Текст книги "Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия"

Глава 7, в которой перечисляются преимущества Кавказа перед Крымом, Счастливчик допрашивает инспектора Джонса и добирается до сладкого, Саша не может выполнить обещание, Джейн молится, Данилыч говорит по-французски, Сабуров исполняет долг, а сэр Фрэнсис выходит в отставку

Счастливчик волновался лишь до вынесения приговора. Если уж быть точным, до той минуты, пока не увидел лица членов военного суда. Тут уж все сразу стало ясно, и оставалось думать лишь о варианте внесудебной апелляции.

К таким апелляциям Счастливчик прибегал часто. На этот раз его задачу осложняли два обстоятельства: времени мало, а попытка будет единственной. Сорвётся – станут стеречь в оба глаза, и недолго. К плюсам же покамест следовало отнести лишь то, что, хотя он своё имя и назвал, его дело не сопровождала приписка: «Склонён к побегам».

Попытка одна, и подготовку к ней Счастливчик начал ещё на суде. Он то и дело брался за перевязанную голову, говорил невнятно, будто получил сотрясение мозга и оно проявилось лишь спустя полдня после удара. Ловил презрительно-удивлённые взгляды офицеров: неужели ты думаешь, что тебя не расстреляют из-за такой мелочи?

Счастливчик так не думал. Он входил в роль.

Когда начало смеркаться, он обратился к часовому импровизированной гарнизонной тюрьмы.

– Приятель, – сказал он прерывисто, хрипло и печально, – доложи по начальству: мне нужно переговорить с инспектором Томасом Джонсом.

– Приятель, – ответил часовой с сочувственным презрением, – может, отдохнёшь, да и мне дашь?

– Заявление важное, по шпионажу, – сказал Счастливчик. – Не доложишь – сам скажу начальству, как ты заботишься об интересах нашей армии.

Часовой пробурчал что-то насчёт того, что сам готов попроситься в расстрельный взвод, но пошёл докладывать.

* * *

Из-за разговора с князем, ночного удара и палящего солнца (в плену солнца не было) Саша ничего не видел и не помнил. В себя он пришёл лишь на задворках госпиталя, куда вернулся с Катериной Михайловной. Уходя из штаба, она дала слово адъютанту, что сама проследит за отъездом «недоросля».

По дороге Катерина Михайловна что-то говорила – Саша плохо понимал что. Он замечал не столько даже её слова, сколько обрывки своих мыслей. Хорошо, что Федька ушёл на свой бастион и не узнал. Интересно, если его прямо вот сейчас ранит вражеская бомба (тогда надо отойти от Катерины Михайловны) и он попадёт в госпиталь, это будет нарушением приказа? Или нарушить нарочно: убежать, спрятаться, а если ночью неприятель ворвётся в город, оборонять какую-нибудь баррикаду. Впрочем, с его везением, получится так, что как раз или его раньше найдёт патруль, или враг вообще не войдёт в Севастополь.

Последние слова он, верно, сказал вслух, потому что Катерина Михайловна улыбнулась:

– Да, Сашенька, ради этого тебе стоило бы прятаться в севастопольских развалинах до снятия осады. К сожалению, я дала слово, что ты уедешь, а уж тебе объяснять, что это значит, не надо.

В этот момент Сашино окаменение прекратилось. Он закусил губы, но все равно по лицу поползли горячие капли.

– Катерина Михайловна… А как вы думаете… я поступил правильно? – тихо сказал он.

– Не знаю, – ответила она, – но я поступила бы так же.

Когда они дошли до госпиталя, Катерина Михайловна сказала:

– Сашенька, следует исполнить рекомендацию Петра Эриховича – поспите в нашем замечательном возке. В следующий раз вы увидите его нескоро – Данилыч собирается на Кавказ в седле.

– Так это были не шутки, вы его отпустили?

– Конечно. Как кучер здесь он мне не нужен, а как мера общественной укоризны он уже побил здесь кого только мог и выше по чину не сможет. К тому же, – серьёзно сказала Катерина Михайловна, – я буду спокойна за него именно на такой войне, где можно увидеть лицо стрелка. Когда здесь все закончится, он вернётся.

– А как же… – робко сказал Саша, готовясь к самому неприятному ответу.

– Поэтому-то я и рекомендую вам как следует выспаться. Данилыч считает, что летом на юге следует путешествовать по ночам, я полностью с ним согласна. Сейчас он как раз подыскивает вторую лошадь. И ещё одна рекомендация, – улыбнулась Катерина Михайловна, – старайтесь не попадать в плен, а если уж попадёте, будьте осторожны с обещаниями, данными турчанкам и черкешенкам.

