Текст книги "Черная тарелка"

Не ведая усталости они протрахались всю смену до конца, а потом еще две смены. Иногда казалось, просто не вылезали из койки. Даже днем, когда у детей мертвый час, умудрялись запереться в Маринкиной комнате. И об этом знал весь лагерь, сплетничали и пионеры, и вожатые. Даже несмысленыш Сенька гордился старшим братом, у которого одного во всем лагере по-настоящему была женщина.

А потом летний праздник закончился – пришла осень, наступили будни, причем довольно унылые. Начальница лагеря и старшая вожатая, обе с завода, знавшие о летнем Ленькином романе и относившиеся к нему довольно снисходительно, выйдя на работу, немедленно настучали в комитет комсомола. Возникло персональное дело. На цеховом собрании обстановочка была самая что ни на есть жеребячья – комсомольцы, и парни, и девахи, требовали подробностей. Ленька смотрел в пол и молчал как партизан. Когда же гармонист Арсений – он тоже работал в инструментальном – спросил: «Какой же пример ты, комсомолец, помощник вожатого, воспитатель подрастающего поколения, можно сказать, старший товарищ, подавал пионерам?» – Ленька не выдержал и громко сказал: «А пошел ты к ебене матери!»

Было предложение исключить, но за Леньку вступились жалостливые цеховые девахи, и наказание ограничилось строгачом с занесением за нетоварищеское отношение к женщине.

После собрания Арсений как ни в чем не бывало подошел к Леньке:

– Что же ты так с нею не по-товарищески? И спереди, и сзади. И все не по-товарищески. А подрастающее по колено смотрит и мотает на ус…

Ленька размахнулся и дал Арсению по сопатке. А на следующий день взял и уволился.

Теперь Ленька маялся от безделья. К тому же зарядили дожди, и он целый день в полном одиночестве валялся на диване с книжкой – Сенька был в школе, а после школы бежал в дом пионеров на шахматы. Незадолго до прихода матери и отчима с работы приходилось сматываться из дому, чтобы не выслушивать нравоучения – они совсем запилили. В вечернюю школу Ленька заглядывал не каждый день, а вечерами больше шатался по улице Горького, где изредка встречал Сережку Гиршпуна, Ильгиза и Валерку Хомутова, Седого. Они окончательно спелись, завели какие-то свои дела, и говорить с ними было не о чем.

А по субботам из своих Мытищ приезжала Марина. Ленька заранее покупал билеты на вечерний сеанс и ждал ее у «Центрального».

Они стояли в мокрых плащах среди пахнущей псиной толпы и слушали певичку, которая слабым писклявым голосом скулила, не считаясь с сезоном, «ландыши, ландыши». Потом звенел третий звонок, они находили свои места в последнем ряду, свет гас, и Ленька начинал отчаянную борьбу с Маринкиными плащом, юбкой, чулками, трусами.

На экране смешной голозадый Леонов бегал от полосатых тигров, а Ленька, уткнувшись лицом в шею подруги, протискивался рукой сквозь тряпочки и резинки все выше и выше, гладил ей ляжки и живот, каким-то чудом добирался до по-осеннему прохладных клумб.

Кино про Леонова с тиграми они смотрели уже несколько раз, но Маринка пялилась на экран и в смешных местах хохотала вместе с залом, а на Ленькину мальчишескую суету под своей одеждой никак не реагировала, разве что отталкивала его руку, когда он норовил расстегнуть лифчик – как его потом застегнешь на людях? Ленька же доходил до исступления и, когда зажигался свет, долго не мог отдышаться. Только раз, был случай, Маринка сжалилась и, не отвлекаясь от кино, сделала ему рукой хорошо.

