Текст книги "Черная тарелка"

По соседству с главной «Правдой» висели «правды» рангом пониже. Комсомольская и московская перепечатали про «подлых шпионов и убийц» один к одному, пионерская пока воздержалась.

Я понуро стоял у стендов и испытывал страх и стыд – как и они, я был евреем. Возвращаться домой, к тарелке, мне не хотелось.

И последний из сохранившихся в моей несвежей памяти «тарелочных» видеороликов.

Я обещал маме с утра до школы сбегать в магазин и, чтобы не проспать, оставил тарелку на ночь включенной. 4 марта меня разбудил обычный шум с Красной площади и звон курантов. Под гимн я натянул штаны и пошел на кухню поставить чайник. И тут насторожился: Левитан, который редко говорил с нами так рано, предупредил, что вот-вот передаст важное сообщение. Я разбудил маму.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, на диване и слушали Левитана, слушали и не могли, не хотели ему верить: «…произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга… товарищ Сталин потерял сознание… развился паралич правой руки и ноги… наступила потеря речи…» Потом была печальная музыка, потом Левитан повторил страшную, невероятную весть о болезни вождя. Ведь он же никогда не болел… Может, это не так серьезно…

Весь этот день и следующий мы с мамой боялись отойти от тарелки, хотя не отлучаться – мне в школу, ей на работу – было нельзя. Но и там были, понятно, свои тарелки, и мы ловили каждое доносившееся из них страшное слово: кровоизлияние в мозг, дыхание Чейна-Стокса. Увы, у Левитана не было припасено для нас ничего нового, ничего утешительного.

Так продолжалось, пока ему, Левитану, не пришло время поведать нам самое горькое: «…с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался… Иосиф Виссарионович Сталин. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа…»

Мама стояла у окна и тихо плакала. Я подошел и обнял ее за плечи.

Под окном знакомый дворник – тот, что был понятым при обыске, нес через двор охапку флагов с черными лентами.

По сути дела в том же 53-м году я расстался с черной тарелкой. Нет, она по-прежнему висела за шкафом, но чаще молчала.

У меня пошли старшие классы – учебная нагрузка возросла, всерьез занялся классической борьбой – чуть ли не ежедневные тренировки, да и девчонки, появившиеся в моей школе после монашеского раздельного обучения, требовали времени. А мама, отслужив рабочий день в своем Комитете, мчалась через всю Москву на вторую работу и домой приходила едва живая. Ни у нее, ни у меня не было ни времени, ни желания слушать народные песни, арии из оперетт и нудное разучивание песен – «а теперь прослушаем второй куплет в сопровождении гобоя…».

Вернулся отец, сменил наконец-то махру на «Беломор», а латаные галифе на цивильный костюм, устроился на работу. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» – привет из старой тарелки…

Достатка в семье прибавилось. В доме появился огромный деревянный ящик с мигающими лампочками, позволяющий крутить пластинки и слушать радио, да еще на выбор. Последними в нашей коммуналке мы обзавелись теликом КВН с линзой, в которой, как гуппи в аквариуме, шустро плавали трудящиеся на первомайских демонстрациях и народные артисты на концертах в Колонном зале. Замаячил приход новой советской радиоэры, ознаменовавшийся в начале шестидесятых появлением полупроводниковой «Спидолы», которая откроет нам мир в радиоволны далекого забугорья. Ох, не зря сделал свое гениальное изобретение наш великий соотечественник Александр Степанович Попов!

Врываясь в самые завалящие коммуналки, могучий поток технического прогресса срывал потрескавшиеся от времени черные тарелки и уносил их в небытие, заменяя аккуратными коробочками трехпрограммного радио. А наша продолжала молчаливо висеть за шкафом. Время от времени мама смахивала с нее пыль, а у меня не подымалась рука выбросить реликвию на помойку. В конце концов наша черная тарелка таинственным образом исчезла. Будто растворилась в радиоволнах.

