Текст книги "Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия"

Глава 3, в которой пёстрая компания отправляется в путь, выясняются некоторые различия между колокольчиками и бубенчиками, а также между официальными и неофициальными защитниками сирых и убогих, а ротмистр Сабуров пользуется англо-польским гостеприимством в русской усадьбе

Отъезд молодого барина был известен лишь Марфуше, обещавшей держать язык за зубами. Само собой, к утру о нем знала вся усадьба. Саше с утра пришлось трудно. К нему то и дело подходили, кланялись едва ли не в ноги (совсем кланяться в ноги здесь запрещалось), умоляли остаться. Саша, знавший от Джейн о планировке Освалдби-Холла, не раз пожалел об отсутствии в Рожествено потайных лестниц.

Марфуша не признавалась в болтливости. Тоже бродила по усадьбе, что-то шептала, верно, молитву.

Джейн все время волновалась: вдруг от этих бесконечных просьб и нытья Лев Иванович переменит решение? Тот с утра оделся во фрак, будто в усадьбе готовился важный приём, быстро ходил по дому, иногда резко цыкал на прислугу. С Сашей старался не встречаться.

К полудню у крыльца уже скопилась внушительная толпа, не столько из дворовых, сколько из самого села Рождествено. Глядя на неё из окна, Лев Иванович грустно усмехнулся, обращаясь к Джейн:

– Когда встретитесь с соотечественниками, непременно угостите их историей русского мужицкого бунта: барина-наследника не хотят отпускать на войну.

Впрочем, когда приехала Катерина Михайловна, толпа легко разошлась перед её санями. То ли у Бойкой вдовушки была такая репутация, то ли стоять на пути у кучера Данилыча не решился никто. Мужички лишь тихо ворчали.

Катерина Михайловна весело выскочила из саней, вошла в дом. Как заметила Джейн, многие в толпе с ней здоровались, а кто стоял поодаль, снимали шапки. Правда, сразу же их и надевали – стоял крепкий мороз. Это и стало одной из причин, почему гостья не стала надолго задерживаться у стола с лёгким угощением.

– Ну, Лев Иванович, – улыбнулась она, – народ морозить негоже. Пора в путь.

Лев Иванович вздохнул и как был, во фраке, вышел на крыльцо. Толпа, к которой прибавились и выскочившие из дома дворовые, заголосила. Джейн чаще других слышала одно – «ne pustim».

– Тихо! – вдруг гаркнул Лев Иванович. И дворовые, и крестьяне, не привыкшие к такому тону барина, даже попятились. И, конечно же, замолчали.

Потом дядя обернулся к племяннику.

– Александр, – сказал он Саше и протянул саблю. – Неприятель вторгся в пределы Отечества. Поезжай и сражайся, пока не выгоним.

Обнял и три раза поцеловал. Джейн увидела, как вся толпа разом сняла шапки и перекрестилась.

Потом Лев Иванович тихо сказал Джейн:

– Вашему отцу очень повезло. У него замечательная дочь, готовая ради него переплыть море и проехать половину России. Передайте ему эти слова, когда вы встретитесь.

– Spasibo, – сказала Джейн и, неожиданно для себя, поцеловала его в щеку. Щека Льва Ивановича была выбрита до лёгкой синевы и чуть-чуть дрожала.

Когда уже садились в кибитку, подошла Марфуша и обратилась к Катерине Михайловне. Да не просто, а сначала поклонилась в ноги.

– Катерина Михална, не думала, что буду при нашем барине другую барыню просить, слава Богу, не зареклась. Берегите Сашеньку. Вы…

Непонятно, что она хотела сказать, то ли «вы умеете беречь», то ли «обещайте, что вернётся». Но то ли сама не решилась, то ли взгляд Катерины Михайловны отменил эти слова.

– Буду беречь, Марфуша, – просто ответила барыня.

