Текст книги "Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия"

«Май 1855 года. Окрестности Севастополя

У меня появился новый друг. Я назвала его Крим, и он сразу откликнулся на это имя. Я даже решила, что это его прежняя кличка, но папа усомнился, что в Корнуолле можно найти пса, названного Корни в честь графства.

Крим вряд ли вспоминает с радостью историю нашей встречи – мы познакомились, когда его тащил на верёвке турок. Я так и не стала выяснять, какие у него были планы, но рыжему псу происходящее категорически не нравилось. Он рычал, насколько позволяло стянутое горло, и тащился за своим мучителем лишь из нежелания удавиться.

Как я уже поняла, турки не любят спорить с англичанами и французами, поэтому охотник на собак без долгих споров отказался от своей добычи и был благодарен за два пенни. Правда, он объяснил знаками, что в эту сумму не входит стоимость верёвки. Третьего пенни в кармане у меня не было, и верёвка осталась у турка, а мне полагалось или расстаться с псом, или подружиться.

Пёс выбрал дружбу и пошёл за мной следом.

Мэрфи Крим понравился сразу.

– Рыжий и весёлый, как ирландец, и такой же битый жизнью, а возрастом – вчерашний щенок. Мы подружимся.

– Только, пожалуйста, не приучай его к виски, если он и вправду щенок, – попросила я Мэрфи.

Мэрфи обещал и быстро соорудил из различного деревянного хлама конурку для Крима возле входа в нашу собственную каменную конуру.

Поначалу папа отнёсся к Криму немного скептически. Я сказала ему, что если у нас здесь есть свой дом, то, значит, надо завести собаку.

Папа ничего не сказал. Ночью Крим отчаянно залаял. Я испугалась, что папа прикажет Мэрфи прогнать рыжего скандалиста, но папа, наоборот, одобрил лай:

– Я попросил капрала Робертсона подкрасться ночью к нашему жилищу. Теперь я согласен с тобой: мы действительно завели Собаку.

Крим охраняет наше жилище лишь по ночам. Днём он ходит за мной. Хотя он от меня не отходит, на всякий случай я заказала в дешёвой турецкой шорне (оказалось, военный лагерь – это ярмарка без каруселей) кожаный ошейник. Турок его сделал, вырезал по моей просьбе ножом: «Капитан Летфорд, морская пехота»; Крим носит это украшение с гордостью, как мундир, и презрительно порыкивает на своих прежних бродячих друзей.

Ест Крим, как сбежавший военнопленный – все, что дают, а потом просит ещё. Папа даже заметил, что в Китае так откармливать пса опасно для его жизни. Но мы не в Китае, и Крим лопает сколько хочет.

У меня началась работа в госпитале. Пока что её мало, и она не такая, как я думала. Если начать умничать, то надо прийти к выводу: госпиталь как война – на войне не только стреляешь и в госпитале надо не только перевязывать раны, но и ухаживать за ранеными, как за обычными больными.

Правда, хирурги и санитары (я уже говорила, женщин всего две) объяснили мне: госпиталь напоминает мирную больницу, потому что на позициях затишье и каждый день поступает не больше двух-трёх раненых. Пока нет полевых сражений, штурмов и бомбардировок, главной раной считается холера. Холерных больных много, но к ним меня не пускают.

Ружейных перестрелок почти нет, да и на пушечные выстрелы русские отвечают редко. Но как только русским подвезут порох, работы прибавится в тот же день.

Папа готовится к отплытию. Саша по-прежнему в тюрьме».

* * *

В один из дней работы было достаточно мало, чтобы у Джейн появилась возможность посмотреть на бомбардировку.

При папе такое развлечение было невозможно, но папа отплыл захватывать какие-то города на побережье. Их названия не были известны из секретности, но Джейн думала, что Лайонел, с его любовью к географии, наверное, догадался бы. Джейн сопровождали неугомонный Крим и слегка нетвёрдый ногами Мэрфи.