Вообще же в Москве эта проблема встала во весь рост. Для ее решения ему просто некуда было привести свою мытищинскую подружку. Разумеется, не составляло труда снять комнатенку за какую-то двадцатку в месяц, но как раз этой двадцатки у безработного Леньки и не было. Несколько раз он сговаривался с Ильгизом насчет дворницкой – тетя Рая лежала в больнице, а вечно пьяный Ибатуллин-старший целый день проводил в своем продмаге, – но вот уж воистину еврейское счастье: стоило Леньке твердо договориться о хате, как у Маринки случались дамские дела и вся подготовка летела псу под хвост. Получилось только однажды, да и то как-то непутево: торопливо разделись, бросились в койку и только приступили к сладкой процедуре, как задергалась дверь – черт принес хозяина-пьянчугу. Карауливший во дворе Ильгиз исхитрился увести отца, но свидание было испорчено – вот и вся любовь, сказала Маринка и, капризно надув губы, стала натягивать чулки.

Так что обычно после кино они уныло шли по Горького вниз. Если у Леньки была в кармане пятерка-другая, сворачивали на Неглинную в кафе «Арарат», сидели рядышком на мягком угловом диванчике, пили чуть горьковатый «Раздан» и украдкой целовались масляными от чебуреков губами. Но чаще даже трояка не было, и они добирались на метро до трех вокзалов, тоскливо обжимались в пахнущем мочой тамбуре электрички, а потом долго прощались в палисаднике возле Маринкиной халупы.

Когда Ленька возвращался в город, метро было уже закрыто, домой он шел пешком, от любовных страданий ныло в паху, и лил дождь – лил, лил, лил… Казалось, той осенью не выдалось ни одного погожего дня.

Как-то, уже под ноябрьские праздники, Ленька топтался вечером у «Центрального», поджидая свою повариху. Последнее время она все чаще припаздывала, но он никогда не отчаивался и отмахивался от спрашивающих лишний билетик: перед самым сеансом она всегда появлялась.

На сей раз определенно что-то случилось – сеанс начался, а Маринки все не было. Везучие безбилетники, словив свой шанс, поспешили в кино – билетерша уже запирала двери, неудачники отправились домой, а Ленька остался на опустевшем пятачке. Уже подмораживало, в воздухе кружились первые белые мухи, жестяной китайский плащ совсем не грел, и продрогший Ленька начал жалеть, что не двинул билеты по спекулятивной цене – был бы пусть без девушки, но при деньгах. И все же он не уходил, потому что у Маринки вполне могли возникнуть уважительные обстоятельства для опоздания и она, запыхавшаяся, румяная, бежит сейчас к нему от Елисеевского магазина, вот-вот вынырнет из толпы прохожих и молча прижмется к нему. Он давал ей еще пять минут и засекал время на часах у Пушкина.

– Леня, ты в кино собрался? – раздался тоненький детский голосок сзади.

Ленька обернулся. Перед ним стояли две девчонки в драповых пальтишках и платочках – квартирная соседка Любка и ее подружка Тася. Только их мне не хватало, подумал Ленька и оглянулся на часы. Контрольное время истекло, он накинул еще пять минут.

– Товарища жду. Тебе чего? – пробурчал Ленька и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

– Я просто так, – сказала Любка.

Девчонки похихикали у него за спиной и ушли. Но Леньке в этот вечер не суждено было пережить предательство подруги в одиночку. Едва девчонки оставили его в покое, появилась неразлучная троица: Седой, Серега и Ильгиз.

– Привет. Что, не пришла твоя жопастая? – не без злорадства спросил Валерка Хомутов.

Злорадство Седого было понятно. В фойе «Центрального» Ленька не раз ловил завистливые взгляды приятелей: они-то ходили в кино без девчонок. Теперь пришло время торжествовать им, это было справедливо, и Ленька ничего не ответил.

– Ладно, хрен с ней. Пошли с нами, – сказал Серега.

– Куда? – спросил Ленька и, не дожидаясь ответа, решил, что пойдет с ребятами куда угодно, лишь бы не стоять больше на ледяном ветру и поминутно не смотреть на часы.

И они пошли в предпраздничной толпе мимо Пушкина, мимо Елисея, мимо сверкающего иллюминацией Телеграфа. Весело сверкали огни, звонко смеялись расфуфыренные женщины, пронзительно пахло «Красной Москвой». Ленька согрелся и повеселел. Прав Серега: хрен бы с ней!

Свернули в Охотный, миновали «Москву» и каменного Карлу-Марлу, добрались до «Метрополя», у которого густым косяком шли иностранцы.