Марфуша поблагодарила, потом обняла Сашу, причём сдерживая слезы. Протянула образок, дождалась, когда он положит его в карман рубашки. А затем обратилась к Джейн:

– Береги Сашеньку, пожалуйста. Ты ему мила, он тебя послушает. – Саша покраснел. – Когда с батюшкой своим встретишься, попроси, чтобы Сашеньку не обидели. Он, поди, до генерала дослужился. Береги его, пожалуйста.

Джейн понимала через три слова, и тогда Марфуша наконец-то произнесла слова, услышанные утром от Льва Ивановича и вызубренные за день:

– Май Год протэк ю! Женни, протэк Сэнди!

Лев Иванович и Катерина Михайловна улыбнулись. Саша поцеловал Марфушу. Потом помог Джейн сесть в сани, сел сам, поднялся во весь рост, повернулся ко Льву Ивановичу:

– До встречи, папенька!

Тот смущённо улыбнулся – видимо, Саша редко обращался к нему так.

И уже громко, ко всем:

– Не поминайте лихом! До свиданья!

Ещё хотел махнуть саблей – в лучах вечернего солнца было бы эффектно. Но поскользнулся на мелкой наледи кучерских козёл и поторопился сесть, чтобы не упасть.

– Иван Данилыч, – сказал дядя Лев, – гони быстрее, чтобы я не одумался да не пустился вдогонку.

– Будет сделано, Лев Иванович, – улыбнулся Данилыч, тряхнув чёрной бородой. – Только слово ваше крепко: отпустили – не погонитесь. А Александра Петровича я поберегу.

– Спасибо, – сказал дядя Саши и, к удивлению Джейн, первый раз увидевшей такое в России, протянул Данилычу руку. Тот, не удивляясь, её крепко пожал.

После чего свистнул и выполнил просьбу. Джейн и опомниться не успела, как Рождествено осталось за спиной.

* * *

– Джейн, если не спишь, попрощайся с владениями маркиза де Караба.

Вообще-то, Джейн дремала, но пробудилась легко. «К чему спать вечером – ночь впереди», – говорила миссис Дэниэлс, если её подопечной хотелось задремать в столь неурочный час, и Джейн соглашалась с этой мудростью.

Владениями, с которыми полагалось попрощаться, была деревня Андреевка – как не раз говорил Саша, «Австралия дяди Льва». Перевод на местный скотный двор считался высшим наказанием для дворни или особо нерадивых мужиков из другой деревни. Наказание усугублялось тем, что надзирали над ними управители, разжалованные за воровство или за грубость. Правда, совсем уж залютовать им не разрешалось и здесь, а примерное поведение – трезвая жизнь и крепкое хозяйство – награждалось возвратом на прежнее место жительства.

Андреевка, небольшая и неказистая деревушка, осталась за спиной. Впереди был лес, над ним – печальная синяя полоска, прощальный привет закатившегося солнышка. «Значит, едем на юго-запад, туда, куда нам и надо», – улыбнулась дремавшая Джейн.

Ей нравилось путешествовать, не задумываясь о направлении маршрута, да и Саше тоже. Он уже сказал, что с Данилычем можно, как Митрофанушке, совсем не знать географию: будет нужда у Катерины Михайловны заехать в Капскую колонию, он и туда довезёт. То, что Митрофанушка – склонный к парадоксам юный джентльмен, всецело доверяющий кебменам, Джейн уже узнала от Саши.

Ещё Джейн нравилась решимость Катерины Михайловны ехать быстро, ночуя прямо в возке и лишь изредка, если совсем растрясёт, на постоялых дворах. «Тем более, найти лучший гостиничный номер, чем тот, в котором мы едем, будет трудно», – сказала она.

Правда, в пути допускались и незапланированные остановки. Катерина Михайловна предупредила о них сразу же, ещё в тот вечер, когда она уговорила Льва Ивановича.