Бомбардировка напоминала театр без крыши: на знакомом Джейн пригорке столпилось множество зрителей: офицеры разных родов войск и даже штатские джентльмены в сюртуках. Правда, в этот раз Джейн была единственной леди, что дало ей некоторые преимущества – мужчины охотно отвечали на её вопросы, а ей не было стыдно чего-то не знать. Главное же, ей время от времени любезно предлагали бинокли и подзорные трубы.

К пушкам зрители старались не приближаться. Причину Джейн понимала и без вчерашнего разговора с артиллерийским капитаном.

– Мисс, напротив нас самый страшный противник, – говорил тот, – морские канониры на суше сущие дьяволы. Они научились попадать при качке, поэтому, когда качки нет, они бьют в цель как из ружья. Когда в прошлом году мы узнали, что русские потопили свои корабли и спустили на берег пушки, наша батарея над ними смеялась. Сегодня из шутников остался в живых только я.

Капитану повезло относительно, так как разговор проходил в госпитале.

Однако сейчас русские, казалось, были оглушены налетевшим на них стальным и огненным шквалом, а может, пока не хотели тратить порох, но, так или иначе, почти не отвечали.

Бастионы накрыло чёрное облако дыма. Многие бомбы перелетали оборонительную линию и поражали город. Было видно, как они рвутся, иногда место падения обозначал новый источник дыма – пожар. Зрители со стажем говорили Джейн: раньше и дыма, и даже огня было куда больше, в городе оставались тростниковые крыши и склады с сеном. Сейчас все, что загоралось от одной искры, уже сгорело.

Примерно в полумиле от пригорка работали ракетчики. Вот здесь зрители точно держались на расстоянии. Если артиллеристы напоминали кузнецов или кочегаров, то ракетчики – колдунов, не уверенных в том, что их очередное заклинание сработает. Запуская ракету, они не затыкали уши, как пушкари, а прыгали на землю. Ракеты с озлобленным ржанием уносились к городу, оставляя в небе недолгий чёрный след.

Ветер с моря разносил дым, и тогда Джейн удавалось разглядеть на бастионах фигурки людей. Они что-то делали – наверное, ремонтировали повреждения. «Хорошо, что Катерина Михайловна в госпитале, а не в передней линии, – подумала она. – А Данилыч? Наверное, он нашёл себе другое занятие, чем торчать на бастионах». Но тут она вспомнила о бомбах и ракетах, рвущихся в городе, и помрачнела.

Интересно, а если бы у каждого артиллериста…. нет, лучше у каждого генерала был друг в осаждённом городе? Может, тогда войны бы прекратились.

Пока же Джейн поймала себя на не совсем патриотичной мысли: «Хорошо бы у нас закончился порох. Ну хотя бы на один день. Вдруг за это время выяснится, что новый русский царь и наша королева помирились?»

Одна из ракет, будто услышав её мысли, с диким шипением сбилась с курса, кувыркнулась на хвосте и рухнула в полусотне шагов от одной из батарей. Секунду Джейн чётко видела поднимающуюся над ней струю дыма, потом рвануло.

– Эти штуки хорошо зажигают, а вот осколков от них немного, – пояснил Джейн молодой джентльмен в светлом костюме и белой шляпе.

Неудачная неприятельская ракета, казалось, стала сигналом для русских артиллеристов. Теперь со стороны Севастополя стреляли не по два-три, а двадцать-тридцать раз одновременно. Стало громко, но все же не страшно. Бомбардировка чем-то напоминала Джейн русскую баню: поначалу жарко, но привыкаешь, и немного погодя терпимо даже на верхнем полке, когда poddadut.

Что-то мощно свистнуло рядом. «Просвистевшая пуля не опасна», – вспомнила она почти детскую мудрость от папы, но тут же сообразила: здесь стреляют не пулями.

Поблизости, в пятнадцати шагах, метался чёрный шар. В отличие от ракеты, он почти не дымился.

«Как мой снежок», – подумала Джейн, тут же осознав, что думать сейчас совсем не время. Старый пьянчуга Мэрфи осознавал ещё быстрее: он просто толкнул Джейн на землю. Однако та успела встать на четвереньки, обхватить руками шею Крима и уложить его на траву. Разве пёс виноват, что люди играют в свои убийственные снежки?