– Постараюсь, Катерина Михайловна, – сквозь почти высохшие слезы ответил Саша.

* * *

Заключённых гарнизонной тюрьмы было немного, мистеру Счастливчику, с учётом его дела, предоставили личные апартаменты, так что беседа с инспектором по шпионам оказалась конфиденциальной. Счастливчик упирал на это с самого начала. Он попросил собеседника убедиться, что их никто не подслушивает. «Иначе, – добавил он самым что ни на есть заморённым тоном, – может статься, что я и вас утащу на тот свет».

– В чем же дело? – спросил удивлённый, чуть-чуть испуганный и, конечно же, заинтересованный инспектор Джонс. В тюрьму он пришёл быстро, не в последнюю очередь потому, что делать ему было решительно нечего. Все думали лишь о предстоящем взятии Севастополя, какие тут шпионы?

– Простите, сэр, я не могу начать с откровенности. Вы в курсе моего дела? – сказал Счастливчик. По его тону ощущалось: говорить он хочет, хотя каждое слово даётся с трудом. Сам он сидел, прислонившись к стене, говоря взглядом: из уважения к вам рад бы встать, но так мне сидеть легче.

– Слышал, что вас наняли в Англии, чтобы вы прибыли сюда и убили сэра Фрэнсиса Летфорда.

Счастливчик вздохнул, как ведьма перед инквизиционным трибуналом: «Конечно же, позавчерашнее лунное затмение тоже я наколдовала».

– Скажите, инспектор Джонс, вы, как человек умный и серьёзно относящийся к жизни, вы-то как сами находите эту странную историю?

Догадка Счастливчика, сделанная при первом взгляде на инспектора по шпионам, подтвердилась. Инспектор Джонс принадлежал к людям, которых воспринимают серьёзно реже, чем они хотят.

– Очень странная история. Честно говоря, если бы не ваши признательные показания…

Счастливчик возмущённо и энергично махнул рукой, правда, тут же его лицо исказилось от боли. Похоже, ему было больно при каждом резком движении.

– Фальсификация и вынуждение к показаниям, полученным методами, которые кажутся отвергнутыми в наш цивилизованный век, – последние слова он многозначительно простонал.

– Сэр, вам нужна медицинская помощь? – обеспокоился Джонс.

– Нет, инспектор, мне уже не поможет никто, кроме могильщика. Я вёл свою игру и виноват в том, что её проиграл. Моя последняя надежда – искупить свою вину, попытавшись помочь Королеве и Стране. Впрочем, – голос мистера Счастливчика окреп, хотя по-прежнему чувствовалось, как ему трудно, – простите, но я давно убедился: даже самое лучшее владение английским языком не доказательство того, что человек англичанин. Инспектор, в какой цвет окрашены колеса почтовых карет в Англии? – выстрелил он вопросом в собеседника.

«Этот человек явно служил в полиции: он умеет допрашивать», – подумал инспектор Джонс.

– В красный.

– Можно ли успеть за час дойти от Трафальгарской площади до церкви Святого Мартина?

– Какой там час. Церковь расположена на самой площади.

– Правда ли, что англичане терпеть не могут тёмное пиво?

– Англичане как раз тёмное пиво и пьют.

– Да, – после долгого молчания произнёс Счастливчик, – похоже, вы и правда урождённый англичанин. И таких доказательств мало, но мне ничего не остаётся, как довериться вам. Слушайте…

* * *

– Эх, Лександр Петрович, оно, конечно, грустно с вами-то вышло. Я так уж давно привык: не понимает начальство, если ты слово дал. Вот взять на том же Кавказе, куда мы едем. Иной раз их благородие (особливо если немец – немцы иногда народ совсем непонятливый) на меня разве кипятком не плюются, крыльями не машут. «С Хусин-хаджи виделся?» – «Да, виделся, чаёвничал». – «Чего не скрутил, не привёз злодея?» – «Ваше благородие, кому он злодей, а мне – кунак. Вот завтра возьмут ваше благородие на аркан, посадят в яму, как мне вас вытаскивать, если Хусина-хаджи скрутить? Он слово держит, проверено, а такого второго не сразу и найдёшь». Все равно не понимает начальство, – искренне вздохнул Данилыч.

– Данилыч, сколько у тебя кунаков на Кавказе? – улыбнулся Саша.

