Текст книги "Довоенная книга"

Мои

У меня со стороны отца было две бабушки. Лишняя бабушка образовалась оттого, что дедушка всю жизнь прожил вместе с двумя женщинами, каждая из которых родила ему по сыну. Один из которых потом стал моим отцом.

Наличие более многочисленных, чем у других людей, бабушек не производило на меня никакого впечатления. Дома это просто не обсуждалось: вот так обстоят дела, и никак иначе.

Отец рассказывал, что они с братом в детстве дрались во дворе, когда кто-то шутил над моими избыточными бабушками, их мамами. Но мне не пришлось, мы жили от них отдельно.

Поначалу я даже думал, что такое положение вещей таит в себе некие выгоды – например, лишний подарок на день рождения или на Новый год. Расчет оказался ошибочным: подарок вообще всегда был один – от обеих бабушек и дедушки, и неизменно скромный.

Они не жмотничали, просто считали аскетизм добродетелью. Со взглядами были люди.

Собственно, взгляды их и стали причиной появления такой странной семьи. Что это были за взгляды, я понял не сразу.

Поначалу собственное генеалогическое древо меня не занимало вообще. Как и всех, думаю.

Потом я выстроил теорию, согласно которой дедушка был невероятный мачо, «забивший» на моральные устои своего времени и мнение окружающих и заведший себе сразу двух бабушек.

Теория была лестная, но разбивалась о реальность: более тихого, неконфликтного и безропотного человека, чем дед, было еще поискать. Ни к чему он не стремился так, как к тому, чтобы его оставили в покое наедине с любимым Пушкиным. Конкурировать с Пушкиным мог только «Тарас Бульба» на украинском, который дед знал в совершенстве и очень любил.

Он родился в селе Кагальник, на самой границе Ростовской области и Украины. Местное население почти поголовно состояло из Шевелёвых, половина которых были евреями, другая половина – нет.

По квоте для евреев поступил в Санкт-Петербурге в университет, стал преподавателем русского языка и литературы. Всю жизнь отпахал в одной и той же окраинной московской школе.

Когда наконец я всерьез занялся историей предков и задал вопрос отцу, теория дедушки-мачо умерла окончательно. Дело, как выяснилось, было в бабушках.

Они оказались подругами детства, которое провели в городе Кременце в Западной Украине, тогдашней Восточной Польше. И дружили они так преданно, что дали друг другу клятву – никогда не разлучаться.

Когда отменили черту оседлости, они покинули Кременец, отправились в Москву, поступили в университет и стали врачами. Тут им попался дед, который обеим глянулся.

Но клятву никто не отменял.

Тогда они объяснили деду ситуацию и предложили план: живем втроем, каждой по ребенку, и все.

Предполагаю, что они неделю мешали деду читать Пушкина, излагая свои матримониальные планы, и он в конце концов согласился, чтобы они отвязались. Или просто любил обеих, тоже не исключено.

На протяжении следующих сорока лет никто деда от Пушкина не отвлекал.

Да, так о взглядах.

К советской власти в целом и к Иосифу Виссарионовичу Сталину в частности бабки и дед относились так, что сейчас адепты политкорректности их живьем бы съели за отсутствие эмпатии. Ненавидели.

Любили они то, чем напитались в юности – сначала в Кременце и Кагальнике, потом в предреволюционных Москве и Питере, – свободу. Во всех ее проявлениях, включая бытовые. Чтобы все стало не так, как раньше, не так, как в черте оседлости в частности и в этой вашей империи в целом.

Более страшного обвинения, чем «Это твои предрассудки», в их семье не было.

Но вообще, конечно, бабки нашли где родиться.

В начале мая и в конце июня я всегда думаю о том, что мне рассказывал отец. Они с его мамой, моей бабушкой, двадцать второго июня сорок первого оказались в этом самом Кременце. Родственников поехали проведать, потому что можно стало: за два года до этого Западная Украина из польской превратилась в советскую территорию.

Но тут война. Они стали выбираться.

