Текст книги "Секс в искусстве и в фантастике"

Разумеется, вовлечение молодых людей обоих полов в проституцию или порнобизнес является уголовно наказуемым преступлением (ещё раз к вопросу о виновности Куильти).

Итак, ответим на главную загадку «Лолиты»: вполне вероятно, что знаменитый роман Набокова, подобно «Морису» Форстера, послужил автору средством самолечения. Оба писателя в той или иной мере справились со своими проблемами самостоятельно, одарив нас при этом отличными книгами. Конечно же, каждая из них может быть использована в целях библиотерапии и в наши дни. Но даже самый прилежный читатель с помощью чтения «Лолиты» не избавится от своей девиации. Чтобы избежать беды, надо преодолеть иатрофобию (невротический страх перед врачами, присущий девиантным личностям, в том числе Г. Г. и отчасти самому Набокову) и пройти курс лечения у сексолога.

Зато как удивились бы педофилы, узнав, что их предосудительную страсть, разумеется, облагороженную и свободную от сексуальных посягательств к детям, предложит в качестве главного принципа полового воспитания Гай Давенпорт!

Глава V. Сага Гая Давенпорта о половом воспитании

…Не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

Оскар Уайльд

 
Давайте жить, во всём друг другу потакая, –
Тем более что жизнь короткая такая.
 

Булат Окуджава

Притча о гончей, гнедой кобыле и голубке

Американскому писателю Гаю Давенпорту присуща особая манера письма. Из одной его новеллы в другую кочуют одни и те же притчи, мысли, персонажи. От их повторения что-то видится по-иному, мысли автора становятся яснее, а большинство его произведений сливаются в одну метановеллу.

Один из таких сквозных мотивов – притча, рассказанная древнекитайским мыслителем Мэн-цзы, переосмысленная затем американским писателем-философом Генри Торо и по-своему пересказанная Давенпортом.

«Давным-давно я потерял гончую собаку, гнедую кобылу и дикую голубку и до сих пор иду по их следу. Со многими путниками заговаривал я о них, описывал их следы, рассказывал, на какие клички они отзываются. Мне встретились один или двое, кто слышал лай гончей, конский топот и даже видел, как голубка скрылась за облаком, и им, казалось, хотелось их вернуть, словно они сами их потеряли».

«Великий итог обучения – не что иное, как умение искать потерянные врождённые чувства» , – так Торо осмыслил притчу Мэн-цзы. В этом он близок к английскому писателю-моралисту Джону Рёскину, который заметил однажды: «Детство часто держит в своих слабых пальцах истину, которую не могут удержать люди своими мужественными руками и открытие которой составляет гордость позднейших лет» .

Давенпорт грустит о неизбежной утрате подростковой универсальности и способности к творчеству: «в двенадцать лет понимаешь всё на свете. А потом вынужден от этого отказаться и специализироваться на чём-то одном».

Задача педагогики – помочь человеку хоть в какой-то мере сохранить его врождённую способность принимать жизнь в её разнообразии, сложности и в индивидуальной неповторимости восприятия. Мать одаренного двенадцатилетнего мальчишки Аллена (новелла «Барсук»), полагает, что «если научит своих детей не упускать ничего из того, что им предлагает мир, её долг будет выполнен». Марк Бордо, филолог и поэт, репетитор троих подростков из повести «Кардиффская команда», уточнил эту мысль. Одному из своих питомцев он говорит: «Когда мне было столько же, сколько тебе, я понял одну вещь: отыскивать то, что в книжках, и то, что в реальном мире, да ещё чтобы в трусах при этом клёво было, – неразрывные вещи. Разум и тело живы вместе».

Марк, чьими устами говорит Давенпорт, не столь уж оригинален. Ведь и главная цель психоанализа – научить человека мыслить независимо, быть счастливым и уметь максимально реализовывать собственную сексуальность. Чтобы выполнить эту задачу надо высвободить людей из паутины невротических комплексов и всевозможных ложных табу, навязанных им обществом.

Именно такую цель наметил писатель, поэт и драматург Оскар Уайльд. Он решил, что человеку следует жить согласно философии гедонизма, считающей, что высшее и единственное благо жизни – удовольствие. Он счёл, что наслаждение жизнью может быть подлинным лишь в том случае, если оно ориентировано на красоту, искусство, то есть, является эстетическим удовольствием. Правда, будучи честным писателем и мыслителем, Оскар Уайльд решил проверить собственную гипотезу на жизнестойкость. С этой целью он провёл уникальный психологический эксперимент, написав роман-исследование.