– Будет досуг, пересчитаю. Все равно не сойдётся. Я же последний раз на Кавказе четыре года назад был. Небось, много кого порубили-постреляли. Кого немирные черкесы да чечены, кого, наоборот, наши казачки.

– Данилыч, а ты поможешь мне разобраться, где враг, а где твой кунак?

– Помогу, Лександр Петрович. Мы же у черкесов, почитай, не задержимся, сразу в Грузию двинем. Там враг попроще, чем черкесы – турки, да к тому же в мундирах, не спутаешь.

– А мы скоро до Кавказа доберёмся?

– Думаю, уже через недельку горы увидим. Мы же петлять не будем, а напрямки, через Керчь и Тамань.

– Так в Керчи же англичане, а наши гарнизоны с кавказского берега сняты.

– Керчь объедем, а если что, вы англичанам зубы заговорите. Переправимся через пролив – плёвое дело, а уж там своих кунаков найду. Вот на такой случай они и нужны.

Данилыч говорил спокойно, неторопливо, и от его слов веяло такой уверенностью, будто все вражеские гарнизоны уже обойдены, проливы – переплыты, а в каждом встречном диком племени нашёлся друг-проводник. Да и погода была спокойная, вечерняя – жарко, но не палило.

Да и конь под Сашей (умением находить коней где угодно Данилыч хвастался не стесняясь) был хорош: высокий, гнедой, поджарый. Правда, его корпус портил белый шрам. По словам Данилыча, коня он приобрёл недавно у друга-казака за сравнительно малые деньги, потому как «конь леченый, жорливый и команды худо понимает». «Конечно, худо, – усмехнулся Данилыч, – сам говорил, что у англичан взял под Балаклавой в прошлом октябре».

Саша начал пробовать коня осторожно – давно не был в седле, да и непривычно на таком гиганте. Но от первых же ободряющих слов на английском конь начал вести себя как Султан из Рождествено. Может, решил, что хозяин, убитый русской картечью или взятый в плен, вернулся.

Данилыч так восхищался Сашиной посадкой и манёврами, так искренне хвалил, что у Саши совсем высохли слезы и обида куда-то ссыпалась, как горстка морской соли. Данилыч, верно, этого не замечал и продолжал утешать Сашу.

– А если подумать, все с вами, Лександр Петрович, правильно получилось. Это Федор Иваныч из пушки стрелять умеет, вам учиться надо. А на Кавказской войне пушки, конечно, тоже есть, только они как пряники на свадьбе – не всякий раз до них и дойдёт. Там главное – рубить и стрелять, вот этому вас учить не надо. Не забыли?

Данилыч заставил Сашу вынуть саблю и показать на окрестных ветках, не забыл ли он верховые удары. Конь радостно фыркал: похоже, ему такое занятие седока было привычно.

– Видите, Лександр Петрович, ничего-то вы не забыли! Вот там вы сразу пригодитесь. Да и от меня больше пользы на Кавказе. Тут я только десятка два аглицких слов выучил, а там пять языков знаю.

– Данилыч, ты великий утешитель, – смеясь, сказал Саша.

Данилыч даже обиделся:

– А то не знали? Думаете, мне и утешать не приходилось? Бывало так: привезёшь выкуп на трёх пленных, а с хозяевами не сговоришься: на двух хватит, на третьего нет. Ты уж с ним поговоришь, утешишь, чтобы, когда уедешь, башкой о стену не бился да не удавился. Хочешь не хочешь, а станешь утешителем.

– Данилыч, – усмехнулся Саша, – а ведь сколько мы турок на Кавказе ни побьём, все равно в истории сохранится только война под Севастополем. Небось и называть её будут Севастопольской или Крымской.

– Так мы и не за славой едем. Прокатиться, проветриться, мне – старых друзей повидать, вам – новые края. Отечеству послужить, как Бог даст.

Саша улыбнулся. Ему было легко на душе ещё и от того, что, когда они выезжали, Данилыч спросил – не забыл ли он аглицкий мундир. И в дороге переспросил – не выронил ли.

* * *

Рассказ, услышанный инспектором по шпионам, был длинный, сбивчивый, немножко путаный. Каким и должен быть рассказ человека, которому очень крепко настучали по голове.

Инспектор Джонс понял самое главное: он не один борется со шпионажем, проникшим в самые армейские верхи. И как до сих пор он жив?

– Так это, значит, вашими тайными усилиями агент Александр Белетски не был включён в партию на отправку пленных?

– Да, – скромно кивнул Счастливчик.