Потом было действительно громко…

Джейн поднималась медленно и аккуратно, оглядываясь, не упадёт ли ещё одна бомба. Мэрфи её осторожно отряхивал. Не понимающий, но, как всегда, весёлый Крим – усердно облизывал.

Молодой джентльмен поднялся чуть позже, уже без шляпы, укатившейся в сторону взрыва. Джейн видела, как он осторожно, даже с опаской, идёт в эту сторону, будто бомба могла взорваться ещё раз. Кроме шляпы джентльмен поднял цветок мака, выросший на этой несчастной почве, но теперь вырванный из земли бомбой, вернулся и с застенчивой улыбкой (лицо бледно от страха) протянул его Джейн.

Та поблагодарила и поняла: не все отделались недолгим страхом. Неподалёку пехотинец-зритель поддерживал своего товарища, такого же зеваку, не успевшего лечь.

Джейн, не выпуская цветок, подошла к нему, сама удивляясь, как осмелела за неделю и как многому научилась в госпитале. Не обращая внимания на удивлённый возглас санитара-добровольца, она оглядела его товарища, заглянула в глаза.

– Контузия, надеюсь, лёгкая, – сказала она. – Все равно, сэр, зайдите в госпиталь.

И сама направилась туда же. «Задали наши работу Катерине Михайловне, теперь и у меня появилась», – подумала она. Действительно, к батареям уже спешили санитары и сменные расчёты.

«Май 1855 года. Окрестности Севастополя

Русским явно подвезли порох – работы в госпитале прибавилось. Иногда раненые поступают вечером, поэтому уходить домой засветло, как прежде, неудобно, хотя я добровольная помощница и никто не сказал бы мне ни слова. Я договорилась с милейшими миссис Кларксон и Боттли (мысленно я называю их Клушка и Болтушка соответственно, и пока, слава Богу, не проболталась вслух), и мы распределили дни, кому из нас задержаться, причём иногда до полуночи и позже.

Обычно в такие дни меня провожает Мэрфи, но случаются исключения. С начала осады Мэрфи нашёл под Севастополем немало друзей и даже родни. Когда бывают именины или какие-нибудь годовщины, его приглашают, и он вежливо отпрашивается у меня, обещая «посидеть часика три и прийти». Скоро я поняла, что, когда случаются эти трехчасовые посиделки, мне придётся идти домой в одиночку или ночевать в госпитале. У меня уже появилась своя койка в палатке, где живут Клушка и Болтушка, но иногда хочется отдохнуть от госпиталя. К тому же удивительное звёздное небо и славно пахнущие весенние травы делают ночное возвращение приятным. Я даже беру на поводок Крима, как иногда делают слепые.

Узнав о моих тёмных прогулках, мистер Сазерленд, пожалуй, самый симпатичный из хирургов, дал мне пистолет – маленький, капсюльный, легко помещающийся в ридикюль. По его словам, пёс – это хорошо, но пистолет не помешает тоже. Сперва он потребовал показать, как я буду с ним обращаться, но хмыкнул и удовлетворился увиденным.

Теперь я возвращаюсь домой с Кримом и пистолетом. Не скажу, что мне боязно, но чуть-чуть тревожно. Если днём кажется, что папин домик почти рядом с палатками солдат, то ночью – будто один.

Однажды я рассказала мистеру Сазерленду о Саше, тот пообещал поговорить с начальником госпиталя, который мог бы в свою очередь поговорить с майором, начальником тюрьмы. За две недели разговор так и не состоялся.

Но тут произошло то, что русские называют okazia. Я познакомилась, даже подружилась, с сержантом Меткалфом из полка «зелёных Говардов». Все-таки йоркширец, почти земляк, из Хелмсли, это милях в двадцати от Освалдби-Холла, а выговор у него точно как у садовника Джека.

Беднягу контузило, да ещё и ушибло об орудие при взрыве порохового ящика («Чёртова клоунада, – прокомментировал эту историю сам сержант, – ни одна пуля не зацепила, зато получил пушкарское ранение»). Несколько дней я ухаживала за ним, пока он почти не мог двигаться от ушиба, потом оказывала различные мелкие услуги, вроде покупки табака, иногда на свои деньги. При этом он, как и прочие раненые, требовал от меня историю моих русских приключений. Я немножко устала её рассказывать, тем более уже забыла, сколько раз за мною гнались волки, выходило, будто уже трижды. Но все же повторяла рассказ, не забывая и спутника Александра.