«Новый гедонизм» Оскара Уайльда

Великий ирландец энергично отрицал право регламентировать духовную жизнь людей, узурпированное английской ханжеской буржуазией; он сомневался в правомочности общества требовать от своих сограждан отказа от их индивидуальных особенностей. Скептик и умница, он не брал на веру ни одного из общепринятых принципов морали. «Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их на устойчивость» . Он нашёл их лживыми, пошлыми и своекорыстными. Один из героев его романа «Портрет Дориана Грея», лорд Генри, говорит своему другу:

« – Не тратьте понапрасну золотые дни, слушая нудных святош, не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

– Не очень-то слушайте лорда Генри, – предупредил Дориана художник Бэзил Холлуорд. – Он на всех оказывает дурное влияние.

– А хорошего влияния не существует, – ответил лорд Генри. – Всякое влияние уже само по себе безнравственно. Цель жизни – самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность – вот для чего мы живём. А в наш век люди стали бояться самих себя, они забыли, что высший долг – это долг перед самим собой. Мы утратили мужество. Боязнь общественного мнения – эта основа морали и страх перед Богом, страх, на котором держится религия – вот что властвует над нами. А, между тем, мне думается, что если каждый человек мог жить полной жизнью, давая волю каждому чувству и выражению каждой мысли,– мир ощутил бы такой могучий порыв к радости, что забыты были бы все болезни средневековья. Новый гедонизм – вот что нужно нашему поколению. И вы могли бы стать его зримым символом. Я открою вам великий секрет жизни – лечите душу ощущениями, а ощущения пусть врачует душа».

Лорд Генри не случайно счёл потенциальным символом гедонизма именно Дориана: у того были все возможности для жизни, полной наслаждения красотой, искусством и общением с прекрасными людьми – он был молод, богат, сказочно красив и бесконечно обаятелен. И самое чудесное – красота и обаяние Дориана не увядали с годами. Лорд Генри приписывал это чудо этическому принципу «нового гедонизма», который предполагал не примитивное и грубое, а артистичное наслаждение, преображение всех явлений окружающего мира и собственной жизни в нечто, подобное произведению искусства.

Восхищённый вечной молодостью и ослепительной красотой друга, он говорил ему:

«Какой же вы счастливец! Жизнь ничего не утаила от вас. И всё в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не испортила. Вы тот человек, которого наш век ищет. Я очень рад, что вы не изваяли никакой скульптуры, не написали никакой картины, и вообще ничего не создали вне себя. Вы положили себя на музыку. Дни вашей жизни – ваши сонеты».

Между тем застывшая во времени ослепительная молодость и красота Дориана Грея вызывали у людей подозрение и страх. «Уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, кем я сейчас есть, а он за столько лет почти не изменился. Он хуже всех, кто таскается сюда. Он, говорят, продал душу за красивое лицо», – рассказывала проститутка в притоне.

Художника Бэзила беспокоила репутация друга.

« – Дориан, я вовсе не верю слухам о вас, ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша чудесная, ничем не омрачённая молодость мне порукой, что дурная молва о вас – клевета. Но… лорд Глостер, мой старый университетский товарищ. И он показал мне письмо, которое перед смертью ему написала жена. Это страшная исповедь. Ничего подобного я не слышал. И она обвиняет вас. Действительно ли я вас знаю? Но чтобы ответить на этот вопрос, я должен был увидеть вашу душу. А это может только Господь Бог.

– Можете и вы. Идёмте же. Я покажу вам свою душу».

Крик ужаса вырвался у художника, когда он увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся на него с холста. Он не узнавал изображения Дориана, написанного когда-то им самим. Тайна портрета состояла в том, что с годами изображение менялось вместо оригинала.

Поначалу это чудо забавляло Дориана. Он жил, находя удовольствие в светских салонах, в тайных притонах для наркоманов и в собственной квартире, превращённой в музей искусства.

«Часто Дориан, крадучись, шёл наверх, в свою бывшую детскую и, отперев дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом в руках перед портретом, глядя то на отталкивающее, всё более старевшее лицо на полотне, то на прекрасное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем разительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дориан наслаждался им. Он всё сильнее влюблялся в собственную красоту и с всё большим интересом наблюдал разложение своей души».

