Текст книги "Довоенная книга"

А потом Маринку выгнали, потому что Пашка, пока еще здоровый был, ее драл, когда они с собаками гуляли, это весь поселок знал. А сдала ее жене Пашиной Нинка моя. Она злая была на Пашу. Если бы, говорит, не он, нашу конуру уже снесли бы и квартиру дали, а так мы вшестером в двух комнатах, как Лизка родила, и сортир во дворе. Ну, это бабские разборки, я не лезу.

Пашу я крайний раз видел, в смысле, нормальным, как раз в тот день, когда с ним все случилось. Они шли от пруда с собаками, а я покурить вышел на улицу. Он веселый был такой, мне говорит: здорово. И я ему – здорово, новости, спрашиваю, смотрел? Нет, отвечает, были дела поважнее, и ржет. Я ему рассказываю, что в новостях было: кранты этим, которые дорогу строить хотели, забыл, как название, ну на «т» начинается, ты должен знать. У них обыски, менты, все дела, руководство, сказали, в розыск объявили.

Паша чего-то затормозил и стоял долго так на одном месте, потом закурил и пошел. Мне ничего не сказал, с Маринкой не попрощался. Я еще подумал, чего-то он сгорбился сильно, как будто болит что. А вечером, смотрю, у сорокового дома скорая. За ним, значит…

Теперь-то он оклемался. Хотя, конечно, не до конца. Как-то иду, он у ворот стоит как обычно. Я подхожу, думаю, сигарету опять будет клянчить. А он вдруг говорит: прости, пожалуйста, я мучаюсь, никак не могу твою фамилию вспомнить. Медленно говорит, но ничего так, разобрать можно.

Чего тут, отвечаю, мучиться, Кузнецов.

Он сказал: спасибо.

Да я все понимаю, это ж такая болезнь тяжелая. Вон у двоюродного брата моего то же самое было, так он лет пять потом только мычал и под себя ходил, пока не помер. Пашка-то еще легко отделался.

Все-таки, я думаю, Нинка зря так сделала. Я лично от него ничего плохого не видел. И как бы там все получилось, кто ж это знает. А про семью их еще отец говорил, когда им в старый дом воду заводил, что из дачников они вообще самые нормальные люди.

* * *

Однажды меня подкараулил литературный успех. Путь к нему был непрост. На нем меня ждал, например, такой диалог с издателем по поводу того, кто будет писать отклики для обложки книги.

Издатель: Вот вы предлагаете троих. Один, значит, свое отсидел, вторая под следствием…

Автор: Но третья же чистая…

Издатель: Относительно. Шесть административных штрафов, она мне сама рассказывала. Мы что – уголовный кодекс собираемся издавать?

Автор: Могу Шендеровича попросить…

Издатель: Ну да, еще Чикатило посмертно. Оставляйте этих.

В результате повесть «Не русский» стала книгой и многим понравилась. Самый лучший комплимент достался мне от генерала-лейтенанта милиции Савелия Тесиса, который сказал: «Я когда читал, никак не мог понять, где я все это уже видел. Потом сообразил: да это же мои дела оперативного учета».

«Не русского» перевели на французский, английский и чешский. И я решил, что дальше все пойдет по восходящей – сначала Букер, потом Спилберг прибежит за сценарием, затем красная дорожка в Каннах, рядом жена вся в бриллиантах…

Жизнь оказалась жестче.

Так появился рассказ «Сериал».

Сериал

Дубы-колдуны, сказал Вадим, накрылись медным тазом.

И это он сообщает в полвосьмого утра человеку, который лег в три. Но Вадик такой – важно то, что происходит с ним, а все остальное, и какие там у кого обстоятельства – да гори оно огнем, он это в голову даже не берет.

Одновременно дубы, интересуюсь, и колдуны? Вот как, значит, выглядит настоящая беда.

Ты, спрашивает, идиот, что ли, как они могут накрыться по отдельности, это же целостная история.

Ну не знаю, говорю, всякое бывает в наше неспокойное время.

Постепенно картина прояснилась.

