Текст книги "И ад следовал за ним: Выстрел"

Глава девятая, душераздирающая, ибо нет ничего трогательнее свидания с родиной после долгой разлуки

 
…И никто нам не поможет,
И не надо помогать.
 

Георгий Иванов

В своих тюремных университетах я иногда представлял свидание с родиной, и каждый раз в тонах слезливых и торжественных, под фуги Баха, под музыку Вивальди, под нежный клавесин, под грохот пушек, под залпы батарей. Обязательно с чтением стихов, с придыханием, с подрагиванием набухших век, удерживавших слезы…

Но.

Не оправдались надежды, и все выглядело механистически пошло, без эмоций.

Трансфер в отель (отделан он был по-европейски[21]21
  Тут весьма в ходу новое слово “евроремонт”, чем он отличается от “азиоремонта”?


[Закрыть], и на его фоне лондонский “Ambassadors” выглядел старым сараем). Никаких красок не хватило бы на описание бара, содержавшего умопомрачительный запас французских вин и особенно виски, такие марки не всегда отыщешь и в самой Шотландии (тогда я еще не знал, как далеко родина продвинулась в изготовлении фалынака).

Бармен посоветовал поужинать в загородном ресторане, где иногда чествовал гостей сам президент. На такси я доехал до кольцевой дороги и вскоре оказался в фешенебельном районе, где раньше за зелеными заборами жировал весь цвет Мекленбурга, теперь эти края разрослись и покрылись особняками, дававшими фору Beverly Hills города Ангелов. Я отпустил мотор и пешочком двинулся через мост к указанному месту.

А вот и ресторация с павлинами-официантами, все в сугубо древнемекленбургском стиле: на столах аппетитные расстегаи, огурчики соленые, маслята и опята в маринаде, семга-люкс, истекавшая жирными слезами благополучия. Красномордый хмырь самозабвенно жарил на мангале бараньи шашлыки, напевая под нос казалось бы забытую мелодию: “Come to me, my melancholy baby, come to me and don’t be blue…” М-да, конечно, я знал из мировой прессы, что революционно-эволюционные реформы несказанно преобразили Мекленбург, но чтобы до такой степени… это как запоздало обрезали еврея, а он потом жаловался: “Знал, что обрежут, но чтобы так обкорнать!”

Я прекрасно помнил хлипкую стекляшку на этом месте, с Эльбрусом гурманства – макаронами по-флотски, уводящими в серое болото пролетарской справедливости. Чтобы забыться, подавали громобойную смесь в плохо запечатанных бутылках, она глушила своим динамитом даже мысли о моментальном циррозе.

Подлетел метрдотель с нежной харей недавно уволенного опера.

– Только для вас лично: сегодня у нас завоз редкостных петушков, помнится, в прошлый раз, вам они понравились, – и он ощерился в улыбку профессионального жулика.

Интересно, когда это я здесь ухитрился пожирать петушки? Странное амикошонство, возможно, даже любезность, вроде как в Англии принято при каждом случае радостно восклицать: “Хорошая погодка, правда?” – или так же радостно: “Какой ужасный ливень!” А может, я уже давно превращен масоном Андреа в безмозглого зомби, который бродит по ресторанам, пожирая отборных петушков? “Ты знаешь, почему в передрассветный час петух свой скорбный глас являет столько раз? Он в зеркале зари увидеть побуждает, что ночь, еще одна, прошла тайком от нас!”

Оперюга почтительно проводил меня к столику, элегантно отодвинул стул, принес толстое меню в кожаном переплете. Если бы это происходило в “Кафе Ройал”, на затоваренной и зажравшейся Риджент-стрит, а не в затрапезной, пусть элитной, деревушке! В окне я узрел толстую бабу с ведрами на коромысле и пьяного мужика в подштанниках, отливавшего на глазах почтенной публики, – все-таки в стране сохранился народный пафос! Его не победили ни декабристы, ни герцены, ни разные там троцкие-бронштейны-финкельштейны. Винное меню повергло бы наземь даже одноглазого старика Билла, мажорного сомелье отеля “Ритц”: рядовыми бордоскими и бургундскими здесь не марались, баловались “Шато Марго” и “Шато Петрюс”, не меньше. Модные чилийские вина не котировались, из испанских признавали только “Маркиз Касерос”, зато шампанское было представлено так густо, словно тут проходила личная лоза ветреной вдовы Клико и педофила графа Мумма.