Ничего не ходит, пошли пешком. Жарко, пить хочется (отцу одиннадцать лет). В одном селе зашли в хату. Там сидят люди, одетые во все лучшее, немцев ждут. В ответ на просьбу о воде сообщили – в Москве своей жидовской пани напьется.

В следующем селе напоили и подводу дали.

Потом – эвакуация. Челябинск. Там на вокзале отец потерялся. Его выручили и вернули матери два лейтенанта-танкиста.

Семьдесят с лишним лет спустя появились люди, которые утверждают, что мы с украинцами – единый народ. И еще что армия – наша единственная опора.

Не думаю.

Я хотел бы быть единым народом с теми, кто напиться дал и подводу, но после две тысячи четырнадцатого и этого не получится, пока не отмолим. Такие, как те два лейтенанта на перроне Челябинского вокзала в сорок втором, были бы мне опорой, если бы армию в грязь не втоптали. А авторы рассказов про единый с украинцами народ и про армию, нашу опору – они один народ с теми, из-за кого в живых из родственников в Кременце не осталось ни единого человека. Один народ, одна страна, один вождь.

Численное превосходство бабушек в моей биографии уравновешивалось отсутствием одного дедушки, маминого отца.

Все, что я о нем знаю: был инженером, строил электростанцию, которая стоит напротив Кремля. Еще любил шахматные задачи и писателя Манна – настолько, что поменял фамилию на Манн. Причем не Томаса, что еще можно было бы понять, а Генриха.

В тридцать восьмом деда по лагерям не мучили, сразу расстреляли. После пятьдесят шестого сообщили, что напрасно так поступили.

Это ошибочное решение и старший сын, не вернувшийся с войны, оказали, наверное, сильное влияние на бабкин характер. Не знаю, какой она была до всего этого, но я застал ее человеком прямым и резковатым.

Бабка была педиатром. И когда я пошел в школу, то думал, что смогу на нее опираться. Какое там! Все мои попытки рассказать о том, насколько плохо я себя чувствую, неизменно заканчивались одним и тем же диагнозом: «Случай исключительно серьезный. Ешь побольше – все пройдет».

Все, что ее окружало, бабка оценивала строго с профессиональной точки зрения. Однажды она включила телевизор, чтобы посмотреть свой законный концерт классической музыки. Но телевизор сломался, причем коварным образом. Та программа, где должна быть классическая музыка, не работает, а та, где «Дневник XXV съезда КПСС», – пожалуйста.

Бабка растерялась и минуты три слушала отчет о ходе партийного строительства. Потом вынесла диагноз. «Злокачественная хуйня», – сказала она сочувственно.

До отца и матери журналистов у меня в роду не было, одни учителя и врачи.

Отец и мать, собственно, тоже этим промыслом не планировали заниматься, так жизнь сложилась.

Отец по семейной традиции выучился на преподавателя русского языка и литературы и отбарабанил пять лет по распределению в школе в Челябинске. Как я догадываюсь, единственным бенефициаром этой его поездки за Урал оказался я. Потому что бабушкам с дедушкой хватило ума при рождении назвать его Орлом. Ну, время было такое.

Но папа представил, как он заходит в класс в челябинской средней школе и говорит: «Здравствуйте дети, меня зовут Орел Владимирович…» – и пошел менять имя. Спасибо большое, мне отчество Орлович тоже как-то не очень.

Когда он вернулся в Москву, единственным местом, где его согласились взять на работу, оказался журнал с названием, от которого скулы сводило, – «Советская печать».

Но потом дело пошло веселее. Главным редактором там стал Егор Владимирович Яковлев. Крупный человек и огромный главный редактор. За год он превратил «Советскую печать» в стоящую вещь.

У меня сохранилось несколько номеров журнала «Журналист», в который переименовалась «Советская печать» в конце шестидесятых. Макет, верстка, заголовки, лиды, работа бильдов, не говоря уже о содержании, – от всего этого до сих пор есть ощущение бешеного азарта и энергии людей, которые это делали. Они не журнал выпускали, они страну меняли. К лучшему, естественно.

