Текст книги "Довоенная книга"

А меня зачем из плена вынимали и в Москву тащили? Жалко стало или материал хороший можно было сделать?

Не знаю уже. И то и другое, наверное.

А дальше что будет?

Не знаю. От тебя теперь зависит.

А от вас? Вы же можете все рассказать? Вам же верят? Или уже нет?

И от нас тоже. Наверное. Верят не верят – не знаю. Знаю, что надо стараться, а там уж…

А, ну ладно. Забирайте заложников и идите. Только молча. Ничего больше не говорите.

И они отпускают всех. И сразу после этого взрывают церковь. Вместе с собой.

На прощание один герой наш сказал другому: раз вам еще, может быть, верят, так идите и рассчитайтесь за всех.

Вот же мы с тобой два сукиных сына, подытожил Толя, когда точку поставили. В смысле, два Пушкиных. И будет нам с тобой за это скощуха на Страшном суде. Потому что втравливали малых сих во все это дерьмо мы всей, прости господи, интеллектуальной элитой, но некоторые вовремя раскаялись и написали явку с повинной. Талантливо, между прочим, написали…

У нас же как все устроено? Дал одному что-то прочитать – через два дня выясняется, что читала уже вся студия, вплоть до гримерш и осветителей. Если хочешь уложиться не в два дня, а в один – просто возьми с первого читателя слово, что он больше никому это не покажет, и можешь быть спокоен.

Мы с Толей в одночасье героями стали и красавцами. Гамбургский счет есть гамбургский счет – когда дело сделано хорошо, все это признают, как бы кто к кому ни относился и что бы там про себя ни думал. Вы гении, старики, Венеция и Канны ждут вас. Да мы и сами это знали: уж больно точно все легло.

Когда уже прочитали даже студийные водилы, мы решили, что пора – настало время превратить восторженное общественное мнение в конкретные административные решения.

Вот, Владимир Николаевич, сказал я главному редактору Вахтину, такая тут родилась сценарная заявка в свободное от текущей работы время. Дураку понятно, что он уже ее видел, но ритуал мы оба соблюсти обязаны. Хорошо, говорит, посмотрю.

Один я к нему пошел, без Толи. На студии не любят, когда режиссеры под сценариями подписываются. Потому что не надо лезть не в свое дело, это раз, и кроме того, вся слава и так режиссерам достается, имя сценариста никто сроду не вспомнит, имейте же совесть.

Через два дня звонит Вахтин – зайди, говорит. Правильно, думаю, подлинное восхищение надо высказывать автору в глаза.

– Ну что, – не поднимая глаз на автора, сказал Владимир Николаевич, – это работа настоящая. Молодцы.

Я внутренне напыжился, но сохраняю скромный вид – польщен, значит, и рад стараться.

А дальше начался разговор, к которому я был не готов. Совсем не готов, не ждал.

– Классная идея, повторюсь, – сказал Владимир Николаевич. – Лет пять назад я бы уже все остановил, чем мы тут занимаемся, и начал бы это снимать.

– Лет пять назад, – отвечаю, – мы бы это и не написали, повода не было.

– Вот именно, вот именно… А теперь есть. Время такое наступило. И ты постарайся меня понять. Оно такое, это время, что взяться за ваш сценарий я не могу. Точнее, как… нужны доработки…

– Какие?

– Собственно… коллизию-то саму с этим парнем отчаявшимся можно сохранить… но вот развязку… развязку надо рихтовать. Скажем, президент все-таки решается на какой-то шаг… нет, прощения, конечно, не просит… но, предположим, сам отправляется на встречу с террористами… ну чтобы спасти жизни людей…

– Владимир, – говорю, – Николаевич, вы сейчас с кем разговаривали?

– Ладно, – отвечает, – чего действительно нам с тобой дурака валять… Время, Паша, такое наступило, что ты себе даже и не представляешь. Всерьез эти люди пришли. И ошибки прежние учли. Видел, как НТВ и «Московские новости» разметали? Поверь мне, это было только начало. Коснется всех, и нас тоже, точнее, уже коснулось. Ты что думаешь, я тебе поправки эти сам, что ли, предлагаю? Брось, а то мы друг друга в первый раз видим. Я показывал ваше произведение одному деятелю… ну… доброжелателю нашему. Образованный, между прочим, человек, МГИМО заканчивал, толк в кино знает. Он сказал – здорово придумано, но первое лицо приплетено зря, особенно учитывая приближающиеся выборы. Хотя, сказал, если внести некоторые коррективы… ну вот то, что я тебе говорил… тогда имеет смысл обсуждать.

– Это же совдепия чистой воды, Владимир Николаевич.

– Да что ты? Спасибо, что сообщил, а то бы так и жил в темноте.