Но вечно наслаждаться безобразным невозможно. Дориан возненавидел свой портрет. Мало того, баловень судьбы решил исправиться и отринуть то зло, что он нёс в себе и причинял окружающим – оно бумерангом возвращалось к нему самому. Возможно, сработал, наконец, рецепт-заклинание лорда Генри. «Лечите душу ощущениями» – посоветовал он когда-то Дориану, хотя, давая свой совет, создатель нового гедонизма, подразумевал нечто совсем иное, с чем столкнулся его последователь.

Он уничтожит портрет, решил Дориан, и тогда умрёт всё безобразное, что делало его жизнь тревожной и опасной. «Он убьёт прошлое, и когдапрошлое умрёт, Дориан Грей будет свободен. Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретёт покой. Дориан схватил нож и вонзил его в портрет. Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжёлого.

Утром слуги, войдя в комнату, увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всём блеске его молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мёртвый человек во фраке. Лицо его было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это».

Печальной притче, рассказанной Оскаром Уайльдом, исполнилось больше века. Роман сразу же вызвал ненависть респектабельной английской публики. Ещё бы! «Семья, спорт, религия, простота души, мужественность характера, все табу национального идеализма им явно или неявно отрицались», – пишет в своей книге об Оскаре Уайльде французский писатель Робер Мерль.

В наши дни роман переведен почти на все языки мира, он известен не меньше шекспировского «Гамлета» или «Фауста» Гёте, но продолжает вызывать споры и раздумья до сих пор.

Многие считают его декадентской проповедью аморализма. Но эти упрёки несостоятельны: если бы это было так, роман завершался бы торжеством зла. Заканчивается же он крахом героя и его гибелью.

Уайльд оказался острым и беспристрастным мыслителем и исследователем, проницательным психологом. Он искренне хотел обрести философию, которая помогала бы человеку сохранить собственную неповторимость и уникальность, а, главное, делала бы его мышление устойчивым к своекорыстной государственной пропаганде, к яду фанатичных проповедей, «зомбирующих» людей, к пошлости, царящей в общественном мнении и в искусстве, к тому, что сейчас приобрело название китча в поп-арте. Но, предложив свою концепцию нового гедонизма, Уайльд, как уже говорилось, не преминул честно испытать её на прочность в психологическом эксперименте, в романе-исследовании.

Он не знал заранее, к какому выводу придёт.

Суть концепции нового гедонизма сформулирована в рецепте лорда Генри. Согласно ему, наслаждение красотой и искусством способно обеспечить безграничное духовное развитие («лечите душу ощущениями »), а интеллектуальное и эмоциональное совершенство, достигнутое личностью, обеспечит верный и целебный для души выбор прекрасного в жизни и в искусстве («пусть ощущения врачует душа »).

Но из психологии известно, что потребности человека вовсе не исчерпываются восприятием прекрасного; само по себе оно не способно обеспечить ему абсолютное наслаждение. Представим себе исключительно красивую планету, где один прекрасный пейзаж сменяет другой. Допустим, на эту планету попал один-единственный человек. Если его в избытке обеспечить всем жизненно необходимым, то и тогда, зная законы психологии, можно уверенно сказать, что очень скоро созерцание прекрасных пейзажей ему смертельно надоест, и он почувствует себя глубоко несчастным. Ведь он не сможет удовлетворить две насущные человеческие потребности – общение с себе подобными и возможность любить и опекать кого-то.

Люди стали для Дориана лишь источником и средством получения эгоистического наслаждения. Он губит всех, кто доверился ему: зарезал своего друга Бэзила, довёл до самоубийства влюблённых в него девушку Сибиллу и талантливого юношу. Подавив в себе альтруистические чувства, потеряв интерес к людям с их обычными достоинствами и слабостями, он подверг себя самоизоляции, придя в итоге к душевному одиночеству и к деградации. Ведь известно же, что длительное заключение в одиночной камере приводит заключённых к тяжёлым психическим расстройствам.