Седой выбрал одного из них, подошел бочком и сказал:

– Сорри, мэн, ай бай джинсы и шузы…

Она выскочила как черт из табакерки: вынырнула из темноты коридора, улыбнулась трепавшемуся по телефону Леньке и прошла мимо. Он как раз сговаривался с Седым о встрече и на полуслове оборвал разговор, застыл с трубкой в руке.

Черт знает сколько раз Любка проходила мимо него по коридору, цеплялась к нему, приставала с дурацкими детскими вопросами, а он обращал на соседскую девчонку не больше внимания, чем на ее бабку Нюру, чем на обитательницу темного чулана тетю Хесю, мог одарить конфетой, а мог и подзатыльника дать. Что привлекло в ней сейчас? Лукавые карие глазищи? Длинная белая шея? Обтянутая голубыми джинсами – они только входили в моду – маленькая круглая попка? Так он же видел все это тысячи раз. А тут увидал в тысячу первый и очумел.

Это было весной шестьдесят второго. Леньке шел восемнадцатый, Любке было шестнадцать.

С прошлой осени много воды утекло. Повариха бесследно исчезла из Ленькиной жизни: еще пару раз сходили в кино, еще пару раз она не пришла на свидания – продинамила, Ленька съездил к ней в Мытищи объясниться, она сказала, ни к чему, мол, все эти детские игры, ей нужно вести регулярную жизнь, а то вот по морде прыщи пошли и вообще у нее парень есть – и все; ему хватило недели, чтобы пережить первый в жизни разрыв и окончательно успокоиться.

Потом была девица, которую он снял в кафе «Молодежное», где стучал на барабане Мишка Мухортов, с нею у Леньки проблем не было – она сама водила его по квартирам своих подружек. С этой тоже расстался – безболезненно и незаметно: раз-два и разбежались. А чего, собственно, устраивать из ничего проблему, когда кадров, которые, как учил вождь, решают все, кругом немерено, можно сказать, херова туча. Вышли вечерком на Брод теплой компанией, прошвырнулись от Пушки до Манежа – и бумажки с телефонами торчат из всех карманов. Бывало, не пройдут и четверти этого Великого блядского пути, а Рыжий Серега уже подцепит у Филипповской булочной какую-нибудь дешевочку, Седой остановится поболтать со старой знакомой, только Ленька головой вертит, выбирает, благо выбор есть. Муха вот куда-то пропал. Так вот же он! Стоит с четверкой красоток – ноги от ушей, что-то им заливает, убалтывает. А чего их убалтывать? Пойдут куда ни позови – в «Космос» по мороженое с шампанским, на квартиру портвешка попить, поплясать да пообжиматься.

А можно и не трудиться, не клеить на Бродвее. У Мишки Мухортова целая амбарная книга телефонными номерами исписана: стратегические запасы, бери – не хочу! Хата есть – кадры будут. Это его любимая присказка. За хаты же отвечает Валерка Хомутов: у него куча продвинутых знакомых: невзрачные генеральские дочки, дебильные мидовские сынки, чьи предки или в загранке, или на дачах сидят. Хотите собраться, погудеть? Нет вопроса! Седой куда-то звонит, договаривается, и через полчаса компания уже где-нибудь на Горького или на Воровского в отдельной – отдельной! – квартире: дубовые двери, бархатные шторы, картины в бронзовых рамах, кожаные диваны со слонами на полочках, скользкие, как лед катка «Динамо», что на Петровке, паркетные просторы в несчитаных комнатах. Только расположились, вынули из карманов бутылки, покидали на стол закуски, а уже звонки в дверь – подгребают вызванные Мухой девахи, точно по числу парней. Можно было бы и с запасом пригласить, но, когда дойдет до дела, лишний кадр может помешать: будет слоняться по комнатам, подглядывать – кому это надо?