Сержант быстро поправился, стал даже гулять, чуть-чуть кривясь и хромая, и сообщил мне, что начальство перевело его охранять тюрьму, в том же чине. Я напомнила ему про Александра, он сказал, что могу посетить его, едва он приступит к своим новым обязанностям. Только просил прийти или очень рано, или поздно. Здесь, как и на борту «Саут Пасифика», офицеры посещают пленных в любое время, но предпочитают делать это днём. Распространяется ли это правило на меня, неизвестно, ведь я, пожалуй, единственная офицерская дочь на весь британский осадный лагерь.

И я вспомнила одну из многочисленных мудростей Данилыча, сказанную им в дороге. Как звучит она по-русски я не помню, а смысл её, переведённый Сашей, таков: если нужно чего-то добиться от полиции, надо действовать через констебля, а не через инспектора».

* * *

Счастливчик с сомнением глядел на незнакомцев. Его не успокаивало, что на него самого они глядят с не меньшим подозрением.

– Отличные парни, мистер наниматель, – успокоил его Билли. – Коротышка Пьер – свиреп, как зуав, но умен, поэтому не носит их форму, а разбойничает только в своих интересах. Верзила Ганс – из Иностранного легиона: гнёт подковы, сначала сдирая их с лошадей, а если всадник артачится, душит его одной рукой. Ну, это я чуток… но вообще, парни они славные. Оба ждут, когда падёт Севастополь, пока же согласны обделать любое полезное и выгодное дельце.

– Йя-йя, уи-уи, – послышалось в ответ.

Счастливчик опять внимательно посмотрел на обоих молодцов, потом на Билли.

– Парни, вы правда дожидаетесь падения Севастополя? – спросил Счастливчик. Не дождавшись ответа, он обратился уже к Билли: – Так твои славные молодцы не понимают английский?

– Только здороваются и ругаются. Зато я немного треплюсь на лягушатском, немец его тоже знает.

– И ты, надеюсь, не сообщил им, для какого славного дела они приглашены?

– За дурака держите, сэр? – искренне обиделся шутник Билли. – По мне, так самое лучшее, чтобы дельце было ночью обстряпано, чтобы они так и не догадались, кого пришлось укокошить.

– Разумно. Так ты говоришь, все в порядке, кроме того, что объект уплыл на полмесяца?

– Да. За дочкой наблюдаем. Как вернутся, так все и сделаем по первому вашему слову. Кстати, может с дочки начать, прямо сейчас?

Счастливчик несколько секунд глядел на собеседника. Соединил кисти, напряг так, что хрустнули суставы, тихо, но мощно вздохнул. Немец и француз взглянули на него с удивлением.

– Не искушай, – наконец сказал он. – Сам бы хотел, но нельзя. Папаша дочке вряд ли поверил, но если с неё начать, лучшего доказательства ему не будет. Он днём все перероет, а ночью станет спать на пистолете. Нет. Начнём с капитана. Продолжайте наблюдать – и чтобы ваши парни были готовы по первому свисту, ясно?

«Май 1855 года. Окрестности Севастополя

Сегодня запись получится длинная, но я все-таки допишу её, пускай ночью! Я наконец-то увидела Сашу.

Старина Мэрфи праздновал очередные именины очередного кузена, поэтому меня сопровождал только Крим. Сержант Меткалф попросил меня прийти после восьми вечера, когда он будет дежурить.

Так как я не раз рассказывала в госпитале о своём путешествии, то не делала секрета и из планов на вечер. Мистер Сазерленд посоветовал мне отнести Саше бутылку виски («все равно больше ему делать нечего») и любезно предложил одну из своих запасов. Я поблагодарила его, но идею с виски отвергла.