Недолго эта музыка играла. В шестьдесят восьмом советские танкисты увидели в своих смотровых щелях Вацлавскую площадь и Карлов мост, и сразу после этого «Журналиста» не стало. Яковлева выгнали, остальные сами ушли. В том числе и отец.

Следующие восемнадцать лет он провел в издании под названием «Наука и религия». Своим высшим достижением на этом месте отец считал справку, выданную поэту Губерману, когда тот вернулся после лагеря и ссылки в Москву, но без документа о том, что он где-то постоянно трудится, не мог там прописаться.

Дольше всех крепилась мама. Она окончила географический факультет, стала гидрологом, защитила кандидатскую. Строила Братскую ГЭС, с тех пор лучшим подарком для нее были варежки, потому что руки там поморозила. Потом плюнула и пошла работать в журнал «Знание – сила».

Не последнее в этой жизни место было по тем временам.

Папа гордился спасенным для русской литературы Губерманом, но и маме было что предъявить потомкам. В «Знание – сила» было напечатано все, что не могли опубликовать в других изданиях писатели Стругацкие. Еще люди, там работавшие, первыми начали бороться за Байкал и против поворота сибирских рек. И многое другое сделали на ниве просвещения.

Мне кажется, всю жизнь мама с отцом слегка конкурировали, доказывая друг другу, кто тут будет кого покруче. Лет тридцать у них ушло на то, чтобы утомиться от этого занятия и перейти к мирной жизни.

Но им это удалось.

Девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого, провожая отца к Белому дому, мама спросила, когда он планирует вернуться. Отец ответил, что по обстоятельствам. Не забывай, сказала мама, что первого сентября у меня день рождения, я уже всех позвала, будет неудобно, если тебя убьют.

Это было уже после того, как отец опять стал работать вместе с Егором Владимировичем Яковлевым. В газете «Московские новости». Почти двадцать лет они ждали этого – не просто возможности поработать вместе, а шанса досказать то, что не успели в «Журналисте», – и дождались. И воспользовались им так, что советская власть их скорбный труд не пережила, померла.

Глядя на то, как им в охотку работается друг с другом и какие неприятности от этого переживает советская власть, я тоже не выдержал, присоединился. А мог бы в школе преподавать согласно диплому.

Это нам показалось тогда, в августе девяносто первого, что советская власть померла окончательно. Нет, конвульсии затянулись на тридцать лет. Что с точки истории – плюнуть и растереть, а для одной человеческой жизни – много. Но летального исхода это не отменяет.

Имея в анамнезе бабушку, дедушку, меня и свою мать, кем еще, интересно, мог стать Михаил Шевелёв-младший? Которому этот текст в первую очередь и адресован. Гены все-таки пальцем не раздавишь.

Хотя, кто тут младший, а кто еще какой – вопрос уже не такой ясный, как мне казалось еще недавно.

Летом две тысячи двадцатого пошел к Мещанскому суду, где выносили приговор режиссеру Кириллу Серебренникову и другим людям, которые чем-то встали поперек реинкарнированной советской власти, и она решила их посадить. Две цели преследовал: выразить поддержку и посмотреть, насколько качественно один молодой журналист ведет прямой эфир. Там ко мне подошла девушка лет двадцати. Я вас знаю, сказала она. Я приосанился. Вы, сообщила девушка, отец Миши Шевелёва.

Тьфу.

Потом вспомнил, что говорил Егор Владимирович Яковлев про журналистскую славу, и как-то мне полегчало. Нет, говорил он, ничего скучнее вчерашнего номера и ничего интереснее прошлогодней подшивки.

Поэтому ничего страшного – если я не успею, окончательную кончину советской власти зафиксирует четвертое поколение семьи.

Я знал, как правильно надо было отвечать на вопрос советской анкеты «Проживали ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?». И теперь знаю точный ответ, когда вот-вот начнут опять интересоваться. Спасибо деду, который Пушкина любил, а Достоевского – нет. Но уважал и меня заставлял читать.