Три месяца кряду сценарная группа под руководством Вадика трудилась над молодежным комедийным сериалом «Дубы-колдуны». Все шло отлично, они слепили сценарий и пошли его впаривать заказчику. Тот прочитал – и «Дубы-колдуны» пополнили копилку несбывшихся шедевров отечественного кинематографа.

Заказчика не устроило место действия.

Молодежный комедийный сериал разворачивался в Донбассе, и на этом строилось большинство смешных реприз и комических приключений героев – группы молодых туристов, путешествующих по этим местам, где их с шутками и прибаутками принимают то за одних шпионов, то за других, но в целом, конечно, они способствуют торжеству сил добра.

Когда начинали писать, пожаловался Вадик, это было самое то, а теперь выясняется, что все поменялось: в Киеве еще, конечно, хунта, но уже не совсем фашистская, а наша миролюбивая держава готова к взаимовыгодной сделке, потому что у нее деньги кончились, и про Донбасс теперь шутить нельзя, его, может, вообще никогда не существовало.

Все ясно, высокое творчество пало жертвой грязных политических интриг.

Сочувствую, говорю. Но, может, подождать немного, и все наладится, мы опять двинем на Киев, и дубы с колдунами найдут свое место в строю? У них же там вечно семь пятниц на неделе.

Ждать, как выясняется, нельзя, уехал поезд – все сроки провалены, съемочная группа простаивает, бюджет вот-вот отберут. Поэтому принято стратегическое решение – «Дубов-колдунов» забыть и делать совершенно другой сериал. Но по-прежнему комедийный и молодежный, потому что на это добро есть спрос.

Отлично, говорю. Спасибо, что порадовал такой оптимистической развязкой, не стал ждать, пока рассветет.

Вот, отвечает, чего я тебе и звоню в такую рань. Группа-то моя разбежалась – кто же знал, что с Донбассом так получится? – они набрали новых заказов заранее, и я остался без никого. Кинулся тут ко всем. Нинка согласилась, Егор тоже, еще одного парня мне посоветовали молодого, но нужен четвертый. Пойдешь?

Где, говорю, я и где молодежь и комедия. Наше дело солидное, уже почти ветеранское – драмы всякие исторические, патриотические шедевры, биографии великих современников уровня заместителя мэра областного центра. И с Нинкой я работать не буду, у нас с ней идеологические разногласия. Она считает, что я ей пятнадцать тысяч должен.

– А ты?

– А мне отдавать нечем.

– Какое же это идеологическое разногласие?

– Что же, по-твоему, я опущусь до бытового?

– Ладно, это вы между собой разбирайтесь, но чего я звоню-то, тебе же деньги нужны, а я заплачу по высшей ставке и аванс дам.

– С этого, – говорю, – надо было начинать. Когда приступаем?

– Завтра в одиннадцать общий скайп.

Назавтра с утра все собрались в скайпе. Нинка, смотрю, картинку отключила. Понятно, чтобы лицо не делать при виде меня.

Вадик представил новенького – Алексея, упитанного такого парня. Это его, сообщил, дебют в большом кино, он два месяца назад какие-то левые сценарные курсы закончил. Вас, говорит, Нина, Егор и Павел, представлять друг другу не надо.

Не стоит, подтвердила Нинка.

Кого тут действительно с кем знакомить? Мы с Нинкой и Вадимом в одной группе учились во ВГИКе, Егор – на курс младше.

Вадик изложил канву.

Героиня наша, зовут ее Полина, она проводница на рейсе Москва – Владивосток. Вокруг нее в рабочее время проносятся необъятные просторы родины, а Полине не до них, потому что она ищет свою судьбу, но безуспешно, несмотря на красоту и другие позитивные качества. А лет ей уже, между прочим, двадцать девять, и колеса стучат все быстрее. Поиски особенно обострились как раз к нашему появлению, потому что Полину как незамужнюю наградили новогодним рейсом, на которых, согласно статистике, самый большой процент холостяков встречается.

И вот Полина в конце декабря пилит на Владивосток, и в ее вагоне едут восемь претендентов на то, чтобы отметить с ней Новый год. С кем отметит, тот и станет ее избранником до самой конечной станции жизни. Развязка, в смысле Новый год, наступает в Свердловской области, где Европа граничит с Азией, – это должно символизировать необъятность родины. Ну как вам?