Недавно я просматривал квитанции на оплату за свет, воду, газ – в прежние времена их называли жировками – и к своему удивлению (обычно счета оплачивает жена) в самом конце обнаружил графу «радиоточка». Оказывается, за пользование ею, радиоточкой, я ежемесячно плачу 88 рублей 58 копеек, или что-то около полутора доллара.

Привет от черной тарелки! Жива курилка…

2019

Из жизни собак и минотавров

Смешение кровей

Получеловек – полубык… Полутакс… Полусобака – полу(посланник неведомой цивилизации)… Полупес – полу(нобелевский лауреат)… Полуреальные и полувыдуманные.

Впрочем, по законам художественной математики сокращаем все на «полу». Ничего не «полу» в этой книге. Человек-бык, пес-посланник и пес-гениальный химик. Реальные и выдуманные. В полной мере.

О Михаиле Кривиче говорят, что он работает в жанре фантастического реализма. Казалось бы, это звучит почти так же, как человек-бык или собака-химик. Но вот перед вами книжка: в ней живут фантастически реальные и выдуманные существа.

Автор, мой большой друг, очень остроумный, добрый и ироничный человек. И книжка «Из жизни собак и минотавров» вышла такая же. Вроде бы это сказать достаточно. Просто читайте и все! Но хочется быть причастным, поэтому – для терпеливых – продолжу.

Михаил Кривич любит шутить, что каждый уважающий себя писатель должен оставить после себя «Каштанку» или «Муму». Или «Холстомера». Не снял он этой высокой миссии и с себя. Но в силу его причудливой фантазии (или в силу его собственной судьбы?) его герои – не чистопородные чемпионы или забитые дворняги, а такие сложные двоесущностные существа, несущие в себе силу разных историй и кровей, – как многие из нас, городских жителей родом из XX века. В генетике эта сила смешения кровей называется гетерозисом.

В книгу вошли произведения, написанные в разное время, но это не мешает ее целостности. И даже любопытно проследить эдакий «собаководческий вектор» на протяжении нескольких десятилетий. Но главное – на протяжении жизни автора. В одну человеческую жизнь укладывается несколько собачьих. Я имею в виду – целых собачьих, от начала и до самого конца. Ничего не поделаешь, нам приходится переживать смену собачьих эпох, иногда даже вытесняя память одного любимца другим, чтобы было полегче. В Михаиле Кривиче, как мне кажется, все его собаки, в том числе выдуманные, живут одновременно и навсегда. И они не слились в одного обобщенного Пса – с которым гуляешь, которого кормишь, который лежит у ног, когда ты читаешь. А все – со своими отдельными собачьими привычками, собачьими доблестями и закидонами – и каждый со своей высокой миссией, сообщена она ему тайным посланием или нет.

Ну конечно, они приукрашены в книге! Ровно в той мере, как мы все привираем про своих детей (и любимцев). Это привирание нужно нам, чтобы все любили наших детей (и любимцев), чтобы им помогали, чтобы им жилось легче… И, черт побери, автор добился своего: я люблю его героев! И Трошу, и Джошу. И Тимофея, и мать его Ромашку. И видимо, засекреченного в советские времена Пса-химика. И трогательного минотавра Миню…

Я все думал, как он сюда затесался, в собачью книгу этот человекобык, не метис даже, а химера – если рассуждать генетически? Думал я об этом, потому что мне надо было найти формальное объяснение. А потом вспомнил, что когда читал книгу, то все вместе пролетело на одном дыхании. Значит, срослось. Срослись несращиваемые гены, срослись характеры, срослись времена. Срослась книга. И все это случилось от любви.