Шумно за столом, весело, бесхитростный «агдамчик» делает свое дело – развязывает языки и руки. Даже застенчивый Ильгиз приобнял соседку по столу за плечи и что-то бормочет ей на ухо – дева хохочет. Потом, понятное дело, танцы – нет, не под допотопный патефон или радиолу, не под шипенье рентгеновской пленки – «на ребрышках». В роскошной квартире есть роскошная вещь, магнитофон. Вот уж расстарался богатый папаня для своего чада! Медленно крутятся большие бобины, с одной на другую тоненьким ручейком течет коричневая ленточка и несет – вот чудо! – бурлящие потоки твиста, и в потоках этих барахтаются, корчатся, приседают и подпрыгивают разгоряченные пары, а Мишка Мухортов еще и умудряется отбивать ритм ладонями то на полу, то на столе, а то и на тугом, как барабан, заду повернувшейся в танце к нему спиной партнерши. И не надо бегать к ящику менять пластинку. Коричневая ленточка сама унесет водовороты твиста, сбросит их в какой-то далекий водопад, и понесет уже не дергающиеся, а плотно слипшиеся пары неторопливое течение по имени Фрэнк Синатра. И в этом течении самое время поближе познакомиться с партнершей: все ли в порядке с первейшими по соблазнительности частями, или же визуально наблюдаемые манящие выпуклости – уловка и сплошной обман трудящихся.

Кто-то вырубает магнитофон и вновь созывает честную компанию за стол, добавить: что-то стало холодать – не пора ли нам поддать? Это мы с большим удовольствием! Шум, гам, девчонки совсем разгоношились: в бутылочку, в бутылочку! В бутылочку так в бутылочку. Крутится по полу стеклотра из-под «Агдама», остатки липкого винища проливаются на блестящий генеральский паркет, бутылка останавливается, указывая горлышком на миниатюрную брюнеточку с алыми губами. Ленька направляется к ней – пожалуй, слишком твердой, нарочито твердой походкой, выдули-то уже ого-го! – наклоняется, целует большой накрашенный рот. Цыганочка прижимается к Леньке, засасывает его губы своими, загоняет ему меж зубов гадючий язычок. Не торопись, красотуля, мы еще не сделали окончательного выбора, может, вовсе не тебе, а вон той толстухе с льняным хвостом, возле которой увивается Серега Гиршпун, достанется ладненький голубоглазый мальчик в штатовских джинсах и замшевой курточке с бахромой. Пусть пока все идет своим чередом, мы даже еще не играли в балду на желания. В балду, в балду! В любой игре, хоть в балде, хоть в шахматах, есть выигравшие и проигравшие. Победители диктуют свои желания побежденным. А какие могут быть желания? Скидавай юбчонку, красавица! Пожалуйста, с большой охотой.

После балды и новой поддачи уже за полночь затевается – дети есть дети – игра в жмурки. От многочисленных желаний компания уже основательно растелешилась: дородная блондинка осталась в одной черной комбинации, Седой разгуливает в пестрых нейлоновых плавочках – это в Москве новинка, не грех покрасоваться. Ленька тоже давно уже стянул джинсы и, растопырив руки, кружит по комнате с завязанными глазами. Ага, попалась! Шелковистые голые плечики, маленькие острые титьки…

Что было потом, Ленька толком так и не узнал. Вроде бы бродили с цыганочкой по полутемной квартире в поисках ложа, но везде наталкивались на пары в недвусмысленных позах, и еще – на малахольного генеральского сынка, хозяина квартиры, который тоже слонялся по комнатам, но один, без девушки. Как дело кончилось с цыганочкой, тоже не совсем понятно: взасос целовались на кухне – это Ленька помнил, потом – вспоминается совсем смутно – возникла толстуха в черной комбинации, дальше возились вроде бы втроем. И наконец мучительное пробуждение на широком кожаном диване в комнате с настоящим бильярдным столом. Обе ночные подруги – брюнетка и блондинка, тоненькая и пышная – сопят под боком, обе изрядно помятые и не шибко, прямо скажем, одетые: черная комбинация блондинки задралась подмышки – есть на что полюбоваться, если бы так не трещала голова. Искаженная злобой физиономия Рыжего. Чего ты, Серега? Принеси холодненького попить. А пошел ты, падло!..