– Потрясающе, – говорю. – Во-первых, ничего подобного я на экране до сих пор не видел, если не считать «Восточного экспресса», но там всех убивают, а здесь наоборот. А во-вторых, на моей памяти ты впервые произнес связный текст длиною почти в минуту. Это замечательное достижение, старик, похоже, у тебя болдинская осень.

– Итого по два героя на нос, раз их восемь, а нас четверо.

Это подал голос Егор, легенда русской прагматичности. В профессиональных кругах он знаменит тем, что трижды продал кукольному театру в Кургане пересказанную своими словами повесть писателя Сорокина «День опричника» – один раз как историческую драму, потом как комедию положений и наконец в виде сценария для детского утренника. Меня больше всего впечатлил последний вариант.

– Врач должен быть в вагоне, – сообщила невидимая Нинка. – У кого-то из пассажиров возникает острая медицинская проблема, и он его спасает, а Полина ему помогает, ну и на этой почве у них все и случается.

Тут все понятно. Нинка до этого работала на сериале «Будни районной поликлиники», и обрезки какие-то остались невостребованные, вот их надо в дело пустить.

– Что думает новое поколение? – интересуется Вадим. – Нам важно не забывать, что сериал молодежный, поэтому нужны ходы какие-то современные, пусть даже рискованные, на грани фола.

– Если врач, – отзывается Алексей, – то, может быть, он гинеколог? Полина с ним делится своими проблемами, он ее осматривает, и внезапно в его умелых руках она испытывает оргазм, а с ней это впервые, ну и вот…

Интересная, думаю, жизнь на сценарных курсах, надо бы мне тоже записаться.

– Где он ее осматривает-то? – спрашивает практичный Егор. – В купе же люди, у нее – напарница. В тамбуре, что ли, ночью?

– Оргазм – это хорошо, только он не гинеколог: это тривиально, а, например, проктолог, – предлагает Нинка, у которой вот, значит, какой герой остался от «Будней районной поликлиники».

– А какая, – спрашиваю я у нее, – возникает по ходу следования срочная медицинская проблема? Ураганный геморрой?

– Мы сейчас углубились в частности, – останавливает дискуссию Вадик. – Давайте сначала наберем восемь героев, распределим их между собой, а потом начнем разрабатывать.

Я предложил два купе военизированных. В одном дембеля, которые едут домой, моряки, например. А в другом, наоборот, первогодки следуют к месту службы, мотострелки, скажем. И между ними назревает пьяная драка – а чем еще заняться в дороге? У одних старший – майор, у других – мичман, они общими сверхъестественными усилиями сглаживают противоречия между поколениями и родами войск и предлагают себя Полине. Она им обоим страшно благодарна, потому что драка во вверенном ей вагоне погубила бы ее карьеру – она утратила бы шансы стать помощницей начальника поезда, о чем мечтала всю жизнь. А теперь…

В общем, договорились, что два дня все думают над героями, потом опять собираемся.

Только закончили – от Нинки сообщение приходит в личку: «Во зоопарк-то».

«Как обычно все», – отвечаю.

«Не, ну это вообще».

Это, думаю, хорошо. Когда Нинка недовольна окружающей действительностью в целом, она такие частности, как я, игнорирует.

«Проктолог от “Будней” остался?»

«Ну да. Двое не вошли – он и ортопед-протезист, но этого вообще непонятно, к чему пристроить. Какая в нем потребность может быть в поезде?»

«Протез сломался у ветерана. А ему сходить через полчаса в Вятке. А там на перроне его ждет торжественная встреча с земляками, оркестр, все дела. Но со сломанным протезом он выходить отказывается, потому что не хочет терять бравый вид. Твой клиент ему все чинит, потому что иначе ветеран дальше поедет зайцем и это создаст Полине совершенно ненужные трудности. Ей придется по доброте душевной прятать его у себя в купе, а у него же только протез сломанный, а сам-то старикан еще ого-го…»

«Записала. Спасибо».