Ну вот, слава Богу, не забыл главного, что хотел сказать: это не книга о животных. Эта книга, как все стоящее, что делается в литературе, – о любви, о высокой миссии и жизненном предназначении, и о том, каково все это нести в себе…

О том же пишет свои картины и художник Владимир Любаров. Поэтому так органично его работы ложатся, уже не впервые, в книги Михаила Кривича. В этой их общей книжке особенно виден эффект такого соединения: вместе картины и тексты дают еще один гетерозис. Потому что тоже срастаются.

Слушайте, зачем вы читаете предисловия? Вас ждет хорошая книга. Вперед!

Сергей Катасонов,

предисловие к изданию 2008 г.

Минотавр Миня

Повесть

По материалам уголовного дела, возбужденного Крытской межрайонной прокуратурой по фактам преступлений, предусмотренных ст. 105, ч. 1 (убийство, то есть умышленное причинение смерти) и ст. 245, ч. 1 (жестокое обращение с животными, повлекшее за собой их гибель или увечье) через ст. 30, ч. 3 (покушение на преступление) УК РФ.

Собственно говоря, само уголовное дело было возбуждено (ударение на втором слоге) Крытской межрайонной прокуратурой совсем недавно, по сути – в конце нашей истории, которая началась в незапамятные времена райкомов, райисполкомов и станций искусственного осеменения, а закончилась (кто ее знает, закончилась ли), можно сказать, в наши дни. И в нем, в уголовном деле, столько неясного, столько противоречий, что сам черт голову сломит. То ли на убийство человека покушался недавно откинувшийся из зоны Мишка Тесеев, то ли скотину хотел покалечить – прокурорские важняки никак это толком не установят. Во всяком случае, нет в наличии ни трупа, ни покалеченного животного, хотя, справедливости ради надо сказать, что среди вещдоков все-таки фигурирует обломок бычьего рога. А нет трупа, нет и статьи, разве что через тридцатую. Закрыть бы это дело за отсутствием события преступления – и дело с концом. Наверное, в Крытской межрайонной так и поступят… Но давайте обо всем по порядку. С самого начала.

Прежде всего, как полагается, о месте действия – для тех, кто там не был. Райцентр Крытск – город небольшой, но крайне живописный. Построен он в незапамятные времена купцами на берегу ныне не очень полноводной Крытки, по которой, пока не обмелела, возили туда-сюда всякие нужные людям промышленные и сельскохозяйственные товары. О том, что город и впрямь построен давненько, свидетельствуют яростные споры историков-краеведов вокруг его названия. Одни считают, что оно возникло аж при татаро-монгольском иге, когда степняки приходили сюда крыть местных девок – другого добра здесь не было. А девки в Крытске и сейчас красавица на красавице. Взять ту же Ариадну, дочку главы районной администрации Миноса Зевова. Взять – это я не в прямом смысле, мы ж не степняки-захватчики какие, как-никак в двадцать первом веке живем, а не в тринадцатом. Поэтому скажу иначе: та же Ариадна, например, дочка главы районной администрации, ужас как хороша, да к тому же умница и местную музыкальную школу закончила. По классу баяна.

Но мы ушли в сторону. О крытских барышнях пока достаточно, хотя еще раз готов подтвердить: красавица на красавице. Вернемся к названию города. Так вот, другие краеведы оспаривают слегка эротическую версию и приводят свою, сугубо лингвистическую. Пусть и в ущерб представлениям о древности Крытска, зато в подтверждение горделивого и свободолюбивого характера его жителей. Якобы в годы пугачевщины в здешних лесах укрывались вольные люди и беглые солдаты. А царицыных посланцев, всяких там генералов и воевод, крыли по матери, о чем сохранились письменные свидетельства, которые пылятся в запасниках крытского краеведческого музея. Читать не советую, особенно дамам, но факт подтверждаю – видел своими глазами. В общем, крыли местные чужаков, крыли почем зря, и прилепилось к речке, а потом и к построенному на ее берегах городку название Крытск.

