Текст книги "Хватит!"

Глава девятнадцатая

В понедельник я решил прийти на работу на час позже обычного. Расчёт был прост: если преступнику известно о расследовании, то моё долгое отсутствие должно было заставить его попотеть. Кто знает, что я рассмотрел тогда на фотографии в особняке? Может быть, тайна, которую он запоздало пытался спрятать, уже раскрыта, и теперь полиция вовсю готовит аресты? Вдруг мне повезёт, и преступник не сможет скрыть волнения при моём появлении? Но эта военная хитрость не удалась – мой приход остался совершенно не замеченным. Журналисты были заняты летучкой – делом шумным и хлопотным, определявшим планы газеты на неделю вперёд. Саша бурно спорил с Милинкевичем по поводу цикла мавринских репортажей, убеждая того дать на первой полосе интервью с председателем колхоза. Милинкевич же, видимо, подозревавший в тексте некую крамолу, уговаривал юношу сильно сократить его и, кроме того, собирался задвинуть материал в подвал третьей страницы.

– Ну вот ты пишешь, например, что в деревне в прошлом году кладбище размыло, и всё лето запах стоял, – брезгливо морщась, рассуждал Милинкевич. – Нужна ли в газете эта чернуха?

– Нужна! – кричал Саша. – Если в жизни она есть, то и в газете быть обязана! Это наши люди, наш народ, что же мы – замалчивать будем их проблемы? Руссо ещё говорил, что видеть несправедливость и молчать – значит самому в ней участвовать.

– Но и с несправедливостью надо бороться достойными методами, а не бульварными, ты меня уж прости, приёмами. Если хочешь привлечь к делу внимание, то надо и подавать его достойно, в традициях, так сказать, нормальной, уважающей себя прессы, которая имеет…

– Да, да, я понял! Мы тут все такие чистенькие, свеженькие, в белых перчатках, – гневно улыбаясь, перебил его Саша. – Увидев дерьмо нужно, конечно, зажать носик надушенным платочком, зажмуриться, и мимо поскорее на цыпочках пройти. Нет уж! По мне так надо рукава засучить, лопату взять, да разгребать его, пока следа не останется. А тем, кто против – этой же лопатой по лбу!

Этот спор продолжался до обеда. Не в силах убедить Сашу сократить материал, Милинкевич, наконец, даже привлёк к делу главного редактора. Но тот, к его удивлению, на этот раз взял сторону молодого человека, и даже назначил его выпускающим редактором двух следующих номеров, в которые были запланированы репортажи из деревни. Видимо, Бурматов был прав, и мавринская история действительно разрабатывалась газетой по чьему-то заказу. В ином случае осторожный Стопоров, хорошо знавший Сашины бунтарские замашки, ни за что не позволил бы ему такой свободы…

На время обеда страсти утихли, но по его окончании вспыхнули с новой силой. На этот раз повод для спора дал доселе молчавший Бурматов.

– Сань, раз уж тебя выпускающим назначили, я бы хотел предложить в следующий номер критический материал, – с наигранным простодушием заявил он.

– Что за материал? – насторожился Саша.

– Оппозиционный. Ну, знаешь, в твоём стиле. Читатель его мне прислал.

– Какой ещё читатель?

– Ну обычный – студент. Учился в США по обмену, и недавно ненадолго приехал в город… Вот, послушай. Заметка называется: «Не хочу быть русским!»

Бурматов откинулся на спинку кресла и начал читать:

«Мне противны ваши обычаи, ваша лень, ваши драки, ваша наглость. Вы не умеете работать, а умеете завидовать. Не имеете никакой деловой жилки, по сути вы все – рабы, а жалуетесь на начальство, которое вас зажимает. Вы неприветливы, ходите с хмурыми рожами, никогда не улыбнётесь, и по виду понятно, что у вас снега зимой не допросишься. Если тебе не нахамили в магазине, на улице, в транспорте, то считай, что день прошёл хорошо. Ненавижу как вы обставляете жилища – уродская мебель из ДСП, уродские слоники, уродские писающие мальчики, уродские ковры на стенах. И никакой индивидуальности. Ходишь по знакомым и даже не можешь понять, у кого только что был. Вы все нищие и жалуетесь на богатых и ненавидете их, но все же и мечтаете ими стать. Причем, богатые – это та еще песня. В Америке богатого не отличишь от бедного. Человеку не в западло носить кроссовки за 30 баксов, здесь же каждый разбогатевший в худших традициях негра из Гарлема, выпустившего платиновый диск, обвешивается брюликами, покупает дорогую машину, сажает на клешню золотой ролекс и гадит на окружающих. В США у меня было много богатых друзей, про которых я знал, что если не они сами, то их родители получили свои деньги честно. У вас же если есть хотя бы миллион баксов, то обязательно человек вор, взяточник, или редчайшая тварь, с которой стыдно за руку здороваться. Ни одного богатого не видел, который не выставлял бы деньги напоказ. Ваши чиновники – все воры и вымогатели, без взятки невозможно получить ни одну бумажку. Мне надо было менять паспорт, так тетка в паспортном столе час сверлила меня глазками, и намекала на что-то, а когда я не понял, написала мне такой список требуемых бумажек, идущих от Царя Гороха, что волей-неволей все стало ясно. Ваше искусство – все какое-то дерьмо, подражающее Западу. Я чуть не сдох от стыда, когда три года назад приехал на каникулы с другом-американцем, и из всех дыр и щелей неслась на картавом английском какая-то унылая дрянь, и оказалось, что это русская группа, поющая на английском. Нет ни одного даже сериала оригинального, все слизано так или иначе с американских, причём не с самых лучших. Да, мне было тогда очень стыдно. Я-то вещал товарищу про великую русскую культуру, а где она? На самом деле, оригинальной культуры, какого-то народного творчества вы все стыдитесь. На западе никому не стыдно за кантри-музыку, у неё есть своя огромная ниша, и многие кантри-музыканты популярнее поп-исполнителей, у вас же все краснеют при упоминании балалайки, и народную музыку слушают одни унылые старые перцы. Ваши женщины – проститутки, не уважающие себя. Например, с Томом, с парнем, которого я привез, 20-летняя девчонка, с которой я познакомил его, переспала на первом свидании, и все две недели, что мы тут были, намекала на то, чтобы он увёз её в Америку. Такой же успех был у других девок на кафедре лингвистики, куда мы ходили готовить доклады. Стоило сказать, что он американец, девки таяли и начинали бегать за нами.

Всё, что у вас есть, вы обгадили. Стоит выйти на природу, в лес, чтобы увидеть, что все завалено дерьмом и бутылками. У вас нет будущего, и я рад, что уеду отсюда».

– И что ты хочешь сказать этим текстом? – взорвался Саша, когда Бурматов окончил.

– Ничего, – наигранно простодушно ответил тот. – Я просто подумал, что это как раз по тебе, ты же оппозиционер у нас. Да и мне, признаться, многое там понравилось. Ходил вот я недавно в лес…

– А по-моему это всё ложь, причём наглая и нахальная! – продолжал кипятиться Саша. – Ничего он не понял, душу народа нашего не понял. Ни шиша эта бумажка не стоит!

– Ну а что тут неправда? – продолжал резвиться Бурматов, задорно глядя на оппонента.

– Всё неправда! Надо не по тому народ судить, как он живёт, а по тому чем он живёт, о чём мечтает. Мудрость наша в гуманизме, всечеловечности, пойми ты это! Потому мы всегда и жили так небогато, что последней краюхой хлеба с самыми слабыми и немощными делились.

– И что тут хорошего? – саркастически сощурился Бурматов. – Может, стоило о себе позаботиться, а не раздавать налево и направо своё добро всяким африканским людоедам? Может, так государство строить надо, нет? Вон, на нормальные страны посмотри, на Европу ту же – колонии свои они насухо выдоили. А где теперь вся передовая наука и демократия, где лучшие условия для людей, на кого все равняются? На нас или на них?

– Время придёт, и весь мир на Россию посмотрит.

– Ты на компьютере вон работаешь американском, ездишь на немецкой машине, телевизор смотришь японский и хочешь, чтобы они тебе в рот заглядывали. Да они тебе знаешь что скажут? Что ты…

– Я телевизор их смотрю, а они жизнями нашими живут! – гневно оборвал его Саша. – Нам они говорят, что мы в нищете жили, высмеивают наших царей, наш серп с молотом. Да не для них ли мы всем жертвовали всегда? Мы защитили их от монголов ценой собственного трёхсотлетнего рабства, от псов-рыцарей, от Наполеона, от Гитлера… Мы как Христос всё тысячелетие за них на Голгофу шли. И что? Что взамен? Когда мы больные, бедные, задыхающиеся перед ними стояли, подали ли они нам руку? Да плевка не удостоили! И поныне вон о Холокосте, о 6 миллионах болтают, а слышно ли о 30 миллионах славян?