Но Алекс не был бы Алексом, если бы польстился на почки соте и на рекомендацию метра – петуха в красном вине – кокован (заметим попутно, что лицемерные англосаксы опасаются вульгарного, но зовущего на бой слова “кок”, и предпочитают импотентного “rooster”, петуха на поджарку). Оказаться на родине и не отведать почти забытых блюд? Причем совершенно новое ощущение атмосферы: не только запах уходящего снега, смешанного с коровьими лепешками, но и физическое возвращение в родной язык, от которого отвык.

Джентльменский набор: белые соленые и прочие соленья (можно обегать весь Лондон, но не найти истинного засола, – сплошной маринад, тоска серая!). Традиционная селедочка с картошкой в мундире, блинчики с зернистой икрой, а потом и с красной, две стопки ледяной и… как у старой подружки Симы (у нее, помнится, открывал плоскогубцами устрицы, случайно завезенные с Дальнего Востока). Где она сейчас? Боже, так ей уже за шестьдесят… Женщины рано стареют, зато мы – вечные фаусты, постучи по столу, папаша!

Солянка сборная, дорога дальняя, солянка сборная, казенный дом, солянка рыбная, тюрьма центральная… Караси в сметане (ах, как ловил их бреднем с отцом! славное было озерцо около лагеря!), караси, караси, не тревожьте солдат…

Оазис на брегах реки (в памяти она осталась пахнувшей сеном, листьями и свежестью) отнюдь не ломился от посетителей, – в прежние времена стены обрушились бы от осады любителей макарон по-флотски. Скромная пара гнедых – госпожи министерши на прогулке, тихо лопотавшие о своих VIPax-ax! – ах! (последние в это время страдали в саунах с массажистками); одинокий старикан с выпученными глазами со сложенной газетой то ли для чтения, то ли на всякий случай, явно ненавистник власти, успевший сдать за хороший куш свою приватизированную дачу; серая, стертая до полной безликости пара семейного вида, абстракция вечной любви, комического погружения пестика в тычинку Вот вошел худой человек в дубленке, постучал хромовыми, с начесом сапожками, обивая снег, снял квадратную кожаную кепку и пригладил кудри перед зеркалом, снова нахлобучил кепку и пошел к столику за метрдотелем.

Время удивительного самоутверждения.

С точки зрения самоудовлетворения, истина и ложь равнозначны, это и печально (опрокинул стопку и закусил огурчиком, в смысле – я). Думать о блаженном будущем не хотелось: сразу представлял себе удивленного Сергея, не видевшего отца… сколько? Теперь ему уже под сорок, если не ошибаюсь. Как ему могли объяснить мой неожиданный уход с горизонта? Без вести пропавший или погибший при… – лучший вариант, внезапный инфаркт – худший. Почему не давал о себе знать, папуля? Мешали дела шпионские? Тут я вспомнил, как в шестилетнем возрасте он орал на меня: “Вон из дома, шпион!” Слезы обиды подступили к горлу. Словно работал я дирижером в Ла Скала и вдруг вышел с балалайкой на паперть. Ну, а Римма?

Вы ошибаетесь, друг дорогой, мы жили тогда на планете другой.

Сейчас все смотрелось иначе: и ревность моя, и ненависть к ней и к убиенному Челюсти выглядели как причуды прихотливого венецианского мавра. Марта Скавронская, потаскушка из потаскух, переходила от солдата к офицеру, от офицера к князю, а затем прямо в объятия Петруши Великого. И ничего! Крестилась, взяла имя святой Екатерины, сумела взять императора в руки, успокаивала его во время приступов гнева. Правила исправно, стала императрицей, и только злые языки поминали прошлое. Да что эта распутная немка, разве Мария Магдалина не блудила? Разве не простил ее Иисус, и не стала она святой? А ныне христопродавцы вообще считают ее женой Спасителя.