Крытскую партийную организацию с середины восьмидесятых возглавлял Минос Еропович Зевов. И здесь нам потребуется небольшая справка-разъяснение. Искушенный читатель знает, что парторганизации в те, еще строгие, годы возглавляли люди с незапятнанными биографиями и ясными, недвусмысленными именами-отчествами: Леонид Ильич, Михаил Александрович, Юрий Владимирович… Если же ты уродился, скажем, Михеичем, или Евлампиевичем, или, не приведи Господь, Исаевичем, то подняться выше секретаря цехового партбюро не рассчитывай, про партийный рост забудь. Это в наши разнузданные дни на самый верх беззастенчиво прут Вениаминычи, Львовичи, а то и Абрамычи, тогда же четко проводилась партийная установка: имя – это судьба. А тут на тебе – Минос да еще Еропович! Между прочим, законную супругу первого секретаря райкома, его верную спутницу, мать его дочерей Ариадны и Федры, звали Пасифая Гельевна. Как же так? Почему так?

А черт их знает почему! Впрочем, это не ответ. Те же краеведы полагают, что неправильные имена-отчества, которые носят многие жители Крытска, пошли от чужеземных купцов, привозивших сюда по тогда еще судоходной Крытке свои товары и охотно вступавших в интимные отношения с местными красавицами. Это объяснение перекликается с первой версией о происхождении названия города. Другие краеведы пишут в своих статьях о том, что гордые его жители давали своим детям экзотические имена в пику центральной власти в Петербурге и Москве, что, естественно, работает на вторую версию. Какая из них верна, рассудят время и историческая наука. Или не рассудят.

Как бы то ни было, секретаря райкома Зевова звали Миносом Ероповичем. А за глаза – просто Европычем, что, как мы узнаем позже, было прозвищем просто провидческим.

В обкоме долго чесали ответственные партийные потылицы, прежде чем рекомендовать районной партконференции коммуниста Зевова на пост первого секретаря райкома. И биографию под лупой изучали, и по генеалогическому древу Зевовых прошлись до пятого колена, и с Москвой советовались. И приняли все-таки верное решение – рекомендовать. И не прогадали. Потому что при Миносе Ероповиче районная парторганизация буквально расцвела. Все начинания, что шли из Москвы через область, в Крытске обретали крылья. В рамках антиалкогольной кампании здесь не только закрыли единственное в районе кафе «Зарница», на невзрачной вывеске которого местные диссиденты годами замазывали третью букву, а вместо нее рисовали жирное «д», но и запретили продажу содержащих алкоголь кваса и кефира. Когда же из центра пришел посыл на ускорение, на Крытском заводе ЖБИ по инициативе Зевова резко сократили время заливки бетона, в результате чего производительность труда возросла неимоверно и на поросшем бурьяном заводском дворе выросли египетские пирамиды готовых железобетонных изделий. Именно в это время у директора Дедалова и родилась счастливая мысль о грандиозной стройке, прославившей Крытск в конце девяностых на всю страну.

Затем, если помните, свершилась перестройка со всеми вытекающими последствиями, и крытская партийная организация прекратила существование, а весь аппарат райкома перекочевал в районную администрацию, которую, понятное дело, возглавил Минос Еропович. Впрочем, теперь его уже совершенно открыто и даже официально звали Европовичем. Конечно же, еще будучи секретарем райкома, он о прозвище знал, верные люди ему докладывали, а легкомысленные шутники потом горько сожалели, что распускали языки. Но теперь, когда времена переменились, глава администрации, всегда чуткий к новым веяниям, стал законченным либералом-западником, твердо ориентировался на европейские ценности и ничего не имел против нового отчества. Более того, в узком кругу он любил хвастать, что среди его предков по материнской линии была некая родовитая дама по имени Европа. Хотя при чем здесь отчество?