– И это вы удалили его из тюрьмы во время ночного нападения? – быстро произнёс инспектор Джонс, ощутивший прикосновение к головокружительной тайне.

– Да, я, – ответил Счастливчик (душа плясала от радости).

– Жаль, что вам не удалось предотвратить его вчерашний побег! – с чувством сказал инспектор Джонс.

– Да, – с тихой горечью промолвил Счастливчик, – вчера я пошёл на риск. Появился шанс накрыть разом весь шпионский заговор. Поэтому-то я и мои люди попытались проникнуть в логово капитана Летфорда. Нам не повезло, мы попали в засаду. Мои люди погибли вчера, я должен умереть завтра, на рассвете. Что же, за ошибки надо расплачиваться, лишь бы дело не страдало.

– Но почему вы не обратились ко мне раньше? – с сочувствием и удивлённой досадой сказал инспектор Джонс.

Перед тем как ответить, Счастливчик опять простонал.

– Я до сих пор не могу уверенно сказать, на какой уровень командования проникла измена. Ещё труднее понять, какие подразделения свободны от неё. Вы-то в регулярных контактах с вашими коллегами-разведчиками? – быстро и чуть-чуть испуганно спросил он.

– Эти снобы считают, что в нашем лагере нет русских шпионов.

– Вот-вот, не знаю, как для вас, а для меня это дополнительное доказательство, что меня сдал кто-то из ваших коллег. Ведь это профессиональные шпионы, а среди них есть и такие, кто из принципа не работает на одного заказчика.

– Скажите, что я могу сделать для вас? – несмело спросил инспектор Джонс.

– Лично для меня – ничего. Я уже шлак Большой игры, – печально произнёс Счастливчик. – Все, что вы сможете сделать, это хотя бы попытаться продолжить мою работу.

– Но как?

– Вы ещё не поняли, почему я в таком состоянии? – грустно сказал Счастливчик. – Они обыскали мой полевой кабинет, но так и не нашли самое главное – список подозреваемых. Узнать, где он, от меня они не смогли тоже. Впрочем, может, и вы?..

Счастливчик подозрительно и гневно взглянул на инспектора Джонса, да ещё попробовал встать, так что тот чуть не отпрянул.

– Простите, – сказал Счастливчик, – подозрительность – болезнь нашей профессии. Так вот, если хотите, я могу передать вам результат моей многомесячной работы. Раз в месяц я обновляю и перезакапываю Список.

– Вы его закапываете? – удивился инспектор Джонс.

– А что, вы бы стали носить его с собой? – ещё больше удивился Счастливчик. – Поклянитесь Господом, вашим отцом и матерью, в каком бы из миров они ни были сейчас, в горнем или земном. Поклянитесь славой Империи, что вы используете эти сведения лишь на пользу Королеве и Стране и восстановите моё доброе имя!

Инспектор по шпионам, дрожа от волнения, дал каждую из клятв, причём отдельно.

– Тогда слушайте, как найти портфель. Перекрёсток дороги из Балаклавы в Камыши. Вы должны встать спиной к Севастополю, лицом к Балаклаве, пройти пятнадцать шагов вперёд. Пятнадцать шагов взрослого, высокого мужчины, такого, как я. Потом вы должны остановиться и сделать десять шагов влево. Нет, не записывайте! Запись не должна попасть в посторонние руки. Когда вы сделаете десять шагов влево, то увидите куст… О, чёрт, его же срубили в конце апреля. Вы должны найти пенёк… главное, не перепутайте его с двумя пеньками поменьше, расстояние между которыми полтора ярда, а нужный вам пенёк отстоит от кус.. от других пеньков не меньше чем на четыре ярда. Сделайте три шага на север от пенька, хотя нет, правильнее на северо-запад…

– Вы-то сами помните, где зарыли портфель? – с беспокойством спросил инспектор Джонс.

– Я бы нашёл его и днём, и ночью, да что толку? – вздохнул Счастливчик.

– Как это «что толку?» – с энтузиазмом воскликнул инспектор по шпионам. – В моих полномочиях организовать конвой, чтобы вас проводили до места, где вы зарыли документы.

– Я слаб, но это не важно. Они, по крайней мере, не догадались меня ослепить и переломать мне ноги. Дойти я смогу. Когда вы попытаетесь организовать конвой, вы даже не представляете, с какими препятствиями столкнётесь.

– Ну, это уже моё дело, – инспектор Джонс чуть не выкатил грудь колесом, – пусть попробуют не дать охрану! Мы отправимся сейчас же!

