьбы с муковисцидозом и адресованный миссис Карен Брейкстоун, отношения с людьми строила разумно, как и он, в особенности с родителями: часто улыбалась отцу – мужчине с лицом младенца, и давала отпор суровой полногрудой матери. Однако он заметил, что во всем остальном Хизер на него не похожа: веселая, уверенная в себе, ласковая со своими толстыми подружками, по телефону разговаривает только вежливо и даже крошит остатки своего маффина на подоконник для птиц. Она прямо-таки излучала жизнелюбие, даже когда была одна или думала, что одна.

Конечно, беглого взгляда ему не хватало, но, к счастью, с каждым днем холодало, ее ноги покрывались гусиной кожей, поэтому она все чаще прятала их под спортивными штанами, которые были ей широки в талии. Однажды, когда она остановилась под козырьком подъезда и наклонилась, из-под пояса вылез кусочек голубых трусов. Бобби увидел это, стоя за мусорным контейнером, но не успел вынуть телефон. Но это было неважно, потому что, когда Хизер побежала через дорогу к отцу, она бросила беглый взгляд на Бобби, как если бы он телепатически приказал ей сделать это, их глаза на мгновение встретились, и все звуки города улетели в небо, наступила тишина, а он попытался вспомнить, как улыбаются.