«Вы и оккупировали» – так и напишу.

* * *

Лень, как известно, двигатель прогресса.

Когда от избытка свободного времени я завел собаку, убедился в правильности этой мысли еще раз.

У меня и раньше были собаки, но это было в другую эпоху. Дело не в государственном строе, а в реагентах для борьбы с гололедом. Раньше их в Москве не употребляли, а теперь разбрасывают щедро. И мытье собачьих лап после прогулки превратилось в ежедневную неоднократную муку.

А за городом, на дачном участке – благодать: тряпкой протер лапы, и вся забота. Я всегда догадывался, что сельский образ жизни во всех отношениях лучше городского, но аргумент с мытьем собачьих лап оказался решающим. Реализация этого решения потребовала некоторых усилий, зато окупилась сполна.

Попутно появился рассказ «Стало получше».

Стало получше

Каждый, кто строил собственный дом, знает, что ничего особенно сложного в этом деле нет. Не советские же времена, когда любой гвоздь приходилось выгрызать. Так или иначе, но все строительные проблемы рано или поздно решаются.

Настоящие трудности начинаются там, где застройщик встречается с государством. А этой встречи ни при каких раскладах нельзя избежать в трех точках – вода, электричество, газ.

Дебютировали электрики. Осмотрев место происшествия, они постановили, что, во-первых, четыре киловатта будет маловато на эту постройку, нужно пятнадцать, а во-вторых, необходим дополнительный столб.

Второе требование оказалось роковым. Не по сути – с потребностью в столбе никто не спорил. Но оно дезорганизовало рабочий процесс на двое суток, потому что сошлись две непримиримые отечественные школы установки столбов – бетонировать ли основание, или это вредно.

Постепенно, оставив все другие занятия, в эту дискуссию втянулись все: бригада, копавшая яму; водила, доставивший предмет обсуждения; установщики системы снегозадержания, подававшие советы с крыши; продавцы столба по телефону и случайные прохожие. У меня своего мнения не было, оставалось слушать. У каждого был свой опыт и свои аргументы, но заканчивались они все стандартным предостережением – «…и по зиме он ебнется».

Победили в результате сторонники небетонирования с доводом «Что мы тут обсуждаем? Раствор все равно кончился». Столб пока пережил седьмую зиму, но, возможно, накопленная база эмпирических наблюдений недостаточна.

Затем настала очередь водоснабжения.

Бригада прокопала канаву, дошла до трубы на улице и объявила, что этот рубеж они пересекать не будут – пусть водоканал врезается, вызывай их.

На вызов приехала «буханка», на ней было написано «Водоканал». Из нее вышел человек в фирменной куртке, на ней было написано то же самое.

Он подошел к колодцу, заглянул в него и сказал: «Тут ничего не поделаешь. Это же старый советский чугун, я его только трону – вся округа утонет».

Но не должно, говорю я, быть нерешаемых проблем. Он отозвался загадочно, но обнадеживающе – через три часа, сказал, у меня смена кончается.

Через три часа приехал автомобиль «фольксваген» без опознавательных знаков, из которого вылез тот же человек, но уже в штатском. Он подошел к колодцу, встал на прежнее место, заглянул в него и сказал: «Ну, и в чем вопрос? Это же старый советский чугун, его проходить – одно удовольствие. Пятнадцать штук – нормально?»

Удачное взаимодействие с электриками и водоснабженцами внушило мне мысль, что я научился обращаться с государством. Газовщики показали, что это было заблуждение.

Как здорово, что вы к нам обратились, сказали мне в газовой конторе, это же мы занимаемся газификацией и снабжением населения голубым топливом по твердым расценкам и тарифам. Вообще не вопрос, решим вашу проблему в кратчайшие сроки. Естественно, бесплатно, мы же государственная организация, а не какая-то частная шарага.