Минос Европович, кстати, поменял не только отчество, что при всей значимости для политика остается делом личным, он добился смены и герба Крытска. Теперь на нем вместо устаревших символов кожевенного производства и железобетонных изделий красуется лобастая голова белоснежного быка – в конце концов с ордынских времен и по сей день места здесь животноводческие. А что еще совсем недавно крытчане на разваливающемся ПАЗике ездили в Москву за мясом и колбасой, так это всем известные издержки застойной экономики.

Буду откровенен с читателем: главная заслуга в смене крытского герба все-таки принадлежит не Миносу Европовичу, а его супруге Пасифае Гельевне. Да и вообще пора нам перейти к ней – ведь главного героя нашей истории Миню родила именно она.

* * *

До своего завидного замужества девица Пасифая, зоотехник по образованию, работала на станции искусственного осеменения. Работа была ей по душе. Девушке нравилось хотя бы косвенно участвовать в зарождении новой жизни. И она, в ту пору чистая и невинная, вводя в коровье лоно мутную белесую субстанцию, испытывала странное возбуждение сродни плотскому желанию, которого она тогда толком и не знала.

Однажды на станции, где работала Пасифая, случился переполох – приехали высокие гости из области. Их сопровождал завсельхозотделом райкома партии Минос Зевов. Рассказывать и показывать выпало Пасифае. От волнения у нее дрожали руки, и она никак не могла приладить шприц с семенем куда нужно. «Небось незамужняя?» – по-доброму, по-партийному пошутил Минос, и она зарделась от смущения. И ощутила то самое. Потом они встретились на районном партхозактиве. Зевов сам подошел к ней, сказал что-то ободряющее, взял за руку. В общем, в скором времени сыграли районную свадьбу. Потом Пасифея ушла в декрет, родила Ариадну и на работу больше не выходила. Да и слыханное ли дело, чтобы супруга завотделом, а потом и первого секретаря ковырялась в коровьих матках…

Через год после Ариадны родилась Федра, девчонки-погодки росли, радовали родителей, отец по занятости своей не мог уделять им много внимания, зато мать от них не отходила. Но к середине девяностых у Пасифаи появилось свободное время, и она стала задумываться, чем бы его занять. В заработках она не была заинтересована: и в райкомовские времена Минос помимо нехилой зарплаты имел «конверт» и прочие заслуженные партийные блага, а теперь и вообще греб деньги лопатой. Это только так говорится, что греб, ему и грести не надо было – другие подгребали ему и толстые конверты, и дорогие подарки. Так что о деньгах в доме Зевовых не думали. Однако, пока девчонки были в школе, занимались в кружках и музучилище, Пасифая неприкаянно бродила по лабиринту огромного особняка – горничная, кухарка и садовник отобрали у нее все заботы хозяйки. И она, помаявшись от безделья, вышла на старую свою работу.

Приняли ее так, будто и не увольнялась. И она с головой окунулась в любимое дело, по которому, как выяснилось, здорово истосковалась. А в деле этом многое переменилось. Нет, репродуктивные органы коров и быков никаких изменений не претерпели. Зато поменялись заказчики. Колхозы и совхозы захирели, и клиентура пошла другая: мелкие фермерские хозяйства, несколько крупных латифундий латиноамериканского толка, причем одна из них и впрямь принадлежала богатому аргентинцу. И фермеры, и серьезные животноводы, в отличие от прежних, колхозно-совхозных, заказчиков, за свои кровные денежки готовы были выпить у осеменителей не то что семя – кровь. Наш простой деревенский среднерусский бычок-здоровячок, пусть и крепкий, и дающий неплохое потомство, был у них не в чести – подавай им семя элитных производителей, а такого семени на всех не напасешься. Ситуация стала несколько подправляться, когда упомянутый аргентинец выписал со своей мясной родины суперэлитного, архиэлитного белого быка.

