Текст книги "Секс в искусстве и в фантастике"

Клиника интернализованной гомофобии

Начнём с азов. Согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, «гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения». Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной (усвоенной) гомофобии у лиц с однополым влечением. «Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает», – справедливо замечает Р. Исэй.

Гонсориек и Рудольф добавляют:«Это может проявляться в широком диапазоне признаков – от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения».

Исходя из всего сказанного, можно сделать заключение о том, что для интернализованной гомофобии типичны следующие необходимые предпосылки и клинические проявления:

Во-первых, осознание человеком собственной гомосексуальной идентичности.

Во-вторых, гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное Я (эго-синтоническая форма); последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

В-третьих, неосознанный характер интернализованной гомофобии проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Он может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству как к элите человечества, и, в то же время проявлять неоправданную и ничем неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

В-четвёртых, интернализованная гомофобия может порождать депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимать характер вегетативных расстройств.

В-пятых, она может сопровождаться комплексом вины и приводить к поступкам, провоцирующим наказание со стороны окружающих.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе требует доказательств ошибочности такой позиции, прежде всего, путём демонстрации самому себе и окружающим собственной сексуальной привлекательности, что, в свою очередь, порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, тоже требует внутреннего оправдания. Это приводит к типичной смене отношения к очередному партнёру: поначалу он чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается ниспровергнутым. Своеобразная потребность в «бескорыстном обожании», в качестве доказательства высокой оценки сексуальной привлекательности невротика, его редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., приводит к особым щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, свойственных интернализованной гомофобии, приводящих к трагическим последствиям – к неспособности любить, одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

В какой мере всё это характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). «Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать». Признание собственного «извращенчества» и безуспешная попытка вступить в половую связь с «сияющим блондином» вписываются в ту же картину страха перед «содомским видом разврата» и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он «…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: „Сегодня я готов трахнуть и змею“.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…».

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. «Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена», – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. «Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению».

Странная агрессивность Тома и его «голубых друзей» порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. «Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это «лишённым сана епископом» таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

Гораздо более злую выходку отчебучил великий музыкант Леонард Бернстайн. Их с Уильямсом пригласили к себе два богатых гея-проститута. «Бернстайн, – пишет Теннесси,– повёл себя с ними очень жёстко и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

– Когда придёт революция, вас поставят к стенке и расстреляют».

Правда, это были революционные времена Че Гевары. Может быть, странный выпад вовсе и не был проявлением интернализованной гомофобии Бернстайна? Да и сам Теннесси, меняющий любовников по графику: день он любит итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Разумеется, подобное поведение отнюдь не соответствует проповедям Теннесси о постоянстве в любви, но так ли уж всё это вписывается в рамки интернализованной гомофобии?

Сравним любовные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).

Напомню, что в основе половой неуёмности Димы лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми. Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его» . И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим» , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически: «Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».

Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «чтоон педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.

– Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!

– Ну и что?

– Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!

Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что любовник вызвал у него не только «эффект клизмы», но и «печёночный эффект» . Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. «Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!». В основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательства собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.

И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: «Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией».

Комизм собственных слов прошёл мимо внимания Лычёва. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что он безжалостно вычеркнут из списка мужчин. Узнать же о мстительных чувствах, вложенных Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.

Недоумевают и читатели: бесконечная невротическая погоня Димы за «сексуальными гигантами», доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть она и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же объяснима наличием у него комплекса неполноценности. Но зачем же при этом поливать грязью любовников?!

Вот, скажем, описание соития с Денисом, обладателем члена устрашающей величины: «Я сидел в машине и лизал Дениса под „Бурные воды“ Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. <…> Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. „Ю май хард, ю май соул“, – стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул. В глазах потемнело. Андерс перешел на „Реактивный самолет“. Диск „Модерна“ заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней, и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. Реактивный самолет, больше похожий на тяжёлый и толстый бомбардировщик… Андерс замолк, слышно было только наше прерывистое дыхание. Бомбы полились в меня, принося долгожданное освобождение. Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство».

Словом, Дима «вырубился». Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.

Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать «образиной» и потенциальной «шлюхой» , Денис был объектом восторга Димы, объединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит армейским связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Его член так велик, что ассоциируется с божественным жезлом. Поначалу Дима даже не решается на жертву новому богу: «Прости, Денис, но я не смогу» . И всё же жертва принесена и награда («невиданный доселе кайф» ) получена. Увы, подобно Косте, очень скоро «Гермес» оказался низвергнутым богом. Его божественный жезл, так недавно вызывавший у Димы радостное изумление и почти религиозный экстаз, вдруг превратился в тошнотворный «килограммовый бифштекс».

Всё дело в том, что «любовные» связи Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника.

Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.

То, как неумело и неубедительно описана смена обеих фаз «любви» в книге Лычёва, симптоматично. Дело не в том, что автору далеко по уровню мастерства до знаменитой француженки. Главное другое: обе фазы его любовных увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что проследить границу между ними невозможно.

Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.

Процесс обожествления (так же, как и непомерное преувеличение сексуального могущества полового партнёра) – невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Развенчание любовника служит той же цели. Потребность в самоутверждении требует наличия целого набора объектов третирования. Дима презирает еврея, своего соседа по палате, приписывая «жидёнку» малые размеры члена, хотя тот и не думал демонстрировать собственные гениталии кому бы то ни было. Он презирает «старпёров» – пожилых пациентов госпиталя, злорадствует по поводу смерти одного из них, хотя никогда и в глаза его не видел. Мало того, невротическая природа Лычёва требует, чтобы список презираемых им людей постоянно дополнялся и расширялся.

Любовная история Кости заканчивается тем, что Дима даёт ему ложные адрес и номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение Костю, читателей своей книги и, главное, себя самого.

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг «ядерного» гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто противоположное – «разоблачённую» гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логиканевротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками – гомо– и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только «педовок», но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: «Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами».

Словом, в психологии «любвеобильного» Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву – так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией!

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, составляющую суть его трагедии:«Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью». Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: «…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер».

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: „С траханьем покончено“». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. «В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить».

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: «Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая».

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного «главы семейства» к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.

«Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде».

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди «знали, что я потерял опору своей жизни».

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что „обдуманная жестокость непростительна“». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? «И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок».

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. «Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону».

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (на самом деле, это не совсем соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Я полагаю, что дело объясняется невротическим поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию, а это, в свою очередь, усиливало чувство одиночества, делая его непереносимым. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. «Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы».

Дело усугублялось, по-видимому, и прогрессирующим к старости шизофреническим дефектом. Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, «…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. „Это Теннесси“, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения».

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: «Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным».

В подобных случаях Уильямс прибегал к хрупкой психологической защите: «Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать».

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии – рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.