Но не из ревности ты же отправил своего дружка на тот свет, товарищ Алекс, ты убил предателя! (Но неспокойно на душе, намутил воду чертов магистр, зачем все же он вытолкнул меня в Мекленбург?) И тут веселые мыслишки: Мазепа перешел к королю Карлу, предал Петра, а сейчас превращен отмороженными хохлами в борца за независимость. А Учитель? Разве не он на денежки германского генштаба выступал против власти и произвел революцию? Пример святого Петра вообще уникален: сначала заложил Христа (еще не прокричал петух!), во время казней Нероном христиан позорно бежал из Рима, пока не встретил на Аппиевой дороге Иисуса. “Quo vadis, дражайший Петр?” Пришлось вернуться и погибнуть за правое дело. Были ли предателями Петэн во Франции или Квислинг в Норвегии? Они утверждали: сотрудничество с фашистами помогло уберечь нацию. Сохранить красоту Парижа и Брюсселя, избежать разрушений. Резонно. Вот Мекленбург гордо не сотрудничал, и треть страны превратили в прах. Почему Муссолини повесили, а потом перевесили вниз головой (чтобы осчастливленному народу удобнее было плевать в его физиономию), а генералиссимус Франко мирно почил, окруженный почетом и любовью? Что-то сегодня настроен я всепрощающе либерально. Самое время постричься в монахи и молить-с я в Оптиной пустыни, благо, отсюда несколько часов ходу (если не босиком по дороге дальней).

Впрочем, все эти логические выверты не для Алекса.

Предатель – всегда предатель.

Собаке собачья смерть.

Мы не дрогнем в строю за столицу свою.

Проведу день, как неискушенный турист. Обзор достопримечательностей столицы: рыдания на мощах, пение гимна под бой курантов, скорбное созерцание первобытных костей в историческом музее, обход старинных подъездов и лавочек в Летних садах, куда меня никто не водил.

Кофе оказался с цикорием, не могли не бросить ложку дегтя в дивный обед. Пришлось забить неприятный привкус толстой сигарой Hoy a de Monterrey. Счет в кожаной книжице. Словно и не существовали в недалеком прошлом официантки в грязных фартуках, гортанно выкрикивавшие сумму или, в лучшем случае, слюнявившие чернильные карандаши и суетливо обсчитывающие прямо на замызганном листке. Под счетом (солиднее, чем в “Ритце”) я обнаружил целый набор рекламы, запасы жевательной резинки и биосалфетку в пластике. Все это я сгреб в карман, прикрыл счет деньгами и захлопнул книжицу.

Рядом с ресторацией оказался рынок посильнее Портабелло в граде Лондоне, продавали товар по баснословным ценам. Упитанные продавцы, одетые в дубленки и даже норки, хромоногие бабульки в бриллиантах, похмельные мордовороты, временами отходившие к своим «мерсам». Бараньи туши, свиные окорока, только что отстрелянные куропатки и вальдшнепы, мясо дикого вепря, медвежатина, оленина, зайчатина (или человечина?). Валенки, мечта аристократа, такие могут присниться лишь во сне, если бы их узрел мой дед, он свершил бы еще одну революцию. Женские красные, расшитые цветочками, мужские стильные с портретами Че Гевары по бокам… И снова праздник цветов – как в Ницце Bataille des Fleurs – во всех видах, воистину сражение цветов! Среди посетителей сновали хорошо одетые молодые девицы, смотревшие не столько на прилавки, сколько на покупателей, – о, этой роскоши и не снилось роскошному “Харр од су”, боюсь, что выбор дам даже в лондонской царице ночи – кабаре “Уиндмилл” уступал по вкусу и по свежести. Но почему такие запредельные цены? Жулят! Ну, а разве те, кто счастливо проживает в близлежащих коттеджах, не жулят? Кого тут больше – хозяев или их охранников? Все воры и разбойники, все точат зуб друг на друга, все каждую минуту ожидают контрольного выстрела в голову. Построили новое общество. Молочные реки с кисельными берегами. По рекам плыли полные чарки с халявной водкой и столовые тарелки со слабосоленой семгой – разве не победа великого учения, о которой мечтали на семинарах, цитируя Томаса Мора и Кампанеллу?