Миссис Клушка и Болтушка дали более дельный совет – принести пленнику еды, которая сразу не испортится. Я купила кусок окорока, кусок солёного турецкого сыра, который называется brinza, орехов, конфет-леденцов. Старшие подруги одобрили мой выбор, Крим, уверенный, что ему всегда чего-нибудь перепадёт от любой трапезы, тоже.

Папа недаром сравнил пленных с овцами – их тоже держат в подобие овчарни, в огромном крытом загоне. Так как пленные, в отличие от овец, способны на подкоп, часовых сравнительно много. Печь внутри не предусмотрена. Сейчас она не нужна, но я искренне обрадовалась, что Сашу не взяли в плен зимой.

Сержант Меткалф пояснил мне: помещение рассчитано на сотни пленников, но сейчас их ещё меньше, чем раненых в госпитале: пленные бывают от рукопашных, а не бомбардировок. Кроме Саши, сейчас здесь содержались лишь несколько русских, совершивших неудачные ночные прогулки из своих траншей в наши.

Сержант одобрил идею задержать Сашу в этой тюрьме, а не отправлять в Англию: Саша отвечает на вопросы о России, а также пересказывает на английском некоторые русские анекдоты и стихи, напоминающие лимерики. По словам сержанта, звучат они благопристойно. Я вспомнила Сашиного друга Тедди (интересно, как с ним?) и подумала: если бы Тедди знал английский, да ещё попал в плен, сержант Меткалф изменил бы своё мнение.

Пленным лампы не полагаются: когда темнеет, они засыпают. Саша не ждал моего прихода, и я застала его спящим на корточках у стены – вообще, военная тюрьма под Севастополем уступает по комфорту тюрьме «Саут Пасифика». Сержант, стоявший рядом с фонарём, предложил разбудить Сашу, я шёпотом попросила его не торопиться. Судя по его лицу, за три недели нашей разлуки он сильно похудел. Лицо вытянулось, щеки ввалились и вряд ли бы покраснели, даже если бы он захотел.

Спасибо темноте: я чуть не всплакнула, а может, и не только «чуть не». Почему я не могу разбудить его, отвести в наш севастопольский домик, накормить и уложить в нормальную кровать? Почему из-за этой войны мы можем так мало сделать для друзей?

Между тем Крим, оставленный в караулке, но не получивший строгого приказа там пребывать, нашёл меня. Остановился возле Саши, взглянул на него с недоумением, а потом, решив, что этот человек является моей принадлежностью, лизнул Сашу в лицо.

Саша проснулся, взглянул на меня. Сказал что-то по-русски, укоризненным и рассеянным тоном. Я поняла: он просил меня чего-то не делать. Может, не позволять собаке себя лизать?

– Добрый вечер, Саша, – сказала я.

– Это действительно ты, – сказал он уже по-английски. – Здравствуй. Нас теперь охраняют с собаками?

Я познакомила Сашу с Кримом, после чего сержант любезно оставил нас… не скажу, что вдвоём, но помещение, как я уже писала, было просторным, и мы могли пошептаться, никому не мешая. Лампу сержант оставил тоже.

Поначалу Саша забросал меня вопросами о новостях. Он сразу же предупредил меня, что знает: Севастополь ещё не взят, об этом сказали бы сразу. Увы, менее значимые новости были мне неизвестны. Я не слышала, что происходит на других театрах войны. Что же касается нашего, то, по моим наблюдениям (печальным для Саши), город продержится недолго: на каждые пять или даже десять наших пушечных выстрелов русские отвечают одним. Ещё я передала ему папины слова о том, что наши решили обстреливать город, пока он не сдастся, а французы подстрекают нас взять его в штыки.

Саша погрустнел. Я в который раз заметила, что на месте Королевы давно бы помирилась, и принялась расспрашивать Сашу, почему он похудел. По его словам, кормят здесь сносно, его товарищи по плену считают, что сытнее, чем в Севастополе, хотя на борту корабля было лучше. Я тотчас же выложила принесённые гостинцы.

Саша поблагодарил, улыбнулся и, все-таки покраснев, сказал об основной причине отсутствия аппетита – у него болит зуб. Поглядев на свои подарки, особенно на орехи, я разделила его критическое отношение.