После хорошего гудежа с кадрами от Седого было все-таки немного не по себе: мальчик чувствовал, что поступил нехорошо. Но это быстро проходило. Комсомольцы-романтики шестидесятых не пасовали перед испытаниями. В общем, гулял с этой компашкой и ни о чем не думал. А потом появилась Люба и все переменилось.

Перестал ходить с ребятами по хатам: не водить же ее на гулянки со склеенными на Броде блядьми, а без нее никуда не ходилось. Ходили вдвоем – по Петровке, по бульварам, по арбатским переулкам, по маршрутам синего троллейбуса, о котором в то время уже напевал из каждого магнитофона, неведомо почему доставая своим бесхитростным голосом до самой печени, какой-то Булат Окуджава. Сидели в «Центральном» на последних сеансах, ели чебуреки в «Арарате» – как бывало с поварихой, да не так, как-то по-иному.

Бродили бесцельно и бесмысленно, хохотали над пустяками, вымокали до нитки под дождем, сушились на солнышке, пили газировку стакан за стаканом, а потом соображали, где ближайший туалет. Он научил Любку целоваться, и они без устали занимались этим неприедавшимся делом. Среди белого дня Ленька ни с того ни с сего заталкивал ее в первое попавшееся парадное, прислонял к исписанной похабщиной пыльной стене и целовал – уши, шею, ключицы. Она тянулась к нему губами, он – к ней, и они не отрывались друг от друга, пока хватало воздуха. Однажды на Пушкинской улице, не разобравшись, он распахнул массивную дверь и затащил Любу в ювелирную скупку. Целоваться там было нельзя, и он купил ей золотые сережки с камушками. Они вышли на улицу и тут же нырнули в соседнюю дверь – на сей раз уже без ошибки, в обычную парадную, – чтобы примерить обновку, а потом целоваться, целоваться, целоваться.

Вообще, это было для Леньки счастливое время. Даже на работу он ходил с удовольствием.

В типографию «Известий» – пять минут от дома – его пристроил Седой, недолго проработавший там разнорабочим, пока не ушел с головой, так сказать, профессионально в фарцовку. Поначалу Ленька попал в стереотипный цех и был вполне доволен: металл – вещь понятная и знакомая, как-никак на почтовом ящике несколько месяцев уже отслесарил. Но опять вмешался Седой: на кой тебе эта гадость, сурьма-олово-цинк и хрен знает что еще, потом хватишься, да поздно будет – уже не стоит. Это Леньку напугало, и он перевелся в печатный цех приемщиком на машины.

Работа оказалась не шибко умственной, но живой и веселой – подвезти на тележке тяжеленные стереотипы, подкатить с ребятами к машине бумажный рол, помочь печатнику с приправкой и пробными оттисками, а когда закрутится-завертится ротация и потечет на фальцовку газетный поток, следить, чтобы все шло ладно, отбрасывать бракованные, замятые, еще сырые, пачкающие руки листы, убирать от машины бумажный срыв и прочий производственный мусор, стирать тряпкой пятна краски. Словом, не соскучишься – не то что на ходынском почтовом ящике. И в курилке не засидишься, иначе непременно пропустишь что-нибудь интересное, что никак нельзя пропустить: в любое время может прийти сам Аджубей, веселый, лупоглазый, чтобы не в кабинете, а прямо в цехе, у машины подержать в руках свежий оттиск, а с ним, с Алексеем Ивановичем, люди, чьи имена красуются в каждом номере и известны всей стране. Ленька не первый человек в цехе, но и к нему могут запросто обратиться те, кто делает солидные «Известия» и веселую, разухабистую «Неделю». Впрочем, Ленька, первый – не первый, но уж совсем не посторонний. Он тоже делает газету. И должно быть, неплохо – свой первый рабочий разряд он уже получил, а через несколько лет, когда закончит вечерний полиграфинститут, уволится отсюда бригадиром печатников шестого разряда, чтобы перейти на солидную руководящую работу. Но это еще нескоро.