Его так и звали – Toro Blanko, Белый Бык. Огромный, белоснежный, как майское облако, с загнутыми вниз тяжелыми черными рогами, он казался Пасифае воплощением мужского начала, его сутью, квинтэссенцией. Опыт зоотехника подсказывал ей, что Белый способен перевернуть мясо-молочное животноводство района, поднять его на новый уровень, сделать Крытск всероссийской продовольственной кладовой. Она так убежденно говорила об этом светлом будущем родного города, что ей поверил даже Минос, с советских времен привыкший трезво оценивать любые экономические тренды. И когда речь зашла об изменении крытского герба, он поддался на уговоры супруги и вставил в него бычью голову. А в городской администрации с ним никто не спорил. Бык так бык.

Часами Пасифая могла любоваться уверенными движениями Белого, когда тот неторопливо прохаживался по загону, лениво подбирал широкими чувственными губами комья комбикорма, с античным бесстыдством поливал желтой, мощной, словно выпущенной из брандспойта, струей вскопанную собственными копытами землю. Когда же Белого подпускали к лжетелке и он с налитыми кровью глазами бросался на обтянутый коровьей шкурой станок, вонзал в него свой неимоверного размера восхитительный фаллос, у Пасифеи перехватывало дыханье, нарастало сладкое томление внизу. Оргазма они достигали одновременно.

Пасифая дивилась своим ощущениям, которых не испытывала с девичества и первых лет замужества. Особенно поражало ее то, что при обычной, рутинной для нее операции – введении в вагину местной буренки семени Белого – ее, опытного техника-осеменителя, внезапно охватывала необъяснимая тревога. И лишь когда это повторилось несколько раз, Пасифая поняла, что это ревность.

* * *

В другое время Минос непременно обратил бы внимание на необычное поведение жены: с работы она порой возвращалась за полночь, забросила дом, почти не общалась с дочками. Но сейчас ему было не до Пасифаи. В Крытске начиналась Большая Стройка.

Читатель, возможно, не забыл, что еще в райкомовские годы на Крытском заводе железобетонных изделий в результате резкого роста производительности труда проявились первые признаки столь не характерного для плановой экономики кризиса перепроизводства. Пока завод оставался государственным, директору Дедалову это было по барабану. Но в начале девяностых трудовой коллектив приватизировал предприятие, потом были выпущены акции, и Крытский ЖБИ превратился в ОАО ЖелБет. Подержав ценные бумажки в кубышках и не обнаружив в них ни малейшего прока, трудовой коллектив стал их потихоньку распродавать, в результате контрольный пакет сосредоточился в руках Миноса и Дедалова. Крохи остались у самых упертых миноритариев, не пожелавших расстаться с акциями и надеждами на дивиденды.

Вот теперь-то владельцам контрольного пакета стала совсем не безразлична выросшая на заводском дворе и ставшая крытской архитектурной доминантой железобетонная пирамида. Как-то утром Дедалов (29 % акций) зашел в кабинет Миноса Европовича (67 % акций) и не поздоровавшись бросил историческую фразу:

– Давай строить!

– Чего еще строить? – с ходу не вникнув, буркнул главный акционер ЖелБета.

– Чего, чего… Рынок давай строить!

Тут Минос наконец врубился.

В Крытске с незапамятных времен был большой колхозный рынок. Сюда привозили товары со всего района и даже из соседних. Торговали картошкой, морковкой, капустой – в сезон свежей, но больше квашеной, огурчиками солеными, яблочками, медком. Были и промтоварные ряды: конская сбруя, коромысла, лопаты с топорами, дубовые бочки, пуховые платки, коврики с лебедями, потом появились пользованные запчасти к «жигулям» и прочий современный товар. В общем, обычный колхозный рынок. В начале девяностых его стали осваивать приезжие торговцы, главным образом с Кавказа, за пару лет они напрочь вытеснили местных бабок, зато появились бананы-апельсины, а потом и киви, круглый год свежие огурчики и всякая зелень-шмелень, даже цветы, которые, кажется, в Крытске все-таки никто не покупал. В общем, обычный рынок. Но уже совсем не колхозный. И этим все сказано.