«Обращайся. Может, я так пятнашку постепенно и отработаю».

«Ладно, брось. Я на “Буднях” сто пятьдесят штук подняла. Просто тогда Майку надо было к первому сентября собирать и за брекеты ее платить, я на тебя и вызверилась. Сейчас нормально все».

«Вот пристроим Полину в умелые руки проктолога, и я отдам».

«Не к спеху. Лучше Майке позвони, она про тебя спрашивает».

«Чего я буду звонить, когда денег ни копейки? Я ее даже в кино не могу повести».

«Ты идиот».

Это я недавно уже слышал. Не стал отвечать.

К следующему скайпу все явились уже подготовленными.

Нинка приволокла ортопеда в том виде, в котором я ей его описал, и он подошел. Проктолога, правда, все-таки отвергли: решили, что два врача на один сериал – это перебор.

Зато ветеран пригодился. После того как его починили и он научил земляков родину любить на перроне, дед, влекомый страстью к Полине, подорвался догонять опрометчиво покинутый поезд. Я же говорил, он себя еще покажет.

Егор предложил обаятельного проходимца, который хочет задарма прокатиться до Владивостока в качестве инспектора путей сообщения, а на самом деле аферист.

Тут Вадик встрепенулся. Ты, спрашивает он Егора, хочешь нам «Ревизора», что ли, впарить? Так этот номер не пройдет, здесь не Курган. Ничего подобного, отвечает тот, он потом под воздействием большого чувства раскается, откроется Полине и заплатит за билет.

Мои мичман с майором по ходу мозгового штурма превратились в генерал-полковника в штатском, который в одиночку усмиряет морских и сухопутных защитников родины, – тут-то и выясняется, что он генерал-полковник. Для пущего устрашения старослужащих я предложил отправить его служить в ФСБ, но Вадик, поколебавшись, отказался: это, говорит, будет унизительно для армии. Он вообще после истории с дубами и колдунами в Донбассе осторожничает.

Свежее дарование Алексей, понявший, что от него ждут молодежной темы, предложил юную пару, которая распадается в пути из-за того, что Полина вызывает у кавалера более сильные чувства, чем его подруга.

А подругу куда? А он ее высаживает без денег и вещей, потому что она его достала своей ревностью. Прикольно же.

Давай, говорю, Вадик, сохраним эту линию – хоть какое-то дуновение реальной жизни будет, к тому же подчеркивает решительность и целеустремленность нашей молодежи. А чтобы не нарушать комедийность проекта, можем ее оставить в Вятке вместе с ветераном. Тот ее пожалеет, выдаст землякам за внучку, потом увлечется. Всем хорошо – она познает чувство ответственности за наше героическое прошлое, и старика с наспех отремонтированным протезом тогда не надо гонять по шпалам. Если, конечно, она совершеннолетняя, но это Алексею виднее.

В общем, пошел творческий процесс, набирает ход.

«Кончай до Вадика докапываться. Халтура как халтура».

«Заметно?»

«И не только мне. Можно думать, тебя где-то еще ждут».

«Все, молчу, сижу тихо, починяю генерала».

«Бухаешь?»

«Боже упаси».

«Врешь. Ты остроумный бываешь только с бодуна».

«Тебе-то что? Я тебе даже не материальное подспорье, как выясняется».

«Ты мне Майкин отец».

Хотел ей сказать, что это я Майке отец все-таки, но остановился. Потому что… не знаю почему.

А вообще, между прочим, кто тут вносит самый весомый креативный вклад в создание… как, кстати, называется эта байда железнодорожная, которую мы ваяем… забыл у Вадика спросить… «Под перестук колес», надо полагать. «Стою на полустаночке» еще может котироваться, но тогда героиня должна быть дежурной по станции.

«Она не просто про тебя спрашивает, кстати. А про что случилось».

«В смысле, у нас с тобой? Мы же договорились: я виноват».

«Она про сценарий спрашивает».

«Откуда она знает?»

«Ну я же таскаю ее иногда на студию, ребята в гости приходят, она разговоры слышит».

«Жалко, что твои друзья не глухонемые».

«Такие же мои, как и твои, между прочим».

