Текст книги "И ад следовал за ним: Выстрел"

Глава двенадцатая, в которой смешались запахи рыбной головы и тяжкой судьбы

 
Я скажу тебе с последней прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой!
 

Осип Мандельштам

…Рыба возбуждает одним своим видом[31]31
  Кто бы мог подумать, что рыбы способны научиться играть в футбол? Между тем ученые уже не считают их бессмысленными созданиями, практически лишенными памяти.


[Закрыть], чешуя мерцает, переливается перламутром, раскрытая пасть судорожно заглатывает воздух. Рыбный рынок красочнее ювелирной лавки, рыба красивее бриллианта, рыба подрагивает, светится, тускнеет, играет красками, за бирюзовой форелью – черно-серый угорь, красные тушки семги сменяются бледной треской и прозрачными осьминогами (если они рыбины, а не звери). О, острейшие рыбные запахи! Марсельский порт, усеянный рыбными ресторанчиками (за ними в пространстве дешевых баров путаночки в моряцком стиле). Упивался густым буйабезом с торчавшими в разные стороны хвостами и клешнями омаров (местное прозвище “Марсельеза”, – вот они, корни французской революции!). Под аккомпанемент шаловливого пуи, по-блоковски золотого, вышедшего из сказочного родника. Наизусть помню лучшие рыбные рынки мира: копенгагенский прямо на Гаммал Странд под тяжелозадой статуей ожидающей мужа рыбачки; в возбуждающе вонючем чреве Парижа (пока этот ликующий пир запахов и звуков по глупости не транспортировали на зады города); в неприхотливом, пейзанском Паламосе на побережье Коста Бравы. О, как вертелись черные угри в железном корыте на берегу бедной литовской деревушки около Ниды. Или в Остенде, там берег был сплошь заставлен киосками с только что выловленной селедкой, ее на глазах присаливали, и никакие семги и царь-рыбы не шли в сравнение! Наверное, я смог бы постоянно жить в рыбных магазинах, может, я сам в прошлой жизни был рыбой, плавал в морях и океанах, увертывался от акул (или сам был акулой) и попадал в глотку китам? Чтобы не поперхнуться желудочным соком и разрядиться, я уходил из рыбных рядов в мужские бутики (ни в коем случае не в популярные Gallerie Laffayette или подобные конюшни). Пощупать хорошие твиды вроде Харриса, поласкать нежный кашемир, обозреть переливчатые сюртуки и блейзеры от Пьера Кардена, полосатые, клетчатые, серо-буро-малиновые рубашки от Lacoste или Burberry, прикоснуться и погладить нежное шевро курток и туфель, – запах надежности, усиленный обманчивой поношенностью, неуловимый знак аристократизма.

Брюссель до приезда казался затхлым и провинциальным, почетной ссылкой для истинного парижома-на, чью голову насмерть замусорили Бальзак, Золя и старик Хем, экспатриант, который пил шампанское Mumm прямо из рук самого графа Mumm и конечно же объедался мулями и бараньими котлетками под тенистыми платанами Place du Tertre на монмартровой толкучке, еще сохранившей казачьи запахи первой Отечественной войны.

На самом деле для брюссельского гурмана Париж – это гастрономическая провинция, ее престиж построен на фикции литературы и живописи, просто судьба решила, чтобы вся мировая богема однажды слетелась в Париж, ударилась в пьянство и обжорство и вошла в историю. Но что французского в Париже, кроме стандартного лукового супа и рагу из кролика, которых я никогда не выносил? Лучшие мули, сваренные в пиве или вине, лучшие бараньи котлетки создаются в непревзойденных бельгийских ресторанах, этого не замечает заезжий турист, упорно считающий, что окунулся во французскую кухню. Только идиот будет смаковать утку по-руански в Париже, а не в Руане, а парижский буйабез вообще похож на рыбную солянку в отечественной столовке.