– Да, жаловаться на жизнь мы умеем, – сказал Бурматов, поигрывая с ручкой, и насмешливо глядя на Сашу.

– А я не жалуюсь! Страдания – удел великого и сильного. – Перестрадав, кровью своей изойдя, он вперёд пойдёт, он дорогу остальным проложит (про Данко помнишь ли?), он, может быть, отдав себя всего, больше сохранит, чем те, кто себя в сонном спокойствии сберегал.

Я с удивлением смотрел на Сашу. Он стоял с горящими глазами, побелевшими пальцами вцепившись в спинку стула, находившегося перед ним. В эту речь он казалось, вложил всю свою энергию, и это усилие ослабило его. Под конец разговора он говорил медленно, дышал тяжело и неровно.

– А эти цацки, – он слабо повёл рукой над стоящим перед ним компьютером. – И это у нас будет, невелика беда. Вон, на Венеру автоматы запускали, а уж это…

– Мы ещё и Гулагами прославились, не только спутниками на Венеру.

– И это должны будем вспомнить и спокойно переварить. Пережили и француза, и немца, и голод, и мор, а уж это вынесем как-нибудь.

В этих разговорах прошло не меньше трёх часов, и, возможно, они не утихли бы до вечера, если бы Сашу не вызвали в город по срочному делу. Бурматов между тем отправился по заданию редакции на открытие выставки какого-то местного художника, а Милинкевич, после спора с Сашей весь день просидевший как на иголках, пошёл к Стопорову выяснять отношения. Воспользовавшись тем, что кабинет опустел, я незаметно улизнул с работы на пару часов раньше.

В гостиницу я возвращался не по обычному пути через дворы, а по длинному – через Литейный проспект, пересекавший оживлённый центр города. После мавринских событий нельзя было пренебрегать безопасностью… Шагая по разбитому тротуару и от скуки пересчитывая обшарпанные фонарные столбы на пути, я размышлял о прошедшем дне. Снова события развивались не так как я предполагал, снова в них не было ни смысла, ни логики. Я был уверен, что заговорщик так или иначе попробует вступить со мной в контакт, постарается выяснить, разглядел ли я что-нибудь на пресловутой фотографии. Но этого не произошло. Даже в разговорах между журналистами не было намёка на посещение пахомовской виллы, а ко мне никто из них ни с какими расспросами и вовсе не обращался. Почему? Я у банды вне подозрений? Но в тех напряжённых условиях, в которых она теперь находится, надо учитывать каждую деталь, каждую частность. Предположим, к примеру, что после пропажи фотографии поднимется шум, ведь кража улики – не шутка, и нас, последних посетителей виллы, обязательно допросят по этому поводу. Понятно, что это пробудит мой особый интерес к карточке, я так или иначе начну вспоминать, что изображено на ней. Следовательно, бандиты должны были убедиться, что я ничего опасного для них не заметил. А, может быть, фотография вовсе не так важна, как я предполагал? Нет, это ерунда. Тогда бы преступник не стал, рискуя разоблачением, похищать её. Или, может, вся эта история просто померещилась мне? Что если снимок провалился в какую-нибудь щель в полу, которую мы с полицейскими элементарно не заметили во время поисков? Вдруг пропажа уже найдена, и Сольцев в этот самый момент звонит Ястребцову, чтобы рассказать ему об этом? Или прав Николай, и дело вовсе не в изображении, а в том, что скрывал в себе сам предмет?.. От этих предположений голова моя шла кругом. Но пытаясь подробно, по деталям, разбирать каждое из них, вспоминая факты, свидетельствовавшие в пользу той или иной версии, я невольно возвращался к одной навязчивой и мучительной, но неизбежной мысли. Спокойствие заговорщиков проще всего было объяснить тем, что они знают о моём расследовании, в частности, они уже в курсе, что ничего опасного для них на фотографии я не обнаружил… Но как это могло случиться? Блога в интернете я не веду, знакомых в дела не посвящаю. В курсе событий только Ястребцов, но он, конечно, не может быть сообщником бандитов. В ином случае он давно бы нашёл безопасный способ уничтожить тот же снимок. К примеру, распорядился бы передать его в городской архив, а там он бесследно сгинул бы на следующий же день. Нет, если банда знает обо мне, то утечку надо искать где-то ещё…