«Потерпит. Что можно про это объяснить, когда человеку пятнадцать лет?»

«Смотри, не опоздай».

«Не лечи меня. Что я должен сказать – твой отец, Маечка, кусок говна?»

«Прекрати себя жрать».

«Все, отскочи. Ушел бухать под грузом нравственных терзаний, скоро не ждите. А ты следи, чтобы в мое отсутствие они там всем вагоном Полину не трахнули по совету Алексея, прикольно же».

«Майке позвони!..»

Не позвоню. Денег на кино нету, и сказать мне ей нечего.

Мне и себе-то особо сказать нечего, в этом, наверное, все дело.

Себе, зато, я могу налить, и это облегчает положение.

Вот эти рассказы – кто пьет в одиночку, тот стоит на грани алкоголизма – я считаю вредным вздором. Все обстоит ровно наоборот. Слабый человек нуждается в понимании и поддержке в трудный час запоя, а сильный противостоит ему самостоятельно. Нет, ну как противостоит… по мере сил, конечно… не можешь сопротивляться – возглавь…

У нас тут на окраине Чертаново выбор небогатый. Заведений нет вообще ни одного, потому что население местное домовито и прижимисто. Здесь люди селятся, которые приехали Москву покорять, а не развлекаться.

Поэтому, если ищешь восторга человеческого общения с себе подобными – выходи из местной «Пятерочки» и заворачивай за угол, там тебя уже ждут, там собеседники на любой вкус и даже спутницы на остаток вечера. Не нуждаешься – проходи прямо.

Я прямо обычно прохожу, мне и так хорошо.

Но сегодня завернул туда, где, значит, мой народ, к несчастью, был. Просто вечер теплый, дела все сделаны, творческие вершины покорены, можно и к людям присоседиться, напитаться соками народной жизни.

Там закуток такой, в промежутке между универсамом, зданием аптеки и забором бетонным, очень душевный – зимой не дует, летом не жарко.

В закутке обычно две компании жмутся по разным углам. Потребители фунфыриков, обитатели придонных социальных слоев, выходцы – в прямом смысле слова – из аптеки. И благородная рыба вроде меня, позволяющая себе шиковать в «Пятерочке», у нас даже пластиковые стаканчики водятся. Вражды между нами и ними нет, равно как и любви особой. Они у нас сигареты стреляют, мы их за это за добавкой гоняем.

Сейчас, смотрю, любителей «боярышника» нет еще, они на теплотрассе отсыпаются, попозже подгребут.

А интеллектуальный цвет нации уже здесь. Представлен пока Колей-электриком. Электрик он, положим, отставной, после того как клеммы перепутал и полрайона без света оставил – сам рассказывал – поэтому сейчас стоянку охраняет сутки через двое. Но рабочее звание носит гордо, так и представляется новым знакомцам – Николай, электрик.

При нем собачница очередная с бульвара, с чихуахуа. Джинсы рваные не по возрасту, очки, наоборот, по потребности. Коля человек холостой и с однокомнатной квартирой, что тут еще добавить.

Он мужик неплохой, но тянется к общественно-политическим знаниям, вот в чем беда. Потому что новости ему смотреть лень, и Коля предпочитает их узнавать от меня. Я ему как-то сказал – хорош, нашел себе пересказчика, иди сам и вникай. Он спорить не стал.

Когда в следующий раз встретились, он сразу сообщил, что посмотрел, значит, это дело.

Ну и как?

Ощущение, сказал, такое, как будто тебе ссут в глаза, а потом еще за экран высовывают и стряхивают.

Молодец, говорю, точно все описал.

Так Коля теперь избрал другую тактику. Если что-то его в окружающей действительности заинтересовало, но мучают сомнения, он просто рассказывает это вслух и потом наблюдает мою реакцию.

Иногда и сам комментирует, когда есть что сказать.

Что такое, однажды спрашивает, телегония? Тут тетку какую-то слушал, она про это рассказывала.

Не тетка, говорю, а целый министр образования, на минуточку. А телегония эта, с которой она носится, это бред такой про память матки. Типа, у женщин это дело так устроено, что помнит всех, кто их, короче, ну вот, и теперь все ржут над ней, в смысле, над министром образования.