– Только вот что имейте в виду, – сказала она Джейн, – может так получиться, а скорее всего и получится, любят меня разные приключения, в пути придётся задержаться. Если так будет, то от вас как иностранной подданной потребуется лишь терпение – ждать, пока я улажу чужую заботу. Не удивляйтесь, Джейн, вы должны помнить наше знакомство. В тот вечер мы с Данилычем рассчитывали вернуться в мою усадьбу без приключений, однако вы спасли нас от дорожной скуки.

Джейн улыбнулась, сказала, что её путешествие по России само по себе является приключением, поэтому других может и не случиться.

Пока остановок не было, тройка мчалась по укатанной февральской дороге. Джейн решила, что царский возок, снившийся ей не раз, вряд ли ехал бы быстрее. Это она и сказала Катерине Михайловне.

– Да, – отозвалась она, – только фельдъегерь менял бы лошадей на каждой станции, чего мы делать не будем, да к тому же дорога перед ним всегда была бы свободной: казённая тройка предупреждает о себе звоном колокольчиков. Как видите и слышите, у нас лишь бубенцы.

– А чем различается их звон?

– Когда выедем на большой тракт, вы услышите не раз. Он отличается.

Минут десять спустя Катерина Михайловна сказала:

– На ловца и зверь бежит. Слышите, Джейн? Это именно колокольчик. Впрочем, эта пословица в нашем случае может иметь обратный смысл. Мы поравняемся с колокольчиком через пару минут, прошу вас, не высовывайтесь. Саша, к тебе относится тоже. Если хозяин встречной тройки, а я уже догадываюсь, кто он, сочтёт меня единственной пассажиркой, будет лучше всего.

Джейн не просто послушалась, она вытянулась, укрывшись замечательной серой шалью.

Колокольчик приближался, звеня весело и тревожно. То ли на Джейн так подействовала перевёрнутая пословица про охотника и добычу, то ли уж такой был волшебный воздух России, что все разлитые в нем радости и опасности нечаянно проникают в душу и звучат там, как этот колокольчик.

Послышалось «тпрруууу». Тройка приостановилась. Джейн почти не разобрала беседу Катерины Михайловны со встречным. А беседа была вот такой.

– Здравствуйте, Катерина Михайловна! – сказал ротмистр Сабуров, с той выглаженной вежливостью, за которой скрывается настоящая злость. – И кого сегодня вы утешать собираетесь, или с утешения едете?

– Мне, Дмитрий Борисович, утешительным ремеслом заниматься, право же, неловко, – то ли серьёзно, то ли лукаво вздохнула Катерина Михайловна. – Не могу забыть о платке, данном покойным Государем покойному графу Александру Христофорычу[65]65
  Бенкендорфу – первому шефу жандармов.


[Закрыть] с тем, чтобы утирать им слезы невинных и обиженных. Потому, когда мне кого-нибудь доводится утешать, каждый раз чувствую, что отбираю жандармский хлеб.

– Это точно, – заметил Сабуров, – хлеб не хлеб, а в чужие дела встревать не вдовье дело… особенно такой вдовы, как вы. Сидели бы в вашем имении, утешали мужиков, да приживалок, да сирот – знаю, немало у вас. Вам заботы вдовьи, нам – государевы. Не могу вашу привычку одобрить в такие дела впереди жандармов соваться.

Джейн, не понимавшая разговор, заметила, как изменился голос Катерины Михайловны после этой фразы. Не то чтобы она говорила напряжённее или злее, но чувствовалось: человек отвечает и следит, чтобы в словах не проскользнула обида.

– Правда ваша, Дмитрий Борисович. Вот только, если бы слуги государевы умели с делами вовремя оборачиваться, видит Бог, не выезжала бы из своего имения. Как быть, Дмитрий Борисыч? Возьмём дело помещика Астахова, о насильственном венчании с дочерью однодворца Петрова, как дело-то идёт? Как дело мещанина Ложкарева, содержащегося в губернской тюрьме за убийство, совершённое, когда он в Москве пребывал? Как идёт дело о расхищении сиротского наследства опекуном в Марковском имении?