Незаметно для себя я добрался до центра города. Шагая мимо ярких, украшенных к Масленице магазинов, я задержался возле освещённой витрины Центрального универмага. Одна вещь, выставленная в окне на распродаже, заинтересовала меня. Это был маленький, не больше спичечного коробка, маячок GPS-навигации – такие ставят в автомобили на случай угона. Маячок сигнализирует о своём местоположении, передавая сведения в интернет, и владелец при помощи специальной программы на компьютере всегда может обнаружить пропавшую машину. Приглядываясь к товару, я начал почти серьёзно рассуждать о том, что было бы неплохо купить несколько таких маячков, и сопроводить ими своих подозреваемых. Можно незаметно подложить один из них в портфель Бурматова, а другой – в карман куртки Саши. Вряд ли молодые люди сразу заметят гаджеты, а за это время я смогу немало узнать о том, где они бывают. А если повезёт, то маячок выведёт меня и на место нового преступления.

Я всё ещё думал об этом, когда моё сознание кольнуло неприятное ощущение. Не меньше минуты стоя перед витриной, я краем глаза явственно различил странную серую фигуру, находившуюся метрах в сорока позади меня, рядом с одинокой телефонной будкой у дороги. Неужели слежка? Чтобы проверить это, я пошёл дальше по проспекту, посматривая в попадавшиеся на пути стеклянные витрины. Фигура двигалась за мной. Странно было то, что мой преследователь отнюдь не пытался затаиться, напротив, казалось, он хочет как можно определённее обнаружить себя. Он не сворачивал в переулки, не выглядывал из-за угла, не пытался слиться с людским потоком, а прямо и настойчиво шагал за мной след в след. На перекрёстке с Солдатской улицей я шмыгнул в зеркальную дверь кафе, и, пройдя помещение насквозь, вышел в другую дверь, которую подметил ещё с улицы – она открывалась в короткий тупик за зданием. Притаившись за деревянными ящиками, наваленными там рядом с мусорными баками, я стал внимательно наблюдать за людьми, проходившими по проспекту. Мой «хвост» так или иначе должен был миновать место, где я прятался. В самом деле, минуты через три я заметил человека в сером, туго перетянутом поясом пальто, который, беспокойно оглядываясь по сторонам, прошёл мимо моего убежища. Я обомлел от изумления: это был редакционный уборщик Прохоров! Но что ему нужно от меня? Неужели же заговорщики поручили ему следить за мной? Да ну, вряд ли… Невозможно поверить в то, что серьёзные бандиты, какими, безусловно, являлись организаторы нападений на Обухова и Пахомова, доверили бы столь важное дело подобному бедолаге. Я решился было догнать уборщика, и допросить его с пристрастием, прижав к стенке в какой-нибудь подворотне. Но в последний момент удержался. Нет, это не вариант. Он, конечно, станет всё отрицать, скажет, что просто шёл по своим делам. А вот я себя скомпрометирую – моя настороженность может показаться подозрительной. Я решил сам проследить за Прохоровым, и, выйдя из-за угла, прошёл за ним несколько кварталов. Кажется, он был очень раздосадован тем, что упустил меня. Несколько раз он взад-вперёд проковылял по проспекту, заглядывая во все тупики и закоулки, наталкиваясь на прохожих и что-то недовольно бормоча себе под нос. Так меня и не обнаружив, он сел в автобус. Поймав попутную машину, я сунул водителю крупную купюру, и приказал ехать следом. Но меня постигло разочарование – всего через две остановки, недалеко от центра, Прохоров сошёл, и направился к редакции «Терпиловки». Я прождал не меньше часа, но больше он из здания не вышел…