После чего меня ознакомили со списком документов, которые необходимо собрать, чтобы они могли незамедлительно начать работать: справок, виз, разрешений, выписок и уведомлений. Я его даже дочитывать не стал. Ясно было, что если ввязаться в этот процесс, то заканчивать его будут уже правнуки.

Вам, спросили участливо, возможно, помощь понадобится, консультации какие-то? Я ответил, что в этом не сомневаюсь. Увы, говорят, это уже не к нам, это напротив.

Напротив обнаружилась дверь с табличкой «Газконсалтинг LTD». За ней царил хайтек – все сверкает и переливается, ниже MacPro на столах ничего не стоит, модельной внешности секретарша, чай-кофе, светская беседа. Да-да-да, всё под ключ, какие справки, забудьте эти глупости, это отныне наша забота, вечная гарантия, пожизненная техподдержка, все дела. Четыреста тысяч.

Деваться некуда, другого «Газконсалтинг LTD» в округе нету.

И работали они, как обещали, – с блеском. Микроавтобус Viano, аэрофотосъемка, дрон жужжит, цветной печати схемы на выходе, по три звонка «оцените качество работ и вежливость мастеров» после каждого визита.

Копать канаву, правда, приехали рядовые таджики. Достали схему, приступили. Докопали до улицы, еще раз сверились со схемой, нашли место, где проходит труба, пошли вглубь. Шесть метров прошли – нет трубы. Мы все стоим, как бараны, смотрим в яму, но труба от этого не появляется.

Хорошо, сосед вышел на улицу. Что, поинтересовался, ищете? Газ, говорю. Он не здесь, сообщает, он вон там – и показывает метра на три дальше.

Тут вступил старший по бригаде. А как же, говорит, вот у нас план, а на нем согласно аэрофотосъемке… Тебе, спросил сосед, газ нужен или план? Газ – там. А здесь что? – заинтересовался старший, – ну, в смысле, если дальше копать. Сосед сказал – Австралия.

Они копают в новом месте, мы стоим перекуриваем. Я жалуюсь: вот, пока с частными руками дело имеешь, все так или сяк, но решается, а как доходит до воды, электричества и газа, до государства, в смысле, – так хоть стреляйся…

Это правда, говорит. Но сейчас все-таки получше стало. Вот отец вспоминал – они с дедом наш дом строили в тридцать девятом. Дед был завскладом. Сам у себя два ящика гвоздей не украл, а купил. И срок-то божеский дали, пять лет. Беломор поехал копать под Медвежьегорск, это в Карелии. Потом рассказывали кто с ним сидел: война, и в сорок втором их вообще снабжать перестали, голод начался, воры его и съели. А газ этот – да, самый геморрой из всего.

* * *

Дорожные пробки есть везде, во всем мире. Факинг трафик, блядь, как говорят на Брайтоне.

Но они в большинстве случаев хорошо известны, подробно описаны и предсказуемы, поэтому особых хлопот не доставляют.

А пробки Москвы и Московской области – это какой-то вселенский апофеоз алогичности и непредсказуемости. Одна и та же дорога может занять сегодня сорок минут, а назавтра – три часа. Почему так происходит, от чего они образуются и куда потом деваются – этого не знает никто.

Поэтому, если вы на этих территориях хотите где-то оказаться вовремя, оставьте машину дома и пересаживайтесь на электричку. Перестав быть горожанином и превратившись в сельского жителя, я так и поступил. И не пожалел об этом ни разу, потому что сохранил репутацию пунктуального человека, это раз, а главное – мне открылся удивительный новый мир.

Так появился рассказ «Пригородное сообщение».

Пригородное сообщение

Ничто не держит меня здесь так, как электрички.

Особенно Октябрьской железной дороги, потому что другие направления я знаю плохо.

Это трудно объяснить, но трамвай, троллейбус, автобус, даже маршрутка – не то. Не знаю почему, но там люди не очень откровенны.

Даже метро – не то. Оно суетливое, от этого все зажатые. Заходят, быстро выходят, появляются другие, все в телефоны смотрят, потом опять другие.