– Катерина Михайловна, мещанин Ложкарев… – пытался возразить ротмистр. Но Бойкая вдовушка, как заправский судейский секретарь, тараторила ровным и чётким голосом, перекрывая собеседника.

– А как дело о вырубке леса князем Кравским в соседнем имении отставного поручика Козакова? А как дело о безземельной продаже трёх душ в имении помещика Синягина? У меня, Дмитрий Борисыч, таких дел, где у полиции глаза закрылись, а у жандармов руки не дошли, только на памяти десяток будет. А уж если посмотреть в тетрадке… Понимаю, Дмитрий Борисович, жандармов мало, печалей много, вот мой платочек иногда чуть-чуть и намокает.

– Давайте-ка каждый будет своим делом заниматься и ехать своей дорогой, – недовольно заметил Сабуров.

– Давайте, – согласилась Катерина Михайловна. – А вы-то сейчас кого утешать направляетесь?

– Не вашего платочка дело, – ответил Сабуров, но, не удержавшись, добавил: – Заговор. Последние слова, как и весёлый звон колокольчика, донеслись уже издали: тройка ротмистра удалялась.

– В Рождествено направился, на этой дороге больше некуда, – заметил Данилыч.

– Зачем? – с нескрываемой тревогой спросил Саша. Он все время разговора просидел в углу кибитки («Вот мы вместе и поиграли в прятки», – подумала Джейн).

– Не знаю, но догадываюсь, – ответила Катерина Михайловна. – Разгадка – два моих юных попутчика, спешащих под Севастополь, каждый по своему делу. Если мы с нашим уважаемым ротмистром больше не встретимся – Джейн, это к вам в первую очередь, – тогда и для Льва Ивановича все обойдётся. Данилыч, прибавь-ка. Ночь светлая, можно и прокатиться.

Данилыч выполнил приказ. Джейн, не разобравшая разговор, решила, что за недолгую остановку кони замёрзли, их нужно согреть в беге, поэтому тройка и прибавила скорость.

* * *

В Рождественской усадьбе было тихо. Дворня понимала: Лев Иванович в утешениях не нуждается. Он продолжал гулять по комнатам, не снимая фрака. Пару раз, зайдя в буфетную, сам, не тревожа буфетчика, доставал бутылку коньяка, наливал в стакан.

Марфуша, конечно же не подглядывавшая и не подслушивавшая, конечно же, все слышала. Она привыкла, что, когда барин наливает себе коньяк или крепкую рябиновку (наливок Лев Иванович не жаловал), слышны два-три булька. Сегодняшним вечером бульканье затягивалось: наполнялась не рюмка, а едва ли не стакан.

В Рождествено было тихо. Поэтому звон колокольчика был услышан издали. Лев Иванович, прогуливавшийся в оранжерее, выглянул во двор с той же позиции, что и Джейн вчера. Когда разглядел, кто приехал, приказал лакею:

– Скажи, что барин почивал, сейчас встанет и выйдет. Пусть пока в прихожей потопчется.

«Вставал» барин долго, чуть ли не четверть часа. К гостю вышел в халате, старом, ворсистом, едва ли не дырявом – как только нашли такой, – и в прохудившихся туфлях.

За время обидного ожидания гость едва ли не уподобился боевому коню, слышащему дальний запев трубы и стук копыт собратьев. Он сначала топтался на месте, потом начал бродить из угла в угол, звеня саблей.

– Чем обязан, милсдарь? – появившийся Лев Иванович зевнул искренне и натурально.

Представившись, Сабуров злобной скороговоркой объявил, что имеет предписание арестовать пребывающую в доме британскую подданную Джению и Сэнди, если последний тоже в доме пребывает.