В гостиницу я вернулся около восьми вечера. Поужинав на скорую руку бутербродами и выпив чашку чая, я сел за стол и открыл дневник, чтобы внести в хронику события прошедшего дня. Заодно я пролистал свои записи, отыскивая упоминания о Прохорове. Итак, в редакции уборщик в основном общается с Бурматовым – заходит к тому примерно раз в неделю, чтобы поболтать о своём бандитском прошлом. Сам Бурматов не очень дорожит этой дружбой – иногда он выслушивает калеку, иногда же довольно бесцеремонно выставляет того вон. Несколько раз я замечал, что Прохоров говорил сам с собой, точно также, как сегодня на проспекте. В беседах между журналистами тоже раз от раза мелькали упоминания об этом вместе с намёками на проблемы его со психикой. Впрочем, о том, что он где-то лечится ничего, кажется, не известно. Что ещё? Не так давно Милинкевич обмолвился, что видел Прохорова в редакции очень рано утром, разгуливающим в одном нижнем белье. Он предположил, что тот ночует в помещении «Терпиловки». Интересно, это разовый случай, или у уборщика вообще нет своего жилья? Надо было выяснить это, и вообще разузнать всё, что возможно – откуда он, где родился, где вырос, как попал в банду, какую роль играл там, и как очутился, наконец, на своей унизительной должности в редакции. Он явно что-то знает о происходящем, и этим обязательно надо воспользоваться.

Сделав необходимые пометки, я откинулся на спинку стула, и около получаса просидел в кресле, сложив руки на груди и задумчиво глядя в точку перед собой… Странно, но чаще и чаще мне казалось, что всё, происшедшее в последние дни – и случай в особняке, и сегодняшняя история с Прохоровым, и сами убийства – все эти события имеют какой-то общий центр, некую черту, объединяющую их в одно целое. И мне думалось почему-то, что разгадка тайны совсем рядом, и она куда проще, чем чудится сквозь напущенный кем-то туман…

От размышлений меня отвлёк порыв холодного ветра, ворвавшийся через открытую форточку и резко обдавший мне лицо и грудь. Дрожа от озноба, я встал, чтобы закрыть форточку, но, подойдя к окну, замер, захваченный зрелищем, представившимся мне. К вечеру на улице приморозило, и пошёл снег, довольно редкий в конце марта. Крупные белые хлопья в одночасье сплошным ковром покрыли деревья, дорожки, тёмные крыши домов и деревянные лавки. Снег искрами блестел в плотном свете фонарей, и в этом блеске было что-то одновременно таинственное и торжественное. Казалось, природа готовится к чему-то серьёзному, к какому-то священному ритуалу, необходимому и понятному ей одной… Я вспомнил, что уже видел эту улицу такой много лет назад. Кажется, мне было три или четыре года, и мы с родителями и бабкой возвращались из аэропорта. Отец нёс меня на руках, и я, то просыпаясь, то засыпая снова, через слипающиеся ресницы наблюдал за летящим снегом… Или это было под Новый год, когда я, твёрдо пообещав себе дождаться Деда Мороза, долго не спал и, взобравшись в тёмной комнате на холодный подоконник, сидел, прислонившись лбом к заиндевевшему стеклу, и смотрел на улицу?.. Как я ни старался, но в точности вспомнить не смог. Что-то рассеивало меня, мешало непосредственности, завершённости впечатления, и чувство это напоминало то, что испытываешь при неоконченном чихании или зевке. Я сначала явственно ощутил сознанием, а затем разумом понял причину этого. Нет, никогда Терпилов больше не будет милым ностальгическим городком из моего детства. Я сам разрушил своё прошлое, обменял его на будущие славу, деньги и признание, и отныне это место всегда будет связано у меня с событиями последних дней – с изуродованными трупами, убийствами, насилием… Жалость неизвестно к чему, тёплая, тягучая жалость, захватила и размягчила, обессилила меня, и я, закрыв форточку и выключив свет, не раздеваясь, лёг на кровать поверх одеяла. В странном холодном оцепенении пролежал я не меньше часа, не засыпая и не двигаясь, словно прислушиваясь к чему-то…

Я очнулся от громких звуков из соседнего номера. За стеной словно пытали кого-то – женский хриплый и отчаянный визг перемежался со звуками ударов по телу и грохотом сдвигаемой мебели.

– Не на-а-а-да! Я отда-а-а-а-ам! Я без де-е-е-нег бу-у-уду! – взахлёб рыдала женщина. В номере на всю катушку включили радио. Но крик был всё-таки громче.