Что ж, вернуться в отель, снять машину и умчаться по кольцу по золотому? На волю, в пампасы. С правосторонним движением, оставшимся только в далекой памяти, от правой стороны я отвык и постоянно крутил головой, опасаясь попасть под колеса какого-нибудь забулдыги. Рискованно, к тому же, по слухам, порядок на дорогах поддерживался драконовскими мерами: на каждом перекрестке стояли инспектора (в Лондоне я вообще видел лишь обходивших парковки мирных дядечек, штрафующих за неуплату по счетчику), требовавшие, бравшие, каравшие, вымогавшие.

И не выпить, и не закусить (хотя, писали, каждый третий водитель пьян в стельку, – грубо, в Англии звучит элегантно: “пьян, как лорд”), и это при неизбежной буре эмоций в груди. Поразительно, что я еще помнил станцию электрички, – ведь пару раз мы с Риммой тряслись сюда с лыжами, и совершали спортивные чудеса.

Я перебежал через шоссе, забитое престижными иномарками, углубился в просеку и вышел прямо к станции. Тут уже жизнь не казалась праздником, который всегда с тобой, вокзальчик совершенно не изменился, оставшись убогим сараем. В кассе торчала продавщица билетов, толстая харя, на стенах упражнялись в паскудном графитти угривые тинэйджеры. От шаткого туалета несло, на перроне валялись пустые пачки из-под молока, окурки, обрывки газет и даже засохшие цветы (представим рыцарей перрона, мечущих копья в тычинки лилий морозной ночью на скамейках!).

Подкатил поезд, оттуда вывалили людишки совсем из другого мира, чем в ресторане и на рынке, вторая свежесть и даже третья, знакомые лица, которые я хорошо помнил по прошлому. Полные сумки, обилие тележек на колесах (в мое время они считались верхом зарубежного пижонства), большинство – старики и старушки в потрепанных куртках и пальто. Пара молодых мужиков, тут же потянувшихся к забегаловке рядом со станцией, и – оптимистический удар кистью по мрачному холсту – две длинноногие школьницы (слоновые ляжки) с лыжами в руках.

Внутри вагона не пахло комфортом, хотя и было натоплено, клеенчатые сиденья зияли темными заплатами на вандальских надрезах, тут любили пофилософствовать ножичком, частенько путая сиденье с грудью путешественника. Народу было немного, я прошел в конец вагона и углубился в чтение расписания – как бы не махнуть мимо. Дверь из тамбура распахнулась, и театрально явился инвалид на одном костыле. “Великий наш русский учитель, граф Лев Николаич Толстой, – пел бедняга, не жалея ни своего голоса, ни публику, – ни мяса, ни рыбы не кушал, ходил по аллеям босой. Жена его Софья Андревна, обратно, любила поесть…” Боже, ничего не изменилось, помню эту арию еще в послевоенные годы, когда раненые и демобилизованные места себе не находили, пухли от голода, промышляли разбоем и радовались жизни: все-таки война закончилась, и это было самое главное. Антикварная картинка с поющим инвалидом сменилась сценами из беспорядочной, как загулявший баран, рыночной экономики: бабка, торгующая газетами, молодой коробейник с зубной пастой, проездными билетами, дешевым мылом, кремом для лица и средствами для разгребания снега на даче. Снова проворная бабка с сигаретами всех сортов, за ней толстуха в лисьем полушубке, с чулками и носками на борту, визжавшая “Галантерея!”, словно ее душили.

Приехали.

Все стадо возбужденно ринулось к дверям, расталкивая друг друга локтями, дыша гнилыми зубами, духами и перегаром.