В самолете все молчат.

В поезде разговаривают, да. Но лучше бы молчали, потому что много разговаривают, и с тобой в том числе, и начинается лишнее.

А в электричке разговаривают, и в меру. По телефону – с тех пор как тарифы стали человеческие. И друг с другом. И это важно, потому что настоящее.

Для телефонных разговоров в электричке тем по-настоящему важных-то немного.

Главная – дети, конечно, дети.

Русский сделал? А математику? Котлеты в холодильнике, только разогрей. И после тренировки сразу домой, не загибайся никуда. Какая еще Танька? Телефон ее мне дай. Что значит – не зуди? Это ты с матерью так разговариваешь или мне отцу позвонить?

Еще здоровье многих беспокоит, потому что молодежь в электричках в меньшинстве обычно.

Давление, сахар, камни, кардиограмма, все как обычно. Но тема недочетов в организации здравоохранения нет-нет да и всплывет. Как правильно одна тетка тут сказала другой на подъезде к Рижской: «Врачи в поликлинике все время меняются. То кардиолога нету, то терапевта».

Но не сказать, что молодых пассажиров ничтожно мало. По утрам особенно – хватает. Главные поставщики – Химки и Зеленоград, там жилье подешевле, они оттуда каждый день тянутся за знаниями в Москву, где храмы науки расположены.

Молодежь есть молодежь, ничего особенно интересного от них не услышишь, сплошные оценочные суждения. Один тут другому сообщил при мне, что вчера за семейным обедом бабка делилась воспоминаниями о том, как жили при Брежневе. И че? – поинтересовался собеседник. Да такая же херня, было ему ответом.

Но химкинской и зеленоградской молодежи стоит быть благодарным за музыкальный репертуар в электричках. Ведь вокалисты, которые зарабатывают себе на хлеб пением по вагонам, находятся под жесточайшим давлением рынка. Понравится – подадут, не покатит – жуй сопли.

Поэтому между Зеленоградом и Торжком простер крыла русский шансон – Лепс, Ваенга, Круг. Лоза – это граница допустимого, а уже Чиж смотрится Штокхаузеном.

Ближе к Сходне набор авторов меняется. IC3PEAK и Noize MC не звучат, врать не стану. Но слушателям уже предлагаются Макаревич, Шевчук и «Високосный год». За просвещенными Химками в вагоны вплывает Гребенщиков.

На моей памяти самый щедрый гонорар оторвал как-то в воскресенье исполнитель, который быстро оценил публику: в тот день юные подмосковные карбонарии двигались в столицу бунтовать против устоев на проспекте Сахарова. Поэтому на Три вокзала мы ворвались под звуки «Этот поезд в огне». Рублей пятьсот сгреб, не меньше.

Рынок, он вообще многое определяет.

Снобов, например, раздражает поездная торговля – все эти стельки ортопедические, отвертки для очков, кусачки садовые из оборонной стали – а зря. Вещи нужные, люди покупают.

Я одного такого коробейника спросил, какой товар самый ходовой. Оказалось, все детское ближе к ночи идет на ура. Контингент покупателей – мужики, по которым видно, что вечер у них удался. И они теперь надеются, что если приедут домой с какой-нибудь раскраской или надувным слоном, то, может быть, ситуацию и удастся спасти.

Рабочие темы еще занимают умы пассажиров электричек, судя по разговорам. Интриги в офисе, тупое начальство, уроды-поставщики.

Тупое начальство, конечно, лидирует в частотности тем.

«Прикинь, – сказал в телефон персонаж отчетливо синего цвета, – я три дня бухаю, а они мне звонят: где годовой отчет?» Собеседник явно выразил ему поддержку, и он, приободренный, продолжил: вот и я им говорю – на что он вам уперся? А они – пиши давай, и я теперь как дурак».

Политика тоже людей интересует, не без нее.