На колхозном рынке торговавшая картошкой бабка платила за место какие-то копейки, а куда они шли, никто толком не знал. Но уж точно не в райком. И до бабки ни у кого не было дела – что с нее возьмешь?

А вот как рынок колхозным быть перестал, как понаехали на старую рыночную площадь Дзержинского ушлые инородцы, здесь появился густой запах денег. И у рынка тотчас появилась крыша. Не в том смысле, что над ним возвели шатер или навес, а в том, что Эгей Тесеев и его пацаны конкретно объяснили кавказцам, сколько платить с места. И те покряхтев согласились. Такие уж времена настали.

Как вы понимаете, при всей своей влиятельности и конкретности Эгей был не первым лицом в Крытске. Ему приходилось считаться и с Миносом Европовичем, и с начальником горотдела милиции, и с крытским прокурором. Считаться – то есть отсчитывать, отстегивать им часть своих поступлений, в том числе и от рынка, что казалось ему вполне справедливым. А вот Миносу так не казалось, он полагал, что ему отстегивают мало. И был по-своему прав. Вот на эту почву и упало доброе семя – Дедалово «Рынок давай строить!».

Дедалов был человеком действия и, заручившись согласием администрации в лице Миноса, немедленно взялся за дело. Пацаны Тесеева спалили несколько занятых кавказцами прилавков, а заодно халабуду чебуречной «Баку», тем самым очистив территорию рынка от торговли. Потом по ней прошелся бульдозер, и панелевозы повезли на расчищенное и за пару дней огороженное высоким забором место изделия ЖелБета. Пирамида на заводском дворе стала потихонечку таять.

Деньги и время на проектирование решено было не тратить, Дедалов собственноручно набросал общий вид сооружения и несколько разрезов. Что же касается расчетов, о таких глупостях он и не думал: обилие материала, бери – не хочу, позволяло зодчему закладывать в конструкцию десятикратный запас прочности. В конце концов средневековые замки тоже, наверное, строили без сопромата. С запасом строили.

Миносу проект понравился. Он распорядился написать крупными буквами на заборе «Строительство Крытского крытого рынка – ударная стройка города Крытска», и работа закипела. Дедалов дневал и ночевал на стройплощадке. Минос приезжал сюда вечером после работы, а домой возвращался, когда жена и дочери уже спали.

* * *

Пасифая была женщиной сильной. Осознав противоестественность охватившего ее чувства, она решила с ним бороться – перестала заходить в стойло Белого и, к удивлению коллег, наотрез отказалась работать с его семенем. Только богам ведомо, чего это ей стоило. Белый, должно быть, тоже что-то почувствовал: то и дело ни с того ни с сего протяжно мычал, бил копытом, меньше ел и на «телку» бросался не с тем рвением, что прежде. Видимо, зря говорят «тупой как бык».

Так прошли три-четыре месяца. И знаете, верно сказано, что время – лучший целитель. Первым отпустило Белого, а потом и Пасифая стала потихонечку успокаиваться. Но тут опять случилось то, что никак не входило в ее планы – она забеременела.

Стремясь сделать наше повествование как можно более целомудренным, опустим малоинтересные физиологические подробности первого месяца беременности. Поначалу Пасифая в ней еще сомневалась, а в консультацию никак не могла выбраться. Когда же сомнений не стало, она, естественно, пожелала, чтобы обо всем узнал муж. Дождавшись раньше обычного вернувшегося со стройки Миноса, она в постели сказала ему, что ждет ребенка. Надо сказать, супруги из-за занятости обоих давненько не совершали действий, которые приводят к беременности. Но Пасифае это сразу просто в голову не пришло, а Миносу и подавно. Он не выразил ни сожаления, ни радости от сообщения жены, только бурнул: «Как-нибудь прокормим мальца. Надеюсь, мальца…» И громко захрапел. А кто, уже имея двух девок, не хочет мальчика?