Когда я спросила, чем кормят здесь, он ответил: «Иногда бывает похлёбка, но в основном галетами». Я пообещала ему принести суп и посоветовала грызть прочие припасы здоровым краем рта. Сашу смущают такие разговоры, но я сказала, что, если он вернётся в Рождествено худым, как чучело, дядя Лев решит, что наша Королева морит пленников голодом.

После этого пришлось заговорить на самую трудную тему – о том, как вернуться в Рождествено. Я попросила Сашу, когда его будут допрашивать в следующий раз, назвать свой возраст. Ещё, вспомнив разговор с папой, попросила его никогда не упоминать происшествие на борту «Саут Пасифика», особенно обстоятельства его побега. Он с улыбкой ответил, что насчёт корабля он молчал и будет молчать дальше, а вообще, после допроса при оформлении его ни о чем не спрашивали и моё появление здесь – первый знак, что о нем кто-то не забыл.

Я смогла улыбнуться и чуть отвернулась от лампы – зачем ему видеть слезинку?

Вспомнив, что после крупных схваток бывают перемирия, пообещала сообщить о нем в Севастополь, а если удастся встретиться с санитаром русского госпиталя – передам привет Катерине Михайловне.

Ещё выяснилось, что через три дня у Саши именины. Он сказал, что никогда ещё не получал такой замечательный подарок перед праздником. И тут мне в голову пришла идея: сделать так, чтобы больной зуб не помешал Саше хорошо отметить именины. Я решила не откладывать и уже сегодня поговорить с мистером Сазерлендом.

Когда мы прощались, я спросила Сашу, что же он такое укоризненное сказал мне, когда проснулся.

Саша замялся, опять покраснел (я цинично подумала, что он стал бы краснеть и умирая), потом произнёс:

– Я сказал: «Джейн, пожалуйста, прекрати мне сниться».

* * *

Все удалось обставить как нельзя лучше. Вечером Саша обратился к дежурному сержанту Меткалфу с просьбой о медицинской помощи, предупреждённый сержант сделал запрос в госпиталь. Немедленно последовал ответ: врач прийти не может, поэтому просим привести больного. В другой ситуации ждали бы до утра, но сейчас сержант распорядился, чтобы двое его подчинённых отконвоировали в госпиталь пленного Александра Белетски и привели обратно после необходимого лечения.

Джейн, не желавшая потерять ни минуты общения с Сашей, ждала его возле тюрьмы и сразу же отвела в госпиталь. Ещё было светло, поэтому, когда тропинка вела их через гребень небольшого холма, Саша попросил солдат остановиться на несколько секунд.

– Хочу увидеть Севастополь. Я ведь сюда направлялся – кстати, заметь, Джейн, с прошлого сентября в пути, – а так до сих пор не увидел.

Когда солдаты поняли причину остановки, один проворчал, что как раз ежедневно любуется Севастополем с прошлого сентября и хотел бы перестать любоваться как можно скорее.

В госпитале тоже все было замечательно: за день лишь двое новых раненых, и тех отпустили после перевязки. Поскольку забота о холерных больных в обязанности хирурга не входила, дежуривший в тот вечер мистер Сазерленд понемногу занимался странным и мало кому понятным делом, которое называл дезинфекцией. Остальные врачи считали эту его забаву напрасной тратой времени, но мистер Сазерленд клялся именами венгра Земмельвейса, американца Хорнера и своего приятеля по эдинбургскому университету Джозефа Листера[94]94
  Основатели медицинской антисептики. Во времена Крымской войны это было новшество, еще не принятое почти никем из врачей.


[Закрыть], которые, по его словам, убедительно показали, что идеальная чистота помогает заживлению ран.

Наилучшим дезинфицирующим средством мистер Сазерленд считал виски и сам в свободное от работы время нередко находился… скажем так, в несколько дезинфицированном состоянии. Так или иначе, честный доктор немало обрадовался, узнав о госте, а значит, о возможности проводить эту самую дезинфекцию вдвоём.

Также, благодаря стараниям Клушки и Болтушки, на кухне был испечён именинный пирог и поставлен на стол в одной из палаток.