Разбавив наслаждение рыбой созерцанием cri de la mode в бутиках, я вновь окунался в сферу чревоугодия и, раздув дрожащие ноздри, наносил визиты в лавки сыров. Мягкие, нежные камамберы, классические, глазастые швейцарские, мелко дырчатые тильзитские, крепкие и острые пармезаны, чуть водянистые, тающие во рту бри. Одуряюще вонючие Chaumes, которые простак может спутать с пресноватыми, податливыми, как переспевшая грудь, Chamois (все равно, что смешать в одну кучу Мане и Моне), пафосные горгонзола и рокфор в голубую искру…

Тут нужен опять перерыв, и разумнее всего заскочить в парфюмерный отдел крупного универмага, где стоят пробные флакончики[32]32
  Мать говорила, что эту страсть я унаследовал у отца.


[Закрыть]. От броских и сексуальных Hugo Boss и Eternity к умиротворявшему Old Spice, и снова в бушующее пламя Adidas и Tobacco. Обычно я опробовал до тридцати флакончиков, делая вид, что не замечаю подозрительных взоров продавщиц, уже не оставалось места на пальцах, сплошной наплыв неимоверных запахов, крутивших голову, как хорошее вино.

Вот тогда и наступало время винной лавки, там стройными рядами тянулись, как на параде, белые шабли и Pouilly Fumé (или Fuissé), которые обычно я охлаждал в рефрижераторе до подламывания в зубах, розовые я пропускал как свидетельство дурного, половинчатого вкуса. И сразу переходил к бордоским и папского замка винам, терпким, засасывающим, как юная горбунья, соблазнившая Казанову. К французским коньякам никогда не был расположен: они отталкивали своей опустошающей серостью и уступали многоцветью испанского арманьяка, заставлявшего вспомнить дни отдыха на брегах Севана. Там однажды директор совхоза, богатый, как Крез, вывел из особняка в сад и благоговейно вытащил из подземного хранилища глиняный кувшин домашнего арманьяка. Это сокровище набирало силы в глубинах еще со времен динозавров, и ручьем лилось на зажаренных куропаток[33]33
  Заметки внука Алекса Павла. Дед и все его поколение прокакали революцию, которую кровью завоевали прадед и другие бесстрашные революционеры. Они вполне довольствовались любительской колбасой и гречневой кашей с молоком, пили портвейн “777” и водку и трахались с простыми бабами, а не женами известных (!) режиссеров. Они только слышали о проститутках и минетах и в нравственном отношении создали такую планку, преодолеть которую нам уже невозможно…


[Закрыть]. Хотя спиртное не затягивало меня, цвет и запах его легко будоражил. Увы, но постепенно в мой здоровый быт вторгались сигара с рюмкой “Реми Мартена”, длинный зонт с бамбуковой ручкой, им сладко было цокать по мостовой близ королевского дворца, яркий цветной платок из верхнего кармана твида. “Спасибо” на каждом шагу, привычка не уступать место старику, если это, конечно, не безногий инвалид, нежелание выйти к гаишнику, остановившему машину, – чем он лучше меня, бизнесмена?

Но все это было до Инки, потом грянули женитьба и суета на пивной фирме с визитами в мекленбургские учреждения, делавшими вид, что защищают государственные интересы. Инке очень хотелось, чтобы я ушел в дипломатию: это было престижно, хотя и обрекало на бедность. Что есть дипломатия? Это не то, что студенты долбали по Тарле, Потемкину, Кальеру и Никольсону, это не только британское “Посол – это человек, который лжет ради интересов своей страны”: и до посла нужно еще дорасти, и врут в любой бюрократической организации любой страны не меньше, чем в Форин Офисе. Дипломатия – это не работа, это общественное положение, это привилегированный статус, посему дипломат держится за все это, и ни фига не вкалывает, а нам, бизнесменам, приходится крутиться.