Вокзал изрядно перекроили внутри, на площади, рядом с памятником Буревестнику разбили большую стоянку для машин (стояли сплошь иностранные марки, в свое время даже один такой кар собирал бы вокруг себя десятки зевак). Сразу бросились в глаза неведомые доселе вывески “Обмен валюты”, это выглядело, как страшный сон: в свое время фарцовщиков презирали и с любовью расстреливали. Реклама обуви, реклама концертов популярного певца (с афиши лыбился педик с уклоном в некрофилию), реклама недвижимости, тетки и девки, назойливо сующие в руки листки с рекламой фирм и услуг, ларьки с фруктами, соками, со жвачкой и сникерсами (остановись, сникерсни, етм, етм!).

Молодая деваха, кровь с молоком (еще не вечер, но уже…) предлагала рекламу туристской фирмы с просьбой зайти и гарантированно выиграть тур в Париж. Я поблагодарил и прошел с улыбкой мимо, но, видно, на физиономии моей лежала печать оленизма, и она увязалась за мной, расписывая парижские прелести, и отстала, только когда я бросил: “Неужели я так похож на дурака?” А ведь похож. Тут же светски подошла дама в черной шляпке и потертом пальто (думал, что будет уговаривать купить могилу на престижном кладбище) и предложила жареные пончики, сунув их под самый нос, аж оставила жир на кончике. А тут подсуетилась мороженщица со своим лотком[22]22
  Бисмарк: “Нельзя победить народ, который зимою ест мороженое”.


[Закрыть].

Минуя светофор за светофором (уйма машин двигалась по воле волн, не соблюдая никаких правил), перескакивая через кучки собачьих фекалий (еще не доросли до западных совочков и пластиковых пакетов), я начал продвигаться к заветной улице Буревестника, дабы выйти в самый центр столицы. Однако улица исчезла. Прогрессивная мэрия, имевшая по странной причине правительство, – я, дурак, думал, что правительство в стране бывает лишь одно, – не жаловала Буревестника, считая, что он накликал, как и вся совестливая и слюнявая интеллигенция, кровавую революцию. Сначала сочинял оды разным соколам, поигрывал с Учителем в шахматишки на Капри, потом хлопал по голенищу Усы. Трясясь от страха за границей, придумывал себе туберкулез и прочие болезни, но отец родной не дремал, заманивал, мол, народ соскучился, ждет не дождется. Возвратился, глупец, в Мекленбург на радость трудовому народу. Радовался рабскому труду зэков (перевоспитание! создание нового человека!). На самом деле, благородный был человек, продвигал писателей из народа, сочувствовал страданиям и частенько плакал. Вот если бы больной старик выкатился к мавзолею Учителя с лозунгом “Власть Учредительному Собранию!”, правдолюбцы успокоились бы. За что получил бы пулю в лоб и проклятия нации. Заметим попутно, что при диктатуре после Усов вершиной достижений правдолюбцев была вонючая кухонька, где можно было пошептаться с соседом на темы ямба и хорея, включив воду в ванной и заложив на всякий случай задницу ватой (наутро, опередив соседа, донести на него куда следует).

Теперь гордо красовалось Мирская-Вдоль-По-Городской, явно плод коллективной фантазии местной директории. Я медленно двинулся к центру и неожиданно уткнулся в шикарный “Шератон” (ранее тут громоздились аляповатые кирпичные здания), вошел в подземный переход, там две девицы под окном пели на два сиплых голоса фронтовую песню, дожидаясь своих трех танкистов. Еще один новый готель, не хрен собачий, а “Мариотт”, – догоним и перегоним США по “Шератонам” и “Мариоттам”! А вот и дуб заветный – номенклатурный дом, где до последнего времени проживал Самый-Самый, недавно переехавший на личную улицу, где обитало все правительство (большая ошибка, никто не ненавидит сильнее, чем друзья и единомышленники). О, книжный магазин, украшение дома!

Что останется от тебя, когда дом покроют мемориальными досками? А некоторым еще с бюстиками, что добавит шарма в компанию кондиционеров.