После смены, переодевшись в чистое, во все фирменное, Ленька спешил на вторую работу – физически не тяжелую, но куда как более умственную, чем в печатном цехе. Нет, бегать по улицам в поисках форинеров и ловить их за рукав у «Метрополя» больше не приходилось, не было надобности. Теперь у скромной торгово-финансовой компании, возглавляемой ветераном фарцовочного бизнеса Валерием Хомутовым, он же Седой, уже сложился небольшой, но устойчивый круг деловых партнеров. И схема работы с ними была хорошо отлажена. Встречались где-нибудь в центре непременно в людном месте, из рук в руки передавали башли: доллары в обмен на рубли. С долларами шли в «Березку» напротив Новодевичьего монастыря и покупали добротные шмотки, чтобы тут же разнести их по комиссионкам. Оставалось пройтись через несколько дней по этим самым комкам и собрать нехилый навар: вложенный в дело рубль приносил десятку, девятьсот процентов прибыли – какой Рокфеллер мог мечтать о таком профите!

Вообще-то Ленька был равнодушен к деньгам, сами по себе они его не грели, в голову даже не приходило копить, откладывать. Но как приятно было выходить из дому в ладно сидящих «ливайсах», в тесных карманах которых спрессована пачка червонцев.

Эти червонцы – плюнуть и растереть – просто красненькие бумажки, причем доставшиеся ему довольно легко. Зато в обмен на них можно получать простые житейские радости: по-королевски одаривать отчима, мать, брата Сеньку, не задумываясь одалживать заикающемуся от смущения Марику Козловскому, которому вечно не хватает жалкой университетской стипендии, – бери сколько надо, отдашь когда сможешь. А главное червонцы в тесном кармане позволяли Леньке легко, весело, беззаботно тратить на Любку, хотя та никогда и ничего у него не просила, напротив, старалась удержать от трат – как-никак выросла в нищей семье, к роскоши не привыкла. Впрочем, и он, если разобраться, тоже был не из Ротшильдов, однако теперь – спасибо легкому и веселому бизнесу – копейку не считал. Те же сережки для подруги – осилил бы такую трату, если бы жил на одну зарплату помощника печатника? То-то же.

Вот и в этот вечер предстоят немалые расходы, но расходы приятные. Сегодня у девчонки день рождения, ей стукнуло семнадцать, и это событие должно быть торжественно отмечено. В «Метрополе» на четверых – он, Любка и ее подружка Тася со своим парнем – заказан лучший столик, у фонтана. Чтобы хорошо посидеть, надо выложить никак не меньше двух с половиной сотен. Впрочем, это мелочь по сравнению с подарком, купленным все в той же ювелирке на Пушкинской еще на прошлой неделе. Даже при немалых Ленькиных заработках пришлось напрячься, более того, пришлось подзанять немного у Седого. Зато подарок поистине королевский: золотое колечко с настоящим полуторакаратником – штука неброская, на ценителя, для тех, кто знает толк в таких вещах, а Ленька уже знал в них толк и не сомневался, что Любка тоже оценит вещицу.

После работы Ленька собирался зайти домой переодеться – колечко в обтянутой алым бархатом коробочке на бархатной же подушечке лежало в кармане пиджака – и, прихватив подружку, двинуть в «Метрополь». Так они сговаривались с утра. Но у дверей типографии, к своему удивлению, он увидел Любку.

– Что случилось? – спросил он.

– Ой, Ленечка, как хорошо, что я тебя перехватила! Сережа просил, чтобы ты подъехал на Курский вокзал и встретился с каким-то Стеном. Очень просил.

– А сам он чего?

– Говорит, что не может.

Ленька чертыхнулся. Рыжий всегда так: сам вызвался принять у Стена башли, а в последний момент – в кусты, не может, видите ли. А ведь знает, собака, что у Леньки сегодня праздничный вечер. Последнее время он вообще стал капризен словно красна девица. Две недели дулся после той истории с толстой блондинкой в черной комбинации, будто и впрямь ее у него отбили, нужно больно, Ленька и имени ее не запомнил. А уж когда закрутилось с Любкой, словно с цепи сорвался – опять ревнует, что ли? С чего бы это? Жили в одной квартире сто лет, Сережка ее не замечал, но стоило Леньке на девчонку глаз положить, он тут как тут. Впрочем, вряд ли. Зачем Рыжему Любка? Не его вкус.