«Да хули твой Путин», – сказал мужик в телефон. Я заинтересовался не столько самой репликой, сколько возникшей после нее паузой в разговоре. Минут семь она длилась. Потом мужик сказал: «Ладно, это не телефонный разговор».

Вообще при обсуждении общественно значимых тем встречаются собеседники глубокие и парадоксально мыслящие.

Какие, в жопу, майские указы президента, сказал один попутчик, август уже заканчивается. Я растерялся и промямлил только, что да, действительно, проехали, чего уж там.

Другой изложил теорию, согласно которой американцы хотят захватить нашу нефть, чтобы делать из нее свой сланец. Где, спрашиваю, ты набрался этого бреда? Ждал стандартного ответа – в телевизоре. Получил неожиданный: сам додумался. Потому что иначе, говорит, получается полная херня, концы с концами не сходятся. Попытка создать логичную, непротиворечивую картину мира заслуживает, я считаю, уважения.

Встречаются и трагические коллизии. У меня в семье, рассказала пожилая женщина, произошел ужасный раскол. Дети говорят – нужна люстрация. А я считаю – репрессии. А они мне – мать, ты сталинистка. А я им – да пошли вы в жопу, сами тогда платите коммуналку. Они – ладно, пусть будут репрессии.

Но все эти темы: дети, здоровье, Путин – меркнут, конечно, перед главным.

Любовь.

Никогда, ни при каких обстоятельствах не хотел бы я, чтобы на меня смотрели так, как на этого. Который как сел на Рижской и как набрал номер, так и началось: «Солнце, я уехал в Питер… мне надо побыть одному… ты же знаешь, для меня это место силы… один, конечно, один… поброжу в белых ночах…»

Женщины в вагоне вслед ему глядели с сумрачной какой-то ненавистью, когда он сошел на Петровско-Разумовской. И мужчины тоже. Что радует.

На следующий день после этого козла даже бабища с будкой семь на восемь, которая подвалила на Трех вокзалах с предложением «девушки, сауна, отдохнуть», не вызвала раздражения. Вот она на таких, как этот, в жизни насмотрелась, наверное.

Не устал, говорю.

«Да? – неприязненно отозвалась бабища, – а выглядите плохо».

Могу ее понять. Хотя индустрию гостеприимства все-таки сложно нам будет развивать при таком искреннем и эмоциональном национальном характере.

Главное преимущество электричек перед другими видами транспорта – люди лицом друг к другу сидят, и близко, поэтому разговаривать можно доверительно.

Это так устроено, правда, только в старых советских электричках. В новых, немецкого производства, все по-другому, как в самолете: сиденья в ряд, личное пространство соблюдается неукоснительно, никто взглядом ни в кого не упирается.

Но звук, слава богу, никуда не делся. Он исходит от диалогов, но случаются и монологи, когда по телефону. Тут чемпионство принадлежит пока даме, которая села на Останкино и рассказывала невидимому собеседнику новости прошедшего дня до Фирсановки, это минут сорок пути. Я начал считать на Петровско-Разумовской, то есть, получается, где-то полчаса. За это время она пятьдесят восемь раз употребила слово «короче».

Я и сам в электричках иногда бываю абонентом. Так-то все в основном знакомые люди звонят, но иногда случаются неожиданности.

Раздался звонок.

«Игорь, – сказал расстроенный мужской голос, – ну что вы за люди? Бульдозер-то как вы сломали? Вот как, блядь?»

Я в новостниках начинал, мне любая свежая информация нравится. Тем более действительно интересно: как можно сломать бульдозер? Крепкая же вещь. Поэтому промолчал. Но дело оказалось хуже, чем можно было ожидать.

«И это ведь, блядь, не в первый раз».

Молчать дальше было бы бесчеловечно. Это, говорю, не Игорь, вы номером ошиблись. Разговор наш закончился на горестной ноте.

«Еще и не Игорь, блядь».

Электрички – это не просто транспорт, но место, где разные социальные группы могут не только познакомиться, а даже найти точки соприкосновения, чем черт не шутит.