Я заскочил в районную поликлинику рядом (знаменита визитом туда вельможного соседа с просьбой записаться – больше там его не видели), там вроде бы находилась аптека, помнится, во время учебных занятий по наружке я покупал там аспирин (легенда). Я вошел – это оказался православный храм, очень скромный, не пафосный (на лестнице попадались бледные молодые люди в рясах). Уже началась вечерняя служба. Я купил свечку, намереваясь поставить ее во здравие всех и себя лично. Сбоку подбежала крючконосая старуха и с недовольным видом начала что-то мне внушать шепотом – желтые брызги летели в ухо. Я уловил сквозь клекот, что заслонил (кого-то или чего-то), от зловещей старухи несло отнюдь не “Шанелем”, и вообще ее появление разрушило мой божественный настрой. Словно в светлый храм, где под орган Баха совершается литургия, вдруг вбежал голый кордебалет.

Я так и не зажег, и не поставил свечку, показался сам себе отвратительно фальшивым, вышел быстрым шагом вон.

Убийца, мечтающий по дешевке получить индульгенцию, хитроумный лицемер – как я мог судить бывшего Самого-Самого или нынешнего Самого-Самого, если сам… Разве я не грешен? Еще как! С этого и нужно начинать, а то в чужом козле соломинку мы ищем, а в своем не видим и бревна. Глубоко внутренним подтекстом, мало связанным с мозгами, я возвращался к папашке розенкрейцеру и всей истории засылки меня в родные пенаты. Показались полной мурой рассуждения о всеобщей людской связи и зависимости одного греха от другого. Сверлила мысль, что все путешествие связано с Челюстью, точнее, с его прахом (или восстанием из праха). Неужели меня заманили? Для чего? Разве я не получал приказ от руководства Монастыря найти и прибить Крысу? Строй изменился с тех пор, но приказы не меняют задним числом.

Бедное сердце, не бейся: серый грозный дом еще Усовой постройки, внизу ранее блистал спортивный магазин “Динамо” (старожилы не забыли, как футболисты “Динамо” однажды вмазали английскому “Арсеналу”). Но не только сим знамениты эти камни: дом проходил по ведомству Монастыря (для высшего состава), тут жили архиереи, и каждый встречал друг друга огромной дубиной. Даже после войны обитателей частенько чистили, шалили черные воронки во дворе. И жил тут мой большой друг и учитель, заплечных дел мастер и король подхалимов, влезший в самую-самую печень Самому-Самому, дослужившийся до крупных чинов, его превосходительство Бритая Голова.

Совершенно новый ресторан “Патио” (почему не назвать бы просто “Дворик засранцев”?) тянет на иностранщину, обалдели с этими “баксами”, “кастингами”, “картингами” и “керлингами”.

Темнело. Улицу хорошо очистили от снега, постарались. Так было во все времена: центр тщательно приглажен, зато рядом в переулках трещат под градом сосулек проломленные черепа. Я задрал голову и увидел увесистые льдины, угрожающе свисавшие с крыши. Представил белокурую бестию, направляющего сосульку на мой кумпол, представил, прижался к кромке тротуара и убыстрил шаг, – приключения последнего времени сделали меня мнительным психом. А может, я таков от рождения?

Я волком бы выгрыз бюрократизм, да не выгрызть его никогда, – привет тебе, Великий Самоубийца, сжимающий кулак! Слабые души превратили тебя в фанатичного кретина, – разве свиным мозгам понять титанов, умирающих вместе с Утопией: Зигфрид и Брунгильда не сопливятся, как Кавародосси, который никак не откинет копыт (“И вот я умираю…”, а все не умирает), они принимают смерть спокойно и бесстрашно.

Вот и небоскребный памятник любви к Поднебесной, гостиница Усовой постройки, раньше она казалась мне долговязым уродцем, а ныне совсем не эпатировала, наоборот, разбудила померкшие чувства к мандаринам и кули. Часть помещения занимала монастырская гостиница, уверен, блин[23]23
  Новое слово в моем вокабуляре. Вначале я сомневался в своем слухе, не подозревая, что сей рык означает некий взрыв неконтролируемых эмоций.