Коля вдруг помрачнел. Зря ржут, говорит, они действительно все помнят. Звонит мне позавчера одна манда – когда, спрашивает, две тысячи вернешь, которые в долг брал? А дело еще на майские, между прочим, было…

Я подошел, был представлен даме – Альбина, можно Аля.

Они пиво пьют, я коньяк купленный достал.

– Что-то ты рано сегодня начинаешь, – заметил Коля.

– Да нет, – говорю, – нормально, просто все дела уже сделал и настроение плохое.

– Чего так? – спросила Альбина с чихуахуа.

– Долго рассказывать.

– Он писатель, сериалы пишет, – с гордостью за круг своего общения сообщил Коля. Это меня черт однажды дернул здесь разоткровенничаться, совсем пьяный был.

– Ничего себе, а какие? – заинтересовалась она.

– Молодежные и комедийные. Чисто поржать.

– А, понятно, дебилов плодите.

– Ого, Аля, слышу голос не мальчика. И даже не мужа, а достойной, красивой и умной женщины. И шпиц ваш совершенно прелестный, хоть он и чихуахуа. Ну, за вас.

Выпили.

Хорошо легло. Только Коля, смотрю, забеспокоился из-за конкуренции – алё, говорит, ты как-то это, тормози все-таки, мы вообще-то уже неделю с ней знакомы…

Не волнуйся, отвечаю, просто не каждый день встречаешь родственную душу.

Про погоду заговорили – дожди всё и дожди этим летом, вообще без просвета, для растений, конечно, хорошо, а для людей не очень…

Тут Коля встал на привычные рельсы. Американцы, сообщил, уже четыре станции с климатическим оружием соорудили, одну на Аляске, остальные забыл где, ну вот и результат, по телевизору сказали.

– Ты зачем, – спрашиваю, – больных людей слушаешь?

– Так в рабочее же время, – здраво объяснил он.

– А вот я, – внезапно сказала Альбина, – хочу у вас узнать, мне правда интересно, вот вы президента за что не любите? Только не вообще, а конкретно…

– Не ожидал такого вопроса, – говорю. – А что вдруг и как вы догадались-то?

– Ну это же видно… небритый, в очках, коньяк пьете, еще, наверное, феномен на втором слоге ударяете…

– Коля, – говорю, – попомни мои слова: ты сейчас стоишь в шаге от своего счастья и дурак будешь, если этот шанс упустишь. А вашей, Альбина, проницательности отдаю должное, но сказать мне нечего. Пробежала однажды кошка между мной и президентом, но еще не настало время об этом говорить вслух, не обижайтесь. Давайте лучше еще по одной, за любовь, как говорится…

Майке тогда два года было, в две тысячи четвертом. Мы с Нинкой поженились в девяносто седьмом, на втором курсе, а через пять лет родилась Майка. А потом мы с Толей Вершининым придумали эту историю. После Беслана. Ну надо же было что-то делать.

На кухне у меня сидели через месяц где-то после того, как все случилось. Трезвые. Не брало.

– Это хуже, чем «Курск», – говорит Толя.

– Какая разница, – отвечаю, – хуже, лучше, нашел что мерять.

– Нет, это важно. «Курск» эти говноеды не спасли, про них все понятно, но все-таки это был несчастный случай. А здесь одни люди убивают других. Потом приходят третьи и убивают всех. Почему?

– По кочану. Международный терроризм на марше.

– Потому что нужен страх, – говорит Толя. – Одним нужен, другим нужен, в сухом остатке они все на страхе зарабатывают. Кто что – власть, деньги, славу…

– Ты мне собрался политинформацию прочитать, что ли?

– Я хочу понять, – отвечает, – как это могло произойти. Первую чеченскую затоптали же всем миром – а вторую съели, мало того, аплодировали, когда Грозный по второму кругу раскатывали. Это как? Ведь пяти лет не прошло. Это ведь те же самые люди. Ведь из этой же жопы все эти ноги растут – из Чечни? И Беслан тоже оттуда, нет? Там же убивать начали в товарных количествах?