Конечно, Инка зря подала на развод, потом сама жалела. Подумаете, муж изменил! У меня и мысли не было уходить из семьи, хотя роман был что надо, и начался красиво, в Брюсселе, во время визита одной делегации. Голова закружилась, когда познакомился с красавицей на пышном банкете, утром позвонил ей в отель и предложил услуги гида: сначала все прелести живописи и архитектуры, подъем на Ватерлоо с забегом в красочные лавки, овеянные духом Наполеона. Затем утепленный горящими свечами ресторанчик, скрипач в белом фраке, медленное кружение под вальсы Штрауса (казалось, что рухну на паркет от любви). “Заиндевевшая в мехах, твоя чертовская улыбка…”, хотя и не было мехов, лишь ее жаркое тело в мини-юбке, рывок на машине на квартиру приятеля, оставившего ключи на время отпуска.

И вскоре, уже в Москве, романец с телефонисткой на центральном телеграфе Зоей, очаровательной, несмотря на кривоватые зубы. Два романа подряд – форс-мажор в моей спокойной жизни, признаться, радости я не чувствовал, а больше нагрузку. С Зоей встречался раз в неделю, больше для здоровья (жену не выдерживали нервы, перестал спать с ней в одной постели, казалось, что придушит подушкой), скучища была дикая, большей частью говорили о ценах[34]34
  До сих пор вводят в транс мемуары Казановы, в особенности пассаж, когда с чужой женой он мчится в фиакре, но гремит гроза, сверкают молнии, и перепуганная дама укрывается у него на коленях (тут он лезет за портсигаром в панталонах и молится о бесконечности бушующей стихии). А лошади летят по рытвинам и ухабам, доводя партнеров до полного экстаза.


[Закрыть]. Инка раскрыла мой роман, разбила вазу о мою голову, боднула сама пару раз стенку и после этого ударилась в загул, не считаясь с правилами этикета. Меня на сторону отнюдь не тянуло, да и вообще хотелось послать все подальше, уехать в шалаш на берегу речки и ловить там рыбу в полном одиночестве. Но угнетала амбиция: как же так?! Жена гуляет, а я словно больной… Стал похаживать в дом моделей, но столкнулся с неожиданностью: модели были так хорошо одеты, что себе я казался конюхом под ручку с принцессой, да и в большинстве своем довольствовались ужином и не рвались на интим, да и я только радовался этому, видно, ужин давал мне полное удовлетворение. Наверное, меня устроил бы небольшой гарем, куда я наведывался бы как на торжественное собрание или просто на летучку, где толкал бы короткий спич. Мечтал я о большом имении, вспоминал Иртеньева у Толстого: приезд барина в родное имение без жены, умной и интеллигентной (что уже поднадоело), рассеянная скучная жизнь, а тут солдатка с половой тряпкой, вытирающая полы, с крепким и затягивающим запахом пота, – когда она нагибалась, мелькали крупные ляжки, и задница двигалась волчком, манила. Помнится, в юности я дрожал, читая о нервном свидании в овраге, туда она пришла после бани и спросила просто: “Голомя?”

Куда летишь, мой верный конь, и где опустишь ты копыта? Да никуда я не летел! Прокручивая в мозгах тот бурный период, слабо напоминавший похождения монахов в новеллах Боккаччо, прихожу к выводу, что это был подарок за аскетическую юность. В конце концов, я потерял свою девственность лишь в девятнадцать лет (стыдливый румянец заливает лицо, будет стыдно смотреть в глаза детям и внукам!), когда влюбился в замужнюю женщину и не отходил от нее целых четыре года. Орден за постоянство чувств, а мужу – звезду Героя! И все эти золотые денечки, которые положено прожигать на полную катушку, прошли практически в браке (нет ничего стабильнее отношений с замужней любовницей) и институтской зубрежке банальных истин, в самоусовершенствовании, вычитанном у Льва Николаевича. Вплоть до многочасовых бдений в Ленинке над томиком полузапретного Мандельштама и – о, ужас! – конспектировании “Феноменологии духа” скучнейшего Гегеля, тоже добытого с превеликим трудом.