Все это вертелось в голове у Леньки, пока ловили такси у памятника Пушкину, а потом ехали к Курскому вокзалу. На Земляном валу вылезли из машины, перебежали через дорогу и остановились возле выхода из метро. Никакой не Стен, а Степан, этот канадский хохол, состоявший не на первых ролях при торговом атташе, был старым клиентом Седого и его компании. Почему-то он всегда нуждался в рублях и охотно покупал их на американские доллары, не гнушаясь самыми мелкими сделками, а иногда расплачивался товаром – зонтиками, сигаретами, губной помадой. Был он мужиком деловым и четким, на встречи никогда не опаздывал, Ленька знал, он вот-вот появится, передаст пакет с деньгами, так что они с Любкой без спешки успеют забежать домой и вовремя окажутся в «Метрополе».

И в самом деле, не прошло и пяти минут, как привокзальную площадь пересек знакомый «фольксваген-жук» с желтыми номерами. Стен припарковался у входа на кольцевую станцию, вылез из автомобильчика и с бумажным пакетом в руке широко зашагал в сторону радиальной, худой, долговязый, с выгоревшими запорожскими усами. Не доходя до Леньки десяток метров и не глядя на него, Стен повернул направо и скрылся за дверью привокзального сортира. Это входило в непременные правила игры. «Вам, хлопчики, что, – говорил он ребятам на чистом, без малейшего акцента, русском, – заберут и отпустят, а меня из страны попрут за милую душу, я целый день по городу с хвостом езжу».

– Люб, пойди купи мороженого. Мне тоже возьми, – сказал Ленька, внимательно наблюдая за дверью туалета.

Любка направилась к тележке мороженщицы, и тут же, на ходу оправляя рубаху, из сортира вышел Стен. Сделав несколько шагов, он остановился, оглянулся по сторонам, достал сигареты и закурил. Ленька подошел к нему, тоже достал сигареты и попросил огоньку. Стен чиркнул зажигалкой.

– Извини, Леонид, деньги собрать не успел. Завтра в это же время на этом месте, – проговорил Стен. – Пока возьми это. Немного товара в счет долга. – Он протянул Леньке бумажный пакет.

Ленька принял пакет и сразу же едва не выпустил его из рук – так неожиданно и резко прозвучал из-за спины незнакомый мужской голос:

– Бригада содействия милиции. Предъявите документы.

Четверо парней с красными повязками обступили их. Широкие плечи, здоровенные ручищи, насупленные враждебные физиономии.

Первым пришел в себя Стен.

– Я есть гражданин Кэнада! Вы не имейте права! – визгливо закричал он на пародийно ломанном языке словно не говорил только что на чистом русском.

Откуда-то появились два мента, оба в погонах со звездочками. Отстранили красноповязочников, вежливо козырнули.

– Двадцать шестое отделение милиции. Ваши документы!

Как хорошо, что отправил Любку за мороженым, – мелькнуло в голове у Леньки. Он видел ее, застывшую возле тележки с двумя вафельными стаканчиками в руках. Только бы не ввязалась, с нее станется. Нет, слава Богу, ума хватило не лезть, пятится за тележку, скрывается за толстухой-мороженщицей. Молодец, девка, соображает! А теперь надо рвать когти, немедленно рвать когти!

Но их уже подхватили под руки и заталкивали в подруливший к тротуару милицейский «козлик». Кажется, на сегодня я отгулял, с тоской подумал Ленька. И еще подумал: какое счастье, что этот усатый мудак не успел собрать свою поганую зелень, Стен должен был передать пять кусков.

Ленька, однако, был глубоко неправ, про себя обзывая Стена мудаком, ибо тот таковым не оказался и в отделении сыграл свою роль просто выше всяких похвал. Не имейт права хватать на улице! Посол Кэнада жалуется министр иностранных сношений! Русский мальчик вижу один раз. Просить прикуривайт. Я ему давать держать свой груз. Только один раз держать. Пожалуй, он перебирал: так изъяснялись немецкие генералы в послевоенных фильмах. Однако дежурному двадцать шестого отделения в Лялином переулке, куда круглые сутки везли всякую шелупонь с Курского вокзала, было не до русского языка канадского подданного Остапчука. Замордованного майора больше интересовал факт передачи иностранцем пакета советскому гражданину. И конечно, содержимое пакета.