И тут я вспомнил одну историю. Ее даже историей не назовешь: там сюжет отсутствовал, точнее, концовки у него не было.

Году в девяносто шестом, наверное, я подрабатывал в «Курьере», они тогда затеяли делать видеоприложение к газете. Место нестыдное, люди хорошие, деньги нелишние. Зашел как-то к ним за гонораром, там пьянка, чей-то день рождения отмечают. Я задержался. И там, на этой пьянке терся пацаненок лет девятнадцати, простонародный такой блондин, явно не из этого дома отдыха, но его все знают, он всех знает. Кто такой? – спрашиваю у девчонок из секретариата.

Сын полка, говорят. Санаев с Лебедевым ездили в Чечню и где-то там произвели бартер – какого-то полевого командира сняли и под честное слово обещали, что его фото в газете напечатают. А он им за это пленного отдал – вот этого Андрюху. Они его в Москву приволокли, а что с ним дальше делать, никто не знает. Он из Архангельска, отца никогда не было, а мать, похоже, та еще шалава. Он по родственникам жил всю дорогу и теперь возвращаться на малую родину категорически отказывается. В кладовке его поселили, помогает по хозяйству, за пивом бегает, вообще хороший парень.

Ясно, говорю, и забыл про него.

Вспомнил через пару лет, когда вторая чеченская началась. Во Внуково встретил Диму Санаева. Я на «Кинотавр» тогда летел.

– А ты куда?

– Куда-куда… опять туда, в Грозный, остобрыдло уже.

У него рейс задержали, у меня тоже, пошли в бар. Там вдруг я и вспомнил пацана этого.

– Что с ним стало? – спрашиваю, – Твой же протеже.

– А, – говорит, – Андрюха. С ним, короче, так получилось. Он в редакции прижился, но потом нашел какую-то девчонку из Сергиева Посада, любовь-морковь, и они поженились. Мы с Лебедевым даже на свадьбу ездили, репортаж делали про счастливый поворот в судьбе бывшего пленного. А потом он пропал – не звонит, не приезжает. Я родителям жены его дозвонился в результате. Они говорят, тут такое дело.

Андрюха пошел на станцию жену свою встречать. Там менты. Документы, говорят, предъявляй. Тот им – паспорт дома оставил. А, говорят, ладно, гони пятихатку, и свободен. Всех денег, отвечает, двадцать рублей, я ж только жену встретить выскочил. Нет так нет, поедешь с нами в отделение. Тут подруга его нарисовалась – давайте, говорит, я за его паспортом сгоняю. Те ей – в отделение тащи.

А когда она паспорт принесла, выяснилось, что Андрюха в городе-то не прописан. И менты ему – смотри, ты бухой в общественном месте, да еще без прописки, но это ладно, а вот если мы напишем в протоколе, что ты сопротивление нам оказывал при исполнении, ты года на два можешь отъехать запросто. Какое, говорит, я вам сопротивление оказывал? Какое напишем, такое и будет. Кому судья завтра поверит – нам или бомжаре какому-то? Но можем договориться. Если баба твоя нам троим даст в каптерке, ты и свободен.

Андрюха на них бросился, они его отметелили. Утром его отпустили. Пришел домой, там выясняется, что менты жене его ту же телегу прогнали, а она испугалась за него и согласилась. Так они мало того, что ее отодрали, еще это дело на видео сняли.

Представляешь себе Сергиев Посад? Через неделю весь город был в курсе. Она через два месяца повесилась, не выдержала. Прокуратура даже дело возбудила, но без толку, свидетелей-то нет. А вот куда Андрюха девался, никто не знает. Только в день, когда он пропал, сержанта, который старшим по тому наряду был, нашли мертвым. От болевого шока помер – кто-то ему яйца не отрезал даже, а оторвал. Вот такие дела.

Я Толе эту историю тогда рассказал, на кухне. И он завелся. Вот, говорит, вот здесь собака рылась. Вот этот пацан и есть самая главная жертва.