– Пожа-а-алуйста, не-е-ет, я в полици-и-ию не пойду-у-у! – умоляла женщина. Ей неразборчиво отвечал глухой и злой мужской голос.

Вскочив с кровати, я вышел в коридор и направился к соседнему номеру. Но едва я сделал два шага, его дверь отворилась, и на пороге показался высокий полный мужчина, в одних синих тренировочных штанах с пузырями на коленях, с голой волосатой грудью, как росой покрытой крупным потом. Он за волосы выволок из комнаты отчаянно отбивавшуюся полураздетую женщину, и бросил её на пол.

– Па-а-а-шла, – крикнул он, напоследок поддав ей ногой в живот.

Я решительно шагнул к нему.

– Вызвал бабу а прислали эту, – тяжело дыша, ответил он на мой возмущённый взгляд. – За две штуки – старую, жирную, с пузом рас-поло-сованным, – сказал он нараспев, и вдруг залился пьяным горьким смехом. – Что, зайдёшь ко мне, сосед, а? Бутылочку раздавим? Бабу не жалей, там таких много. А?

Я, коротко мотнул головой и он, пожав плечами, пошатываясь и спотыкаясь, побрёл в свою комнату. Женщина, глухо постанывая от боли и хватаясь за живот, извивалась на ковре. Я наклонился к ней. Заметив моё движение, она оглянулась на меня. Её веки дёрнулись, глаза широко раскрылись, и она уставилась на меня затравленным испуганным взглядом.

– Давайте я вам помогу, вставайте, – мягко сказал я, подавая ей руку.

Кажется, сообразив, что от меня ей не будет вреда, она крепко вцепилась в мою руку и, тяжело дыша, с трудом поднялась на ноги. Я присмотрелся к ней. На вид ей было около сорока пяти лет, её лицо, одутловатое и ожухшее, на лбу и у глаз было покрыто глубокими морщинами. Она обильно и безвкусно красилась – два чёрных следа от потёкшей туши, проторившие глубокие борозды на толстом слое пудры и румян, делали её похожей на актёра греческого театра, изображающего Горе. И одежда её вызывала жалость – цветастая кофта болталась на одной бретельке, открывая застиранный ажурный лиф, юбка была разорвана и задрана выше колен, стоптанные туфли спадали с ног… Мне стало жаль эту несчастную и, твёрдо решив не оставлять её одну в коридоре, я с минуту раздумывал как поступить – позвонить ли в администрацию отеля, вызвать скорую, или оставить её ночевать в своём номере до утра? Но женщина, начав отходить от шока, видимо, поняла моё внимание по-своему.

– А ты развлечься не хочешь, котик? – развязно выговорила она, пьяно улыбаясь разбитым ртом и своими полными руками обвивая мою шею.

Я вздрогнул и, с отвращением сбросив её руки с плеч, как от чумной отшатнулся от неё. Зайдя в свой номер, я наскоро позвонил вниз, в администрацию гостиницы и уговорил сонную вахтёршу прислать кого-нибудь за женщиной на этаж, а после – вызвать ей такси. Всё, что потребуется при этом, я попросил записать на свой счёт. Затем заперся на ключ и сел за стол. Этот странный случай, как нарочно происшедший именно теперь, этот диссонанс ностальгии и грубой действительности до тошноты, подобно скрежету металла по стеклу, раздражил меня. Я просидел у стола минут десять, сдавив виски руками и глядя в окно, мимо которого всё также летел холодный крупный снег. Вдруг, неожиданно для себя встал, подошёл к мини-бару, отворил дверцу и выгреб на пол все имевшиеся там бутылочки спиртного. Махнув на всё рукой, я взял первую попавшуюся чекушку, и залпом осушил её. Коньяк обжёг горло, и по телу распространилось привычное, мягкое, спокойное тепло. Я свернул пробку у следующей бутылки…

От тяжёлого сна меня разбудила резкая телефонная трель. Дотянувшись до тумбочки, я взял аппарат. Звонил Николай Ястребцов.

– Игорь, это Коля, – узнал я напряжённый голос своего товарища. – Ты спишь?

– Сплю, – машинально ответил я.

– Собирайся и приезжай скорее, у нас новое убийство.

– Куда ехать?

– Шабалова знаешь где улица?

– Знаю.

– Будь там через десять минут. Дом двадцать, второй этаж, квартира номер шесть.