Поначалу предстояла необходимая операция, которая позволила бы Саше жевать всем ртом. Как заметила Джейн, всю дорогу Саша делал вид, будто о ней не думает. Но решимость начала покидать его, когда доктор Сазерленд откинул полотенце, прикрывавшее стоматологический инструментарий. Были тут и ключи для выкручивания зубов, и клещи, и небольшой молоток.

Пытаясь остаться героем, Саша процитировал несколько строчек из «Оды к зубной боли» Бёрнса, чем привёл мистера Сазерленда, уроженца Эдинбурга, в полный восторг, и он тут же пообещал, что не отпустит Сашу, пока не избавит от всех проблем в полости рта.

Саша сел на самый прочный стул, какой только нашли. Он открыл рот, запрокинул голову, зажмурился. Лицо стало настолько бледным, что Джейн даже не верила, будто этот парень способен краснеть.

На левой скуле Саши виднелась еле различимая отметина от удара плетью. Джейн решила, что тогда, стоя у церковного крыльца с саблей, и позже, рубясь с Сабуровым, он не терял самообладание до такой степени.

Началась пытка. Сазерленд с профессиональным азартом исследовал все зубы, после нескольких ошибок вычислил больной. За это время Джейн услышала лёгкий хруст: пальцы Саши вцепились в стул, а в глазах его было такое чувство, что она деликатно отвернулась.

В эту минуту хирург вспомнил про Сашины именины и чуть ли не насильно заставил его сделать дезинфекцию, на один большой глоток. Затем, считая анестезию достаточной, взял зубной ключ…

Джейн отвернулась. Потом поняла, что из чувства такта ей следует заткнуть уши. Потом она даже приготовилась выйти, но тут Сашины стоны заглушил победный возглас мистера Сазерленда, вздымающего к полотняному потолку окровавленный зуб.

– Ллучч-шшшее… Лучше десять раз штыками, – дрожа проговорил Саша. Доктор велел ему продезинфицировать горло ещё одним глотком, отхлебнул сам. Потом предложил вспомнить, какие зубы ещё болят, и вылечить их. Саша взлетел со стула, пряча за спину дрожащие и вспотевшие руки.

Джейн глядела с сочувствием. До этого ей приходилось расставаться лишь с молочными зубами – операцию выполняла миссис Дэниэлс посредством нитки и дверной ручки. Видя бледное лицо Саши и вспоминая недавнее постное пиршество, она подумала, что взрослые, не дающие детям сладкое, «так как от него портятся зубы», не такие и жестокие.

Мистер Сазерленд убедился, что другие зубы пациента не беспокоят, и начались именины.

Джейн, составляя праздничное меню, старалась украсить стол блюдами, одновременно и привычными Саше, и такими, чтобы были ему по зубам. Кроме пирога с вареньем из местных абрикосов, были поданы котлеты из рубленого мяса, паштет и прежде незнакомое, но, по уверению торговца, любимое русское блюдо – кавьяр, или ikra. Лавочник также сообщил, что бочонок этого деликатеса ему продал матрос с английского парохода, прибывшего из захваченной Керчи (папин корабль ещё не вернулся). О том, что Саше предложен трофейный продукт, Джейн деликатно умолчала.

Кроме Джейн и мистера Сазерленда, на именины были приглашены миссис Клушка и Болтушка. Как и предполагала Джейн, они засыпали Сашу деликатными вопросами о России. Джейн не без самодовольства ощутила, что на большинство из них смогла бы ответить сама.

Мистер Сазерленд был менее деликатен, да и Саша, после анестезии и дезинфекции – двух глотков виски на голодный желудок, – пустился в споры о политике. Хирург утверждал, что русские героически сражаются за тирана, хотя и знают об этом. Саша отвечал, что император Николай уже почил, поэтому союзники с февраля воюют против России, уже не находящейся под тиранической властью. «Даже если война и началась с того, что мы напали на Турцию, мы ведь от неё уже отстали, когда же союзники отстанут от нас?»