Но духовный поиск – это тоже энергия, это тоже часть непознанного либидо. К тому же я был психом, помешанным на собственном здоровье: исправно занимался спортом, старался больше есть овощей и фруктов, постоянно мучился, что взял на грудь лишнего. Давал зарок в рот не брать месяц или полгода, не курил, ходил по врачам, и многие считали меня хлипким и дышащим на ладан. После тридцати плюнул на здоровье, иногда закладывал (но помаленьку), спортом прекратил увлекаться именно тогда, когда умные люди стараются поддерживать форму, от врачей бежал, как от чумы.

И все-таки я по-своему любил жену свою Инку, странноватую, с дурным характером, со скандалами на почве ревности, с полным непониманием поэзии и изящных искусств (хотя делала вид, что проникается моими виршами) – сюда бы еще добавить симоновское “…злую, ветреную, колючую, хоть ненадолго, но мою”, – и картина станет совершенно законченной и понятной.

Любил ее – вот несчастная натура (говорят, что сильное чувство признак импотенции!) – любил, даже когда встречался с другими, тогда даже больше, чем обычно, и в чужом затемненном лице мерещилось ее, Инкина улыбка, и я боялся, что Фата Моргана исчезнет… Несчастный, несуразно устроенный человек! Разве можно делать такого огромного слона из малюсенькой мухи? Ведь существуют же на свете совершенно нормальные люди, имеющие как минимум по десять любовниц, они ублажают и себя, и дам, и все общество.

А если взглянуть на собственную персону как бы с Неба? Ну почему нужно все время учиться, пробиваться в люди, думать о карьере, жениться, разводиться? И к тому же вечно не хватает денег! Почему нужно расходовать драгоценную энергию не на радости жизни вроде рыбалки, а на некоторые весьма сомнительные субстанции? Совсем другие проблемы волновали, например, какого-нибудь принца Голштинского: родился и жил во дворцах и замках, окруженный драгоценными чашами, изваяниями греческих богов и богинь, сверкающим хрусталем, немыслимой фарфоровой посудой, старинной мебелью, и в ус не дул! Вокруг гувернеры и слуги в париках, заранее намечена и супруга (с ней можно и не жить, важно показываться на людях), всюду и везде почет, пышные пиры, празднества и народные гуляния. Отряды лакеев втягивали на плечах серебряные блюда с жареными гусями, фаршированными молочными поросятами, утопавшими в собственном соку юными барашками. Бочки с мальвазией, ряды, уставленные бутылками мозельского и рейнского, хмельные меды, валящие под стол, – это вам не нынешние изыски пресыщенной цивилизации, начиненные химией, подогретые искусственным солнцем и разбавленные отнюдь не родниковой водой! И наконец, путешествия по миру в разукрашенных фрегатах с надутыми парусами, орудийные залпы при заходе в пристань, красные ковровые дорожки на трапе, звенящая медь духовых оркестров…

Почему не родился я Голштинским принцем?[35]35
  Только не тем принцем, которого удавил некий граф Орлов…


[Закрыть]

Почему суждено мне думать ежедневно о хлебе насущном, переезжать из одной квартирки на другую (не дворцы ведь! да и мебелишка больше напоминает хлам!). И посуда куплена в дешевом универмаге! и нет Ватто или Снейдерса в грузных золоченых рамах. Лишь подарочки друзей-художников, смешные безделушки, место которым в сортире. У глупого Голштинского принца – огромная зала с библиотекой еще от предков, там увесистые фолианты на латыни… “Власть отвратительна, как руки брадобрея” – эти Мандельштамовы строки я любил повторять, а на деле власть сладостна и прекрасна, и приятно, когда заглядывает в глаза подхалим, и водитель предупредительно открывает дверцу “Мерседеса”, и крепнет голос на совещании, где подчиненные смотрят в рот. А как они входят в кабинет, где высится за дубовым столом твоя внушительная фигура! Чуть подгибая ноги, стараясь не идти, а пропорхнуть, дабы не нарушить покой, не загреметь стулом, не кашлянуть во время твоего монолога, а сосредоточенно и почтительно внимать. Не в этой ли тяге к власти и есть суть натуры Homo Sapiens? И не только чиновничьих эполет это касается, не только власти золотого тельца, даже чистый литературный порыв – всего лишь стремление подчинить себе чужие умы и души, да так, чтобы у них замирали сердца от текста или чтобы разрывалась грудь от неистового хохота. “Писатель – это второе правительство”, – начертал Солженицын и властвовал над умами, пока заряженные им умы не пришли к власти и не перестали обращать на него внимания.