Вот представь: тебе восемнадцать лет и ничего, кроме комнаты в бараке на окраине Архангельска, ты в жизни не видел. И отца не видел никогда. И мать видишь трезвую только по большим праздникам. А вокруг – девяностые, у всех жизнь под откос. И мечта у тебя одна – пожрать когда-нибудь от пуза. Да от такой действительности ты в армию не пойдешь, ты туда побежишь. А там что? Тот же барак только с дедовщиной. А тут Чечня. И он попадает в плен, там тоже, можно догадаться, жизнь не сахар.

И тут ему впервые в жизни фартит – его освобождают, привозят в Москву, отогревают. Потом любовь случается, они поженились, о детях, наверное, думали, ну и вообще, просто счастье. И тут фарт кончается, и все счастье, которого и так-то было с гулькин хрен, псу под хвост.

Смотри, это же человек, которого предали все: собственные родители, государство, причем два раза – сначала в Чечню его отправили и сдали там, потом менты эти… менты – это же государство, нет?

И когда все рухнуло, вся жизнь, вообще ничего больше нету вокруг, ему остается одно – отомстить. Ты бы как на его месте поступил? Вот именно.

Это же как с этими козлами было к семнадцатому году, когда они всех гоняли: евреев там, поляков, потом в войну ввязались, и им ответка досталась, причем самая страшная, как всегда, – от народа-богоносца. Эти суки ведь тоже дождутся. Им и от чеченцев прилетит, и от всех остальных, но больше всего – от своих.

И мы с Толей докрутили этот сюжет и концовку придумали. За день сделали. Да какое там – за вечер.

Знаешь, куда он делся? – спросил Толя. В Чечню он бежал, к тем людям, которые его в плену держали. Это единственное место, которое он знает, кроме Архангельска своего, и там его не найдут, а главное – там к нему относились по-человечески, хоть и плен.

И он добежал, и его приняли, и он прижился, может быть, даже девушка какая-нибудь местная начала в его сторону поглядывать. Короче, жизнь как-то стала налаживаться – и тут опять война, и ясно, что, когда свои придут, его первым и притянут.

Загнали, короче, нашего фигуранта в угол, и он в конце концов выставляет счет. Находит еще таких же отмороженных, как он сам, точнее, отчаявшихся, и берет сотню с лишним человек в заложники.

Все это в церкви происходит под Москвой на пасху. Попам у него тоже есть что предъявить, он к ним бросался когда-то, и к православным, и к мусульманским, но хорошим это не кончилось.

Но дело не в этом, а просто церковь – легкая цель, заложники сами собираются, и оборонять ее нетрудно.

И вот он выдвигает требование: пусть президент выступит по телевизору и попросит прощения за две войны, тогда всех отпустим, нет – убьем. А для этого вызывает к себе переговорщиков – единственных людей, которых он знает и которым худо-бедно доверяет, – тех двоих журналистов, которые его по бартеру когда-то из плена освободили и в Москву приволокли.

Один соглашается идти, второй отказывается: семья, дети, то да сё, или испугался он, или просто зачем ему это нужно? Второй тоже не Дон Кихот, но у него любимая женщина правильная, она говорит – иди, деваться некуда.

Президент, ясное дело, посылает всех с этими требованиями – мы, типа, с террористами не торгуемся. И тогда переговорщик сообщает нашему герою – ему поручили – что все, мол, ситуация безнадежная, будет штурм и на жертвы им плевать. Но все-таки не совсем плевать, потому что выборы скоро, поэтому они вот что предлагают. Вы заложников отпускаете и сдаетесь, а они вам предъявляют не терроризм, а злостное хулиганство, это не больше пятерки, то есть через два с половиной года УДО, и еще денег дадут. Иначе поубивают всех: и вас, и заложников.

А тот вдруг – да я и не рассчитывал, что они согласятся. И вообще, мы сейчас всех отпустим.

Как так? Без всяких условий?

Без всяких. Только кое-что мне скажите. Вот тогда, десять лет назад, когда я у вас в редакции жил и за пивом бегал, я же все ваши разговоры слушал. Вот вы верили в то, что говорили?

Ну… да. В общем.

А почему тогда все так получилось потом – наоборот?

Ну трудно объяснить. Плохо верили, значит. И не все.