– Только не сейчас, – испуганно сказал Счастливчик. – Здесь наш разговор относительно безопасен, но если нас увидят в лагере вдвоём… Боюсь, кое-кто сделает верные выводы, и вы не доживёте до рассвета. Нет, мы можем выйти отсюда лишь впотьмах. У вас есть потайной фонарь? Отлично. Приготовьте его. И никому ни слова о нашей экспедиции!

* * *

Саша окончательно пришёл к выводу, что вечерне-ночное верховое путешествие – замечательная идея. Давно стемнело, ночь избавила от солнечных лучей, но не принесла ознобной прохлады, как на севере. Светила луна, дорога среди холмов, полей и горных рощ находилась сама собой. Данилыч ехал чуть впереди, было неясно, кто же так легко находит путь – он сам или его казачий конь.

Пока ехали без приключений. Лишь однажды, ещё засветло, встретились с казачьим разъездом. Донцы хотели было отконвоировать странных путников к командиру, но Данилыч, услышав фамилию есаула, просил ему кланяться, назвав по имени-отчеству, а хорунжего просил позволить им ехать дальше. Это оказалось достаточным паролем, и путешествие продолжилось.

Ещё пару раз Данилыч показывал издали на вражеские разъезды, даже разобрал, что это французы. На одном из участков он приказал пришпорить коня, и они промчались две версты долиной. Уже так стемнело, что, по словам Данилыча, увидели бы – не попали. Но обошлось. Данилыч ещё раз похвалил Сашиного коня, вернее свой выбор.

– Ради такого жеребца, – сказал он, – можно под Керчью хоть на денёк-другой задержаться, лишь бы его с собой на Тамань переправить. На севере такие, конечно, мёрзнут, да мы и едем с юга на юг. Помните, кстати, я говорил, что такие места высмотрел, что можно хоть пушку между их редутов ночью провезти? Вот сейчас и пожалуем во вражеское расположение. Вы госпиталь-то найдёте?

– Найду, – сказал Саша, вздохнув про себя: «Вот Джейн не обязательно увижу. Но главное – вернуть мундир, хоть подбросить».

– Это хорошо, – сказал Данилыч. – Можно и языка взять, расспросить. Но возня…

В середине пути канонада слышалась чуть глуше, особенно когда проезжали долинами. Теперь она стала заметно громче. Они снова приближались к Севастополю.

* * *

Ни барометры, ни самые умелые гадатели погоды не обещали в эту ночь грозы. Тем беспощаднее, тем тяжелее было давящее, грозовое чувство, охватившее Джейн. То ли сказался многодневный скудный сон, то ли недавняя радость развеялась без остатка, и навалился страх.

Джейн было страшно за отца, идущего на штурм. Страшно за Сашу, который сейчас должен быть на одном из бастионов. Кстати, за него было страшно весь день. Если в лагере союзников ощущалось предгрозье, то над Севастополем бушевала гроза. Такой бомбардировки, что творилась этим вечером, Джейн не помнила. Она несколько раз отлучалась из госпиталя, поднималась на ближайший пригорок, глядела на город, скрытый облаками злого чёрного дыма. В эту дымовую тучу летели новые и новые бомбы и ракеты. Джейн казалось, что эта стрельба потеряла смысл, что, когда ветер разнесёт дымные облака, на земле останутся одни лишь дымящиеся развалины, а может, только скалы и холмы на морском побережье, будто уже нет города под названием Севастополь и нечего брать.

Командование думало иначе. В сумерках к передовым позициям потянулись новые и новые колонны. Некоторые солдаты несли лестницы, другие – фашины, огромные охапки прутьев для заваливания рвов.

Когда стемнело, обстрел усилился ещё больше, хотя это и казалось невозможным. Дым стал невидимым, зато в городе нашлись ещё не сгоревшие здания, и блеск пожаров был виден за несколько миль. Лишь к полуночи огневой шквал сбавил силу. Так в грозу стихает ураган перед первыми каплями ливня.

Джейн настолько была подавлена этой страшной ночью, в которой готовилось произойти что-то ещё более страшное, чем она видела прежде, что её мелкий страх из-за мундира казался чем-то забавным и несущественным, вроде зубной боли у тяжелораненого.