Лев Иванович сделал то, к чему дворня почти не привыкла. Он отвернулся, благоговейно прошептал: «Слава Тебе, Господи», размашисто перекрестился, коснувшись пола кончиками пальцев.

– Можете, в целях арестования, провести обыскание и забрать всех британских подданных, находящихся в доме, – сказал он ротмистру.

Сабуров зло посмотрел на него. Обыскивать усадьбу он не собирался, да и удовлетворённое настроение барина было очевидно.

– Вы можете дать слово дворянина, что упомянутые лица сейчас в вашем имении не присутствуют?

– Такое слово, милсдарь, не бисер-с, впрочем, и бисер не во всяких обстоятельствах метать уместно, – с удовольствием отметил Лев Иванович.

Лицо Сабурова, и так красное от мороза, стало багровым, как закатное небо. Но предписаний относительно хозяина поместья он не имел, а потому несколько секунд обдумывал наилучший ответ.

– Действительно, заговор, – наконец сказал он. – Свили птички гнёздышко на вашем дубочке, а потом и улетели. Что же, пан Белецкий, ваша любовь к закону и Отечеству меня не удивляет. Не сомневайтесь, когда британские птички окажутся в клетке, я уж непременно узнаю, была с вашей стороны простая потачка или прямое соучастие в заговоре.

– Пан Белецкий? – удивился Лев Иванович. – Вот как, значит… Ещё при Алексее Михайловиче веру православную приняли, землёй были поверстаны на Рязанщине и царю служили верой-правдой… Все равно для господина ротмистра я, стало быть, поляк?

– Поляк не фамилия, поляк – поведение, – пояснил Сабуров.

– А я думал, вы будете меня за англичанина держать, – продолжил удивляться Лев Иванович, но теперь удивлялся он с улыбкой, которая становилась с каждой секундой все шире и шире. – Ну ладно, поляк, так поляк. Значит, и примем вас без аглицкого снобизма. – Эй, люди! – гаркнул он ещё громче, чем недавно, на крыльце. – Двери на запор! Гость пожаловал, принять надо. Повторить, что ли?!

От этого приказа дворня преодолела нерешительность и заперла дверь.

– Вы что же себе позволяете? – начал Сабуров, не столько в возмущении, сколько в недоумении.

– Означенное вами поведение, милсдарь, – с прежней вежливостью заметил Лев Иванович, – коли вы меня поляком назначить изволили-с, то добже, добже. Эй, люди, вшистко, вшистко, та бардзо шибко! У пана офицера лошадей выпрячь, сани на крышу конюшни поставить! Пойдёмте, шановный пан, перекусим, чем Бог послал. Чтобы из моего дома не кормленым да не поёным уйти – так оно совсем погано будет.

Сабуров возмущался, грозился, но так как дворня слушалась только барина, ничего поделать не мог. Провинциальные жандармы по усадьбам командой не ездили, и, кроме кучера, Сабурова сопровождал лишь его денщик Остапенко. Денщик отличался сообразительностью. Поэтому, когда барский приказ распрячь лошадей принялся исполнять весь штат рождественской конюшни, от физического сопротивления он воздержался.

– Вы, шановный пан, – участливо говорил Лев Иванович, – не стойте у запертой двери. Все равно, пока не скажу, не отворят. Придётся вам со мной отужинать. Эй, Стёпка, беги во двор, вели коней напоить-накормить. Да не водой напоить, брагой, пусть отдохнут. Уж ночь на дворе, не стоит пану офицеру трогаться до утра. Пойдёмте, милсдарь, выпьем-закусим.

И, повернувшись, вышел из передней.

– Лев Иванович, – догнала его Марфуша, – стоит ли так с жандармами задираться?

– Не бойся, Марфуша, – весело ответил дядя Лев. – Я же не вольнодумствую, а самодурствую. Ноздревых в Сибирь не ссылают!

И, чтобы окончательно в этом укрепиться, велел лакею подать поднос с рюмками и графином. Наливать самому при госте он счёл неудобным.