Уже разбогатев, мечтал я поехать с отцом на родину деда, в Тамбов. Но отец бесследно исчез, и поехал я туда в одиночестве, совместив вояж с делами бизнеса. В отеле было так душно, что только водка вгоняла в сон, и то не надолго: уже в пять утра глаза разлеплялись сами, утопали в поту, перетекавшем на подушку, не помогали ни мокрое полотенце, ни раскрытая дверь в коридор. Жизнь в провинции не умерла, хотя не платили ни пенсий, ни зарплат, по тамбовским улицам до двух часов бродили юноши и девушки, они пили кока-колу и курили в небольших барах, причем девицы оскорблялись, если их считали проститутками. В день рождения Пушкина местная интеллигенция вкупе с так называемой образованщиной декламировала стихи у памятника поэту в местном парке, таким же образом отмечали юбилеи Боратынского в Маре, где некогда стояло его имение, а осталась лишь трава-мурава да кладбищенские плиты. Но и там культура била ключом, недалеко от креста, недавно поставленного в память поэта, затаилось в рощице здание, похожее на музей, где трудились полные матроны из советских чиновниц по культуре. Они и угощали в бывшем сельсовете мятой картошкой, черной от старости селедкой, частиком в томате, выложенным на блюдце, жареным салом (о, бедная печень!) и шматом колбасы.

Но из меня крупного пивуна не вышло, с похмелья после двух-трех рюмок голова разрывалась и просилась в унитаз. Уже в шесть утра на берегах речки Цны появлялись физкультурного вида, загоревшие мужики, они делали зарядку, раздражая согбенных рыбаков в плащ-палатках и вызывая любопытство у освежающихся пьянчуг, спешивших на работу…

Думается, что такое же благолепие было и во времена деда. Восставших крестьян – “антоновцев” тогда называли бандитами, ныне же в эпоху торжествующего капитала пишут о Крестьянской войне против большевиков. Возможно, это была Вандея, но только крестьяне не требовали восстановления монархии и власти помещиков, они нуждались в земле и рассчитывали на декреты Учредительного собрания, разогнанного большевиками. Увы и ах, после трескучих лозунгов новые хозяева ввели продразверстку, и губернию начали прочесывать продотряды, конфискуя зерно и прочее. Днем крестьяне трудились на пашне, по вечерам нападали на красные отряды, сформирована была целая повстанческая армия. Большевики не церемонились: в Тамбовской губернии отметились своими ратными подвигами маршалы Тухачевский и Уборевич, тогда совсем не известный будущий маршал Жуков, Аркадий Гайдар, дедушка великого реформатора Егора, герой гражданской войны Антонов-Овсеенко. В тамбовском архиве полноватые тети и бородатые дяди копались в бумагах, восстанавливая картину восстания…

Как дед попал в эту катавасию? Поверил, что власть принадлежит таким голоштанникам, как он, или просто нечего было жрать?

Фото из дедушкиного альбома: портупея, кожаная сумка, 1934 год, один ромб в петлице (или это кубик?). Фото 1912 г.: сестра и брат с женой в красивых платьях, явно из мещан. Фото: бритая голова, майор, 1943 год, 2-й Украинский фронт. Фото: 1925 год, Гомель, высокий воротник, фуражка без звезды, никаких знаков отличия. Фото из газеты “Труд” вверху отдельно вещает т. Сталин, внизу делегаты Чрезвычайного восьмого Всесоюзного Съезда Советов, 27 ноября 1936 года, в первых рядах дед в галстуке, этакий просвещенный рабочий, а на самом деле – в охране! Фото: гор. Стародуб, Гомельской губернии, 1924 год, дед в чекистской форме, рядом мужик в ботфортах, никаких знаков отличия.