Содержимое пакета высыпали на стол, и у Леньки перехватило дух от огорчения: перламутровые бутылочки с лаком для ногтей, разноцветные пеналы губной помады, коробочки с тушью, флаконы духов – сколько юбок можно было бы задрать за эти богатства! А Стен, смешно топорща усы, качал свои дипломатические права и упорно держался неглупо придуманной версии: остановился у вокзала отлить, взял с собой из машины пакет с сувенирами для посольских дам – у него в Москве дважды уже обчистили машину, – подошел русский парень, попросил прикурить, он, пользующийся дипломатическим иммунитетом канадский подданный Стенли Остапчук, дал парню подержать пакет, а сам полез за зажигалкой, и тут на него набросились – не имейт права! Леньке оставалось слово в слово повторить эту версию, что он и сделал. Составили протокол, который Стен отказался подписывать. Ленька последовал его примеру. После этого Стена отпустили, и он, продолжая огрызаться – не имейт права, подавайт жалобу, – покинул отделение. А Леньку отправили в камеру, первую камеру в его жизни.

– Посиди и подумай до утра, – сказал ему на прощанье майор, – а завтра с тобой как следует потолкуют на Петровке.

В первой в своей жизни камере Ленька на удивление хорошо выспался, хотя всю ночь сквозь сон слышал лязганье замка и мат-перемат ментов и задержанных пьяных ханыг. Утром его перевезли на Петровку, и он долго сидел на жесткой скамье перед кабинетом следователя.

Следователь оказался простецким мужиком в кургузом пиджачке поверх голубой тенниски. Он ерошил бесцветные патлы и доброжелательно поглядывал маленькими свиными глазками на Леньку.

– Эх, нехорошо-то как вышло… Рабочий парень и фамилия хорошая, русская. Ка-за-нов. Волжская фамилия. Мы с тобою не земляки случаем? Я вот тоже волжский – Самарин, капитан Самарин. Рабочий парень, трудяга, комсомолец, а польстился на нечестный заработок. Ну ничего, Леня, как говорят, на всякую старуху… Ладно, оступился, с кем не бывает. Давай протокольчик составим, подпишем и гуляй. Ну, рассказывай, как дело было.

Ленька коротко повторил давешнюю версию Стенли, и капитан Самарин огорченно покачал головой.

– Ну вот, опять сказки рассказываешь, парень. Ты это в отделении можешь гнать, там, глядишь, и поверят. А в МУРе надо правду говорить, только правду. Знаешь, что такое МУР?

Ленька кивнул. Капитан обрадовался, словно Ленька, признав, что слышал о МУРе, осознал бесполезность своего упрямства и дальнейшего запирательства. Ну вот. Здесь и не такие колются. Так ты давно знаешь этого форина, Стенли Остапчука? Прежде в глаза не видал. Ай, как врать нехорошо! Товар-то для кого? Не знаю никакого товара! Ай-ай-ай, за кого ты меня, парень, держишь?

Эта тягомотина длилась минут пятнадцать. Потом Самарин, еще раз посокрушавшись – ай, как нехорошо! – велел ждать в коридоре.

Прождал Ленька добрых три часа. Самое время было спокойно обдумать ситуацию, а не думалось. От жесткого сиденья онемел зад, отчаянно хотелось облегчиться, но постовой в конце коридора не позволял ни размяться, ни отлучиться в туалет: сиди – вызовут! В голове у Леньки мелькали обрывки мыслей. «Прохожу я мимо МУРа…» А вдруг обыск! Дома припрятаны доллары, немного, но есть, и еще добрая сотня пластинок с битлами на продажу, об этом знает только Серега, но без отчима с матерью забрать не сможет. «Там в окне огромный хуй…» Что Любка дома наплела? А в «Метрополе» так и не посидели. «Это мой миленок Шура шлет воздушный поцелуй…» Жрать хочется! А если посадят?