[Закрыть], ничего не изменилось, организации не в привычках уступать площадь. Я заскочил внутрь: обстановка вокзальная, вокруг толстомордая охрана, пропуска куда-то и зачем-то, парочка милых девиц школьного возраста в костюмчиках от Версаче (в Лондоне таковых не встретить). Первые мекленбургские шлюхи. Событие дня. В прежние времена таких бесцеремонно высылали за пределы города (если, конечно, Монастырь не пользовался их услугами в высоких государственных целях). Я вышел на площадь и приблизился к театрам и залу более приличного Ильича (с мальчиками), вокруг шла оживленная торговля с лотков книгами, дисками и ширпотребом.

Бывало, за углом в гастрономе “Джорджия” в отделе соков я душевно пивал один-другой граненый стакан финьшампаня у стойки. Тихо и скромно гордясь, что нигде в мире столь демократически не торговали шампанским (правда, дерьмовым) в разлив. Разве поверил бы этому буржуа, покупающий “Вдову Клико” в магазине “Харродс”? Увы, “Джорджия” исчезла, как заблудший призрак моих снов, ее заменили магазины с западными витринами, видимо, в правительстве уже перестали воспринимать кириллицу и ожидали папских нунциев, провозглашающих переход на латынь.

На улице разжалованного Буревестника тем временем начинался настоящий парад шлюх, зрелище незабываемое для гражданина, привыкшего к шествию счастливых папаш с детьми на плечах и радостных юношей, тянувших в небо слоганы и портреты вождей. Лихо тормозившие автомобили, разгоряченные морды, слюна, капающая на асфальт. Оживленная мамка отбегала от своего выводка к водителю, короткий размен мыслей (размен чувств будет потом), парочка уточек сноровисто прыгала на заднее сиденье, и машина катилась дальше навстречу подвигам.

Боже, а где же ресторация еще одной южной республики? Туда было не пробиться, там кормили убойными шашлыками, которые ласкали чрево в зальчике с небольшим, греющим душу фонтаном. Воспоминания: однажды провожали на передовую молодого монаха, испили бочонок вина и пустились в пляс с незнакомками. Виновник торжества зажал в объятиях тощую девицу, она представилась как полька, прибывшая из Варшавы к родственникам, станцевали пару раз и расстались. Казалось бы, в чем драма? А драма в том, что дама оказалась посольской американкой, и ее пасли как зубриху ЦРУ. Разгильдяйство монаха поставило на уши весь Синод: разве нельзя в течение двух вихляющих танцев сделать свое черное дело, завербовать, получить, передать, начать войну, заключить сепаратный мир?

Я не стал искушать судьбу и нырнул в троллейбус, эту тихоходную бричку я всегда уважал: ни громыхания метро, ни завываний автобуса, ни утомительной беседы о жизни с таксистом. Реклама, вывески, названия известных фирм. Видимо, еще немного, еще чуть-чуть – и не будет никакой разницы между Пятым Авеню и Мирской-на-Бобах, многообразие сдастся под беспощадным натиском глобализма-онанизма, разноцветная жизнь превратится в однообразную серую патоку.

Закон Гейзенберга, энтропия, Апокалипсис, точка.

Опустился в подземный переход, где один за другим гремели любительские оркестры (раскрытые шапки лежали на земле), протягивали руки за подаянием молодые и непрезентабельные дамы с грустными глазами (иногда с табличками на груди, взывавшими о помощи). Мрачно сидели слепые и безногие инвалиды, хватали за рукава скорбного вида детишки (отбежав в сторону, моментально преображались в жизнерадостных засранцев). Парад нищеты и безумия капитализма, старина Генрихович обмочился бы от счастья, а Фридрих поднял бы громокипящий горшок за победу пролетариата.

Я вылез на площади, прошел к молчаливым фонтанам, чуть припорошенным снежком зверушкам и прекрасным царевнам-лягушкам, впрочем, это был не зоопарк и не детская площадка, а гигантский торговый комплекс, уходивший ногами в землю. Не самое худшее. Но вот сердце затрепетало, раздулись ноздри в сладком предвкушении, и строевым шагом я торжественно вышел на Застарелую площадь с усыпальницей Учителя, миновав недавно возведенные церковь и каменные ворота. Тут я в юные времена проходил мимо трибун во время демонстрации (Музыку! Музыку!), один раз в завершающей колонне увидел легендарные Усы, величественно сползавшие с мавзолея, низ живота защемило от счастья, и ноги до сих пор заплетаются в гимне. Ныне все вокруг было тихо и покойно, как в гробу, некое декоративное место для наиболее тупых граждан и иностранных туристов. Нет военным парадам, только блаженные улыбки, только слезливое молчание, удушающая немота брусчатки… Наверное, точно так же замерли холодцом накануне Барбароссы, а потом катились колобком до самой Столицы-Мы-Не-Дрогнем-В-Бою.