Оба рецепта лорда Генри не сработали: гедонизм, основанный на эгоизме, ведёт к утрате способности сопереживать, что, в конечном счёте, делает невозможным подлинное наслаждение прекрасным. Символом этого в романе Оскара Уайльда стало извращённое эмоциональное и эстетическое восприятие Дориана: только себя любит он, красоту своего лица и безобразие души в портрете. От его эстетских увлечений веет холодом. Коллекционирование драгоценных камней и тканей, экзотических музыкальных инструментов с необычным варварским звучанием, чтение книг, посвящённых описанию оргий и садомазохизма, увлечение мистикой – всё это стало эрзацем прекрасного.

Таков «Эффект Дориана», открытый Оскаром Уайльдом – эгоистический гедонизм, положенный в основу самореализации личности, ведёт к душевной деградации и к потере способности любить вопреки красоте и искусству.

Принципы воспитания по Давенпорту

Принцип гедонизма, согласно которому наслаждение – единственное благо в мире, подвергся уничтожающей критике ещё философом древности Сократом (в передаче Платона). Английский философ Джордж Мур также полагает, что удовольствие не может считаться единственным благом; оно является лишь частью сложных психических переживаний, сопровождающихся чувством удовольствия, но при этом представляющих гораздо большую ценность, чем само удовольствие:

«Предположим, что мы имеем только сознание удовольствия и сознаём только удовольствие и ничего другого, даже не отдавая себе отчёта в том, что мы сознаём удовольствие. А теперь зададим вопрос: «Очень ли желательно такое состояние вещей независимо от того, как бы ни было велико количество удовольствия?» Никто, я думаю, не может не считать такое состояние желательным. С другой стороны, совершенно ясно, по-видимому, что мы считаем весьма желательным многие сложные психические состояния, в которых сознание удовольствия соединено с сознанием других вещей, состояние, которое мы называем «удовлетворением от чего-то» или «наслаждением чем-то». Если это правильно, следовательно, сознание удовольствия не является единственным добром, и многие другие состояния, в которых они содержатся как составной элемент, имеют гораздо большую ценность».

Рассуждения философа представляются вполне подходящими для оценки наслаждения в сексе. Удовольствием сопровождается удовлетворение любых естественных человеческих потребностей; практически оно неразрывно связано с сексом, как у животных, так и у человека. Но максимальное наслаждение испытывают именно влюблённые. Любовь и есть то сложное психическое состояние, составным элементом которого является наслаждение. Любовь, как и чувство оргазма, – продукты эволюции человека; животным они неизвестны. Степень выраженности и яркость оргазма зависят от наличия или отсутствия любви. У многих женщин, например, близость не сопровождается оргазмом, если они не влюблены. У мужчин оргазм достигается гораздо легче, но и у них чувство наслаждения снижено или отсутствует вовсе, если половой инстинкт удовлетворяется в случайной связи или с нелюбимой женщиной.

К подобным же сложным чувством относится и счастье; оно включает в себя наслаждение как составной элемент.

Гай Давенпорт вовсе не отрицает принцип наслаждения, он смело вводит его во взаимоотношения детей, подростков, взрослых. Но, подобно Джорджу Муру, он не считает его самоцелью. В системе его взглядов удовольствие уступает пальму первенства альтруизму, взаимовыручке, чувству дружеской эмпатии, соединяющей людей. Давенпорт считает симбиоз и взаимовыручку («дружественные отношения»), самыми важными связями в природе. Осознаваясь человеком, межличностные контакты, основанные на этом принципе, воспринимаются как источник высшего наслаждения.

По мнению молодого скульптора Гуннара Рунга, героя новеллы «Гуннар и Николай», природа не терпит зла и исключает его из себя; она – «дружественное место», по его терминологии. Ель не может расти сама по себе, для её роста необходима микориза, выделяющая азот в корнях горной сосны; взаимоотношения обеих пород деревьев симбиотичны, дружественны. Его собственная художественная мастерская – тоже «дружественное место», ибо Гуннар умножает добро в мире: его скульптуры посвящены доброму духу воздуха Ариэлю или писателю-педагогу Янушу Корчаку и его питомцам, еврейским сиротам из детского приюта, отправленным фашистами вместе с их наставником в газовую камеру на смерть.

Словом, мироощущение молодого датчанина тождественно восприятию природы Борисом Пастернаком:

 
Ирпень – это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое
И смене безветрия, вёдра и мглы.
 