Беременность протекала легко. И первые месяцы Пасифаю занимал лишь один вопрос: откуда, черт побери, взялся малец (а это и впрямь оказался малец), если они уже полгода как забросили свои супружеские обязанности, а мужу она ни разу не изменила, не такая… А может, что-то у нее с Миносом все-таки было, а она просто запамятовала? Не ветром же надуло. В непорочное зачатие Пасифая не верила.

А на восьмом месяце стало не до размышлений о непорочном зачатии. Живот вырос невообразимых размеров – ни встать, ни лечь. И хотя УЗИ показывало правильное положение и прекрасное развитие плода, врачи из консультации не могли скрыть своей озабоченности. Конечно, это хорошо, что у нашего Миноса Европовича будет богатырь, но как такого рожать прикажете? Пасифаю свозили в область. Тамошние светила акушерства и гинекологии подтвердили и выводы районных коллег о поле будущего младенца, и их озабоченность предстоящими родами. Посоветовали рожать в Москве, а коли позволяют средства, то лучше в Лондоне. Средства позволяли, и Минос пообещал немедленно связаться с лучшим роддомом британской столицы. Но стройка поглощала все его время, он все откладывал: завтра, завтра, послезавтра. И дооткла-дывался: ночью у Пасифаи внезапно начались схватки. Вся крытская «скорая» была поднята на ноги, роженицу привезли в роддом, где немедленно сделали кесарево.

Мировая литература просто ломится от подробных описаний первой встречи измученной, но счастливой роженицы со своим младенцем. Я не полезу в эту грандиозную кучу-малу: лучше уже написанного мне не написать, а хуже не хочется. Так что об этом событии буквально несколько слов.

Когда к Пасифае поднесли семикилограммовый сверток, она лишь глянула на упитанную физиономию и слабо улыбнулась. К вечеру заехал с цветами Минос, удовлетворенно оглядел младенца и сказал:

– Наша порода, сразу видно, что Зевов, не ошибешься… Дмитрием назовем. Дмитрий Миносович! Неплохо звучит, а? – и, чмокнув Пасифаю в щеку, он с легкой душой укатил на стройку.

Младенец оказался спокойным. Мамашу не мучил, не орал, как другие, а, шумно посапывая, спал. Когда открывал глазенки, сразу же издавал протяжный низкий звук, и Пасифая подносила ребенка к груди. Сосал он шумно, жадно, ненасытно, а она, умильно глядя на сына, шептала:

– Митя, Митенька, Минечка… Кушай, мой хороший…

Как ни закармливали в роддоме первую леди Крытска, какие царские передачи ни присылал ей вечно занятый, но внимательный к жене Минос, к выписке из роддома у Пасифаи пропало молоко.

– Это коровье вымечко нужно, чтобы такого обжору прокормить, – смеялась она и трепала своего Миню-Минечку по пушистой, как персик, щечке.

А Миня-Минечка громко чмокал губами и басовито гукал: «гу-у-у…». Есть давай! И ему давали, что называется, от пуза. В наши дни это вообще не проблема, а уж для Миноса Европовича расстарались – самолетом присылали лучшее детское питание «made in Europe». Мине оно пришлось по вкусу.

* * *

Что бы там потом ни говорили, лично я не могу понять, как ни акушеры, ни родители не заметили сразу ничего необычного в облике младенца. Ну ладно, Минос видел его только по ночам, да и то мельком. Заглянет в колыбельку, посюсюкает минутку-другую и пошел спать. Но Пасифая, Пасифая, пеленавшая и кормившая своего драгоценного Минечку, как она не разглядела сужающейся от крутого лобика мордочки, розовой мочки носика с широкими ноздрями, скошенного подбородка, оттопыренных ушек? А пушистые щечки только вызывали у нее умиление: волосатенький родился – счастливым будет…