И это при том, что Мэрдо (к счастью, врачи ему запретили участвовать в штурме) несколько раз напоминал про мундир: «Завтра я долшен вступить в Севастополь в форме, как полошено». Джейн даже соврала ему, что посетила портного, но не застала и вернулась, не имея времени ждать. К её ужасу, Мэрдо изъявил желание сходить сам. Товарищи по офицерской палате отговорили его шуточками – мол, француз проникся общим духом, взял раскройные ножницы и примкнул к штурмовой колонне, – а главное, подходящей временной одежды в госпитале не нашлось. Джейн обещала принести мундир завтра утром. Мысли, как выполнить обещание, казались одна нелепее другой.

Лишь работа отвлекала её и от мелкого страха, и от большой тревоги. Русские пушки отвечали, раненых подносили. Доктор Сазерленд называл эти дневные поступления аперитивом перед большой ночной попойкой. К ней готовились: расставлялись новые палатки и дополнительные койки, некоторые врачи заранее уходили на отдых. Никто не сомневался: раненых будут сотни, причём одновременно.

– Тебе тоже надо отдохнуть, – сказал мистер Сазерленд. – Будет стррашная спешка, мне прридется трудиться как лесосеку, а тебе носиться как стюаррду на большом корабле. – Мистер Сазерленд, как и все работники госпиталя, знал историю путешествия Джейн в урезанном виде, поэтому удивился её смеху. – Ладно, посмейся, порработай и поспи. Имей в виду, буду гонять, будто ты отдыхала весь день.

Джейн кивнула, но скоро поняла: в госпитале ей не отдохнуть. Везде ходили и шумели, главное же, ей хотелось не столько сна, сколько просто оказаться вдали от удушающих запахов и приглушённых стонов.

Она сказала об этом мистеру Сазерленду.

– Хоррошо, сходи домой. Врремени у тебя немного, все говоррят, что штуррм в три часа, так что к половине пятого будь здесь. Чем бы ни кончилось, главное поступление начнётся именно тогда.

Джейн пообещала так и сделать, поработала ещё и отправилась в путь, казавшийся ей отдыхом.

Перед выходом попрощалась с Кримом. Пёс был размещён в солдатской палате – вне её на него просто наступали бы в потёмках.

Джейн присела рядом.

– Привет. Не обижаешься на меня? Ну и хорошо. Обижаться будешь, когда буду швы снимать. Веди себя хорошо, побольше спи. Вчера ночью мы сделали очень важное дело: теперь я могу спокойно гулять по лагерю, без тебя и пистолета. Ну не сердись, извини. Без тебя гулять скучно, но все же спокойно. Лежи, вернусь – покормлю и погуляем чуть-чуть. Пожалуйста, не обижайте его.

– Мисс, никто вашего пса не обидит, – сказал артиллерист, лежащий на ближайшей койке. – Он полноправный раненый.

* * *

– Кажется, здесь. Нет, дальше. Черт! Какая-то чертовщина перед глазами. Ещё шаг влево. Да, здесь, копайте!

Счастливчик был прав: инспектору по шпионам пришлось преодолеть немалое сопротивление, в котором даже ощущался привкус заговора. Дежурный капитан никак не мог понять, для чего нужна ночная экспедиция, связанная с конвоированием не просто заключённого, но приговорённого к смертной казни. Инспектор Джонс сознательно умалчивал о некоторых деталях, зато напирал так настойчиво, что капитан выругался, махнул рукой и отдал приказ.

Судя по всему, преступник (или тайный патриот) переоценил свои силы, инспектор по шпионам не раз пожалел о том, что не захватил носилки, вот только согласились бы конвоиры работать санитарами? Счастливчик еле шевелил ногами, иногда присаживался. Двое конвойных, в общих чертах знавшие, за что парень приговорён к завтрашнему расстрелу, поначалу держали его под прицелом, потом, несмотря на возмущение инспектора Джонса, пихали и толкали. Потом смирились и пошучивали над инвалидной прогулкой.

Инспектор по шпионам потратил столько сил на конвой, что остальное вышло из рук вон плохо. Вместо потайного фонаря был обычный, а лопата – самая дрянная, что попалась.

Поэтому, когда после некоторых топтаний и вымериваний арестант показал, где копать, инспектор Джонс столкнулся с неожиданной проблемой. Он почему-то был уверен, что клады зарывают в рыхлую почву и лезвие лопаты касается крышки сундука с первого копка. Но почва была каменистой и сухой, лопата, как сказано, никудышной, солдаты сразу же заявили, что они конвоиры, а не сапёры. «Что если бедняга ошибся хотя бы на ярд?» – с тоской думал инспектор Джонс, уже занозивший ладони.