 
О белой вербене, о терпком терпеньи
Смолы; о друзьях, для которых малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
 

 
Пронзительных иволог крик и явленье
Китайкой и углем желтило стволы,
Но сосны не двигали игол от лени,
И белкам и дятлам сдавали углы.
 

 
Сырели комоды, и смену погоды
Древесная квакша вещала с сучка,
И балка у входа ютила удода,
И, детям в угоду, запечье – сверчка.
 

Для двенадцатилетнего мальчика, позирующего скульптору и влюблённому в него, мастерская его кумира – самое дружественное место:

« – Я счастлив оттого, что я здесь Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля и чего только нет, но тут – моё самое лучшее место».

Это удовольствие от дружбы вполне может сочетаться с эротическим наслаждением. Позируя нагим, мальчик нисколько не скрывает от скульптора своей эрекции. Мало того, он способен без смущения обсуждать причины, её вызвавшие.

« – Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвёртого размера, а под одеждой ты просто олимпийский ныряльщик», – во весь голос провозглашает мальчик, когда скульптор, посадив его себе на плечи, несёт по лесу.«Пальцы ерошат Гуннару волосы. Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки.

Очи долу, притворное изумление.

– У меня, наверное, встаёт, когда я счастлив».

Любимая девушка Гуннара, Саманта, тоже любит мальчика.

« – Что мы будем делать, когда ты закончишь Ариэля и у нас не будет больше Николая и некому будет показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?»

Иногда ситуации бывают довольно острыми, но взаимная дружественность всех троих, вознаграждённая чувством удовольствия, безошибочно подсказывает им верный выход. Всё это вполне укладывается в рамки полового воспитания по Давенпорту.

Однажды мальчик вошёл к Гуннару без стука, «…хотя и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что возникла только что.

– Эй, это я. Ариэль. Николай.

Молчанье гуще.

Шёпот наверху.

– Вот чёрт, – сказал Николай. – Слушайте, я пошёл. Когда мне вернуться?

Ещё шёпот.

– Подымайся, – сказала Саманта. – Ты тут не чужой.

– Совсем не чужой, – добавил Гуннар. – Ты – член семьи.

– Я не собираюсь влезать в ваши дела, – ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. – Могу вернуться и попозже.

– И подняться тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ведь и ты сам большую часть времени разгуливаешь здесь в таком костюме.

Николай сунулся было в приотворённую дверь спальни, и у него перехватило дыхание.

– Веселье кончилось, – сказала Саманта. – Целых два раза – это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто баловались напоследок и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. <…>

– Американский социолог, – промолвила Саманта, – много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы Николай мог раздеться и позировать. <…>

– Пописать надо, – сказал Гуннар.

– Раздевайся, быстро, – сказала Саманта. – Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто их в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под одеяло, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар. <…>

Николай поцеловал Саманту в щёку и получил поцелуй в ответ.

– Так не честно, – сказал Гуннар.

Тогда он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй. <…>

– Обнимемся ещё разок, уткнёмся друг в дружку, – сказал Гуннар – и за дело».

Когда беременная Саманта уехала на остров Фюн, Николай остался ночевать у Гуннара.

«Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.

– Буду ли я разговаривать с Фюном? Конечно. Алло, алло! Да, я, кажется, проснулся. Тут со мной в постели Николай. <…> Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счёт, кажется, ещё не определилось. Он уснул, когда мы обсуждали, насколько это по-дружески – спать в одной постели. Даю ему трубку.

Основательно прокашляться вначале.

– Алё, Саманта. Я ещё не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пелёнки и присыпать ребёночка тальком. Сегодня ночью ничего не было, понимаешь?».

В новелле есть и детективный момент. Оказывается, Николай – самозванец. Он – Миккель, друг настоящего Николая, чья мать договорилась с Гуннаром о том, что пошлёт ему своего сына позировать для скульптуры Ариэля. Но Николай предпочёл потратить выделенное ему время для любовных встреч с подружкой (он постарше Миккеля).

« – А твои родители знают, где ты?

– А у меня их нет. Я живу с дядькой, у которого крыша поехала. Вся одежда, которую я сюда надевал, – Николая. Теперь и кое-какая своя появилась – на твои деньги за позирование».

Похоже, дело идёт к усыновлению «дружественного» мальчика Гуннаром и Самантой.

В других новеллах Давенпорта налицо точно такое же уважение взрослых к эротическим переживаниям детей и к их сексуальной ориентации.