Двое полицейских на соседней скамье решали кроссворд. Причем они честно не гуглили, мозги напрягали. Но на французском художнике-импрессионисте из четырех букв оказались в бедственном положении. А я считаю: все люди, всем надо помогать. Мане, говорю, попробуйте или Дега.

После того как Дега подошел, с меня стребовали автора романа «Овод» и столицу Парагвая.

Тут в вагоне появились контролеры. Я полез за билетом – и не могу найти. Во всех карманах роюсь – нету, черт его знает, куда засунул.

Контролеры делают стойку.

Один из полицейских поднял голову и с непередаваемым профессиональным выражением лица – смесь стальной непреклонности и снисходительной жалости к непосвященным – сказал: проходим, не задерживаемся, этот с нами, на следственный эксперимент везем.

Но любовь все-таки важнее.

Парень с девчонкой уселись напротив, держались за руки, молчали и непрерывно целовались. Сидевшая рядом со мной тетка учительского вида не выдержала и пробурчала, что нельзя же так, в конце концов, на глазах у людей-то. Бурчала негромко, но жестикулировала энергично.

Девчонка глаза на нее скосила, оторвалась от парня и отреагировала – прикоснулась кончиками пальцев к ушам, потом к губам и покрутила башкой.

Тут включился хахаль ее. Она, сообщил, глухонемая. Но нам, добавил, это не мешает, она по губам знает, что я ее люблю, и заржал. Потом повернулся к девушке и медленно повторил сказанное, старательно артикулируя. Та давай его целовать.

Тетка носом захлюпала, к окну отвернулась, потом в сумку полезла, пакет целлофановый достала. Чебуреки, говорит, возьмите, а то худющие оба, как два скелета, смотреть страшно.

Парень сказал: спасибо, но нам нельзя, веганы мы.

Они когда на Моссельмаше вышли, тетка с чебуреками этими ко мне пристала. Мне что, я взял, видно же: человеку надо как-то успокоиться.

Некоторые отъезжают от Трех вокзалов будущими мужем и женой. Начинают обсуждать важные подробности ближайших планов – покрой ее платья, марку лимузина, список приглашенных – и к Ховрино они уже не то что расстались, какое там, скажи спасибо, что не поубивали друг друга.

Надо бы, думаю, помочь людям, рассказать, что дальше с ними будет, если вот так продолжат друг другу мозг выносить.

Прошлой зимой мне такие попались. Все сорок семь минут от Москвы до Крюково она его пилила за то, что он на вечер купил бутылку водки и две пива.

Вот, говорила она – визгливо, размеренно, целеустремленно – опять все будет, как во вторник. Дальше шло подробное описание того, что произошло во вторник – ничего из ряда вон выходящего, кстати.

Мужик держался стоически, вообще не реагировал. Сломался он на фразе «Мама так расстроилась, когда про все это узнала…».

«Если бы я знал, что она так расстроится, – ответил он, – я бы на тебе не женился».

Я было собрался поделиться этой историей с обезумевшими женихом и невестой, но к Сходне они сами разобрались путем взаимных компромиссов. Она отказалась от шлейфа, он сказал: «Да и хер с ним, с этим мерсом».

Но самое яркое впечатление оставила, конечно, девушка, которая рассказывала подруге историю своих отношений. Начало – я ваще вся такая, а он ваще, и тут еще Машка-сука – мне показалось скучным, и я задремал. Я сам ваще весь такой же, мне чужого не надо. Проснулся к самой развязке и не пожалел: «И мы пошли отмечать развод и так набухались, что я забеременела».

Вот все говорят – надо валить, надо валить. И что скоро здесь все сгниет, рухнет и накроется, и мало не покажется никому.

И все я знаю про этот новый мир, про глобальную деревню, про то, что где вайфай, там и родина.

И помню разговор двух таксистов, услышанный на Сорок второй улице в Нью-Йорке. «Что за сучья жизнь? – спросил один у другого по-русски, – как ни проснешься, все понедельник».

Это все понятно, спорить не о чем.