Универсальный магазин внешне не изменился, но изнутри наполнился жизнью в виде так называемых бутиков. Правда, народ, положивший жизнь ради изобилия, неблагодарно отсутствовал, за отдельными покупателями озабоченно гонялись дамочки, зазывая в таймшеры, – свежая форма надувательства, рождающая иллюзию о заграничной собственности. Я вспомнил времена, когда в моде были пыльники (они же болоньи), горжетки из тушек песца или лисицы, платья из маркизета и бумазеи, фильдеперсовые чулки. Уютные муфты, кисейные накидки на подушки, парусиновые ботинки, которые прекрасно чистились зубным порошком, фетровые и резиновые боты с каблуками. А какое счастье было прогуливаться в настоящих фетровых валенках!

Неожиданно я очутился в ресторане с видом на Застарелую площадь, это поражало: ведь прежде до ужаса боялись, что из магазина пальнут из самодельной пушки прямо в Святилище или по курантам. Во время парадов и демонстраций всё оккупировали монастырские оперативники и снайперы, строго контролировавшие проход непредсказуемой техники и ликующих толп через площадь. Ныне бар палил всеми пушками “гленов” (куда там лондонским пабам!), я не стал предавать любимый “гленливет”, и погрузился в молт-скотч, размышляя о невыносимой бренности бытия (поразительно, что бармен не положил в молт лед, даже в Великобритании эта тонкость известна лишь истинным знатокам, прошедшим через шотландские университеты). Уже первое прикосновение искушенного языка к тихим водам “гленливета” показало, как далек сей напиток от оригинала, впрочем, ощущение фальшивости постоянно возникало во мне на родине, это касалось не столько политики (сохли уши от всех ТВ-шоу, оптимистичных прогнозов, великих планов на будущее), сколько напитков всех мастей: сквозь крепкие исподволь пробивался дух der samogon, вина же отдавали фруктовыми соками и ушедшим в Лету розовым портвейном, опорой всех алкашей державы. В бар зашел мальчуган лет пятнадцати и обратил просящий взор к бармену, который сочувственно улыбнулся и угостил мальчишку кофе. Все-таки народ наш добр и отзывчив, умиленно думал я, ничто не сделало его душу черствой и неспособной к состраданию, не зря Достоевский писал о всемирности народной души, не зря.

Тут произошло невероятное: виски вдруг стал пузыриться, словно взыгравшее шампанское, вырвался из бокала бурлящим водопадом, напоминавшим брызги шампанского Bolinger у пресловутого Бонда, и обрушился на мои светлые брюки (между прочим, кавалерийская саржа, из подобной ткани после Второй мировой у нас шили плащи до пят, именуемые макинтошами). Событие по гамбургскому счету совсем непримечательное, но вызвавшее ажитацию в баре: бармен ахнул и начал сыпать мне на брюки соль, два посетителя, похожих на захудалых учителей начальной школы, вскочили со стульев и бросились ко мне с салфетками, даже милый мальчуган засуетился и подскочил ко мне на помощь. Вся эта кутерьма прекрасно легла на мои раздумья о народной душе, я долго и глупо всех благодарил, отказался от любезно предложенной новой порции и полез за портмоне. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил совершенно пустой карман. Забыть портмоне в отеле я не мог: ведь уже приходилось расплачиваться и за обед, и за электричку. Выронил по дороге?

– Извините, я забыл дома деньги, – сказал я бармену, покраснев как кумачовый флаг. – Извините, я занесу попозже…

– Что вы! Что вы! – замахал он руками. – Ради бога! В сущности, мне должны ваши брюки, отведавшие хороший молт, так что спишем на форс-мажор.