Для упрощения спора мистер Сазерленд предложил выпить ещё раз. Долго искали подходящий тост. Наконец, Джейн и мистер Сазерленд его нашли. Они решили, что после окончания войны какой-нибудь талантливый английский или французский писатель, желательно ещё и врач, напишет книгу, которая бы называлась, скажем, «Севастопольские рассказы». Одновременно русский автор (шотландец узнал от Саши, что в России тоже есть писатели) напишет книгу с таким же названием. Если это будут честные книги («Как война была на самом деле», – заметил хирург), тогда будущие министры прочтут их и никогда никому не объявят войну.

– За последнюю войну в Евррропе, – подытожил мистер Сазерленд со своим хрустящим эдинбургским акцентом. Против такого тоста не возражал никто. Правда, миссис Клушка и Болтушка выпили уже уходя. Они и так задержались после своей смены, и настала очередь дежурить Джейн.

Долго посидеть втроём тоже не удалось. С темнотой русские артиллеристы начали стрелять часто и метко, некоторое время спустя в госпитале появились свежие раненые. Мистер Сазерленд дважды выскакивал, отдавал приказы санитарам, но потом сказал, что без его труда не обойтись, и шепнул Джейн: минут через десять ей хорошо бы вернуться к своим обязанностям.

Джейн вздохнула и, глядя в спину уходящему хирургу, обратилась к Саше:

– Пожалуйста, не делай вид, будто ты сыт. Хотя бы при мне!

Саша сказал, что вырванный зуб такой же враг аппетита, как и больной, но все же начал есть и котлеты, и сыр, и пирог, неплохой для полевых условий, хотя и подгоревший.

Десять минут пролетели как ракета. Саша, казалось их отсчитывавший, поднялся.

– Спасибо, Джейн. Это самые удивительные именины в моей жизни.

Джейн грустно улыбнулась. А про себя подумала: она уже провела на войне больше трёх недель, и нет числа злым эпитетам для этого явления. К примеру, война – это такая гадость, когда человек даже не может доесть пирог, испечённый в честь его именин.

Впрочем, это можно поправить. Джейн собрала оставшуюся провизию, заставила Сашу забрать. Отложила два куска пирога для солдат-конвоиров. Недолгая служба стюард-боем на «Пасифике» приучила её к заботе о людях, оказывающих мелкие, но важные услуги.

Вышла с Сашей из палатки, вздохнув, сказала, что из-за русских артиллеристов не может проводить его до тюрьмы. Попрощалась с Сашей, угостила пирогами конвоиров.

Сначала пехотинцы поворчали – ждали долго. Но они так давно не ели пирогов с абрикосами, что поблагодарили и Джейн, и Сашу. Один из них принюхался и, уловив лёгкий аромат виски, заметил:

– Эх, Стив, не повезло нам. Тюряга, пожалуй, последнее место здесь, откуда можно попасть в госпиталь. А в нем, глядишь, и кормят хорошо, и наливают.

Пирог они решили съесть на месте – ходить с примкнутым штыком, пленным и пирогом в руке неудобно. К тому же уже спустилась непроглядная ночь, и Стив начал зажигать фонарь, предусмотрительно захваченный с собой.

* * *

Товарищ Стива, уверенный, что военная тюрьма – последнее место, вблизи которого можно заработать рану, оказался неправ. Они не прошли и половины расстояния, как услышали впереди громкие крики. Несколько секунд спустя к ним прибавились и выстрелы. Теперь уже нельзя было сомневаться: стреляют со стороны тюрьмы. Между выстрелами можно было слышать зов рожка, конское ржание и крепкий свист.

Конвоиры остановились. Минуту спустя рядом пробежал солдат-вестовой. Увидев пленника под охраной, он крикнул на бегу:

– Не ведите его туда! Нападение на тюрьму!

– Пленные взбунтовались? – спросил Стив.

– Если бы! Внешнее нападение! – крикнул солдат, убегая.

– Хорошо, что нас там не было, – вздохнул Стив, – спасибо мисс санитарке за её пироги.

После чего прислонился к палатке: хоть и имитация стены, но все же. Напарник поступил так же, слегка подтолкнув Сашу – стой рядом.

«Кстати, – подумал Саша, – я ведь здесь, как и на корабле, не обещал оставаться в плену. Рвануть… Пожалуй, выстрелить не успеют».