Отца мне не хватало всю жизнь, а дед мне позванивал, и мы иногда встречались. Жил он в квартирке на окраине, каждое утро спускался в продовольственный магазин и покупал там сто граммов свежей любительской колбасы (потому и приходил каждое утро), привязанность к которой пронес через всю нелегкую жизнь, включая гражданскую, финскую и Отечественную войны. Все продавщицы приветливо встречали старичка, снисходительно реагировали на его незамысловатые комплименты, не подозревая, что его еще навещают располневшие генеральские вдовы и премиленькие приятельницы его сына, исчезнувшего во мраке “холодной войны”.

Правда, с годами его окутывала лень и тоска, посему он предпочитал терпеливо кайфовать с колбасой в одиночестве, обмазав себя духами “Красный мак” (подарок его последней пассии с дореволюционным стажем), листать мемуары Казановы (почитал его, как величайшего писателя мира), и тихо засыпать в честерфильдовском кресле, подаренным сгинувшим сыном. А я, скромник, уже после смерти деда (не забывая его) с завидным упорством наращивал число пивных заводов, разумно вкладывая капиталы в другие отрасли. Со временем обзавелся двумя коттеджами на родине, квартиркой в Венеции (черт меня дернул сунуться в этот утопающий в вони город!) и сравнительно скромным шато в районе Барбизона, все это успокоило меня в плане, так сказать, стабильности срамного капитала. Так и жил себе, поживал. Друзей у меня было мало, иногда встречался я с Борькой, сыном Николая Ивановича и Клавы-Мохнатой-Руки (так прозвал ее отец в честь ее всесильного Папы с госдачей за зеленым забором). Клавка – подруга Риммы, и именно мои родичи познакомили Колю с Клавой, что вылилось в законный брак. Соответственно Коля взлетел вверх по служебной лестнице, он тоже временами функционировал за бугром вместе с отцом, в одно время они и исчезли из поля зрения. Еще в детстве родители брали меня в гости к Челюстям (кличка отца), там я поглощал “наполеон” в исполнении Клавы-Вырви-Глаз (я старался не отстать от папаши и тоже клеил ярлыки). Борька был младше меня на несколько лет, но вполне вменяем и остроумен, хотя и падок на иностранные слова. Так, однажды в контексте обсуждения запретных тем он приобщил меня к слову “тестостерон”, утверждая при этом, что у него повышенная любвеобильность, поскольку он регулярно ест высушенные экскременты бегемота, насыщенные тестостероном и купленные по большому блату.

Годы катились чрез наши большие и малые революции, но исчезнувшие отцы не возвращались, их судьба оставалась Великой Тайной. По законам Монастыря служебные вопросы в семьях не обсуждались, но однажды Борька сообщил мне, что его отец погиб. Меня это событие потрясло, ибо до сих пор подобных случаев не было и, главное, что же стряслось с моим отцом? Мама переживала все это безмерно, однако папины коллеги приказали не волноваться, уверили, что он в полном порядке и даже жаждет выбрать время и вырваться в отпуск на озеро Байкал, где любимый сын развернет рыбалку на омуля. Прошло еще несколько лет, Борька поражал меня кремневым антиамериканизмом и видел за каждым углом зловещую руку ЦРУ, он был глубоко убежден, что еще со времен ленд-лиза американцы экспортировали к нам не только “боинги” и свиную тушенку, но и белых тараканов-мутантов, которых до сих пор никто не может отловить. Однажды он вызвал меня на совершенно секретный разговор и объявил, что его отцу посмертно дали звезду Героя и даже поставили бюст в каком-то таинственном месте, где обучали нелегальных разведчиков. Это известие всколыхнуло: а что же стряслось с моим папой? Если он жив и функционирует, то почему не приезжает домой? Ну, а если он переселился в мир иной, то почему от нас это утаивают?