– Но мы же не государственная контора, а частная студия.

– Конечно. Частная. И не мне тебе рассказывать, сколько сил стоило ее построить и сохранить. Хотя, если честно, ты и половины не знаешь. И что здесь снято, ты помнишь, я надеюсь, и даже сам руку к этому приложил. Только вот как теперь обстоят дела, к твоему сведению. Никаких других денег, кроме бюджетных, на полный метр в стране нет и в ближайшем будущем не предвидится. И всем, кто захочет в это дело вложиться, придется сначала идти в инстанции и там спрашивать разрешения и согласовывать все – от идеи до фамилии постановщика. Потому что кинематограф для нас опять является, как завещал великий Ленин. Понятно?

– Вообще-то, точная цитата – кинематограф и цирк. – Это я от растерянности сказал.

– Понадобится – и до цирка доберутся.

Ясно, говорю.

– Хорошо, что ясно. Но это еще не все. Если мы хотя бы попытаемся без их ведома что-то сделать с вашим сценарием, мы не только больше ни одного гранта не увидим от министерства культуры. Мы еще тут будем с утра до вечера гостей принимать – налоговую, пожарников, санэпидстанцию, прокуратуру, потом опять налоговую. Пока не одумаемся. Или не закроемся. И это не бла-бла-бла, это надо понимать твердо. Съедят и не спросят, как звали.

– Да понял я уже.

– Молодец, – сообщает Владимир Николаевич, – но есть и хорошие новости. Лично тебя касающиеся и подельника твоего. Если вы готовы поработать над поправками и первое лицо выходит из этой истории весь в белом, то можем вот о чем подумать… Ты, например, становишься исполнительным продюсером студии, а Толя получает добро на «В окопах Сталинграда»… ну, в общем, есть варианты… Он же давно хотел, и сценарий у вас готов, верно?

– Да.

– Иди сейчас. Думай сам, советуйся с Толей, но только поверь мне, Паша, размышлять тут особенно не над чем. Такое время, крысячье. И если ты воображаешь, что мне этот разговор доставил удовольствие, ты сильно ошибаешься.

Я и пошел.

Время, говорю, Толя, крысячье, старшие товарищи велели тебе передать. Не к месту оказался наш творческий подвиг, другие задачи ставит сейчас страна перед тружениками культуры. Но перспективы, с другой стороны, открываются блестящие, стоит только немного сблядовать.

И мы решили – а не пошли бы они все. Раз так – мы сейчас найдем других интересантов, и покруче, между прочим, вашего доморощенного Голливуда. Мы про настоящий Голливуд задумались. А что? Хорош ведь сюжет, чего скромничать, и тема универсальная: терроризм же всех касается и откуда у него ноги растут.

Сейчас, говорю, напишу Синди, есть у меня такая подруга американская, она там крутится вокруг Голливуда, не без связей девушка, сейчас она подгонит нам кого-нибудь, кто возьмется, а эти пусть локти потом кусают.

Синопсис на английский перевели, денег не пожалели, послали всем, и Синди, и еще каких-то деятелей нашли, вроде имеющих отношение к кино.

Все отозвались, люди аккуратные и вежливые. И все в один голос сказали – нет, не пойдет. Сюжет, конечно, увлекательный, и тема универсальная, но не настолько. Всем интересно только про себя. Вот если бы у вас герои были американцы, а дело происходило, скажем, в Ираке… а так нет… Чечня эта никому даром не сдалась, да и Россия в целом мало кого волнует, при всем уважении к Чехову там и Достоевскому…

Мы еще пометались: здесь по чужим студиям предлагали, там – ничего не получается, никому не нужно. Там хотя бы понятно почему, а здесь… здесь тоже, в общем, не секрет, как выясняется. Одним, значит, президента подавай всего в белом, другим американцев в Ираке.

– Вот тебе ответы на все вопросы, – сказал Толя, когда окончательно ясно стало, что мы уперлись. – Это не время такое, это народ такой. Когда им про свободу и демократию по телевизору втирали, они верили. Когда им сказали – забудьте вы эту лабуду, посмотрите лучше, как жить стало веселее: в любом сельпо пива десять сортов, в Египте можно отдыхать, управляй, короче, мечтой, тойота, они и забили на все.

– С ними, – говорю, – понятно. Нам-то что делать? Мало ведь того, что это кино никуда не движется, но что ты, что я пятый месяц без единого заказа сидим. Что-то вдруг утратили мы былую популярность, не обратил внимания?

– Обратил. Думаешь?..

– Черт его знает. Тут уже во все поверишь. Но что я думаю, чего не думаю, большого значения не имеет. А вот банк считает, что за кредит на машину надо платить регулярно, и с этим авторитетным мнением приходится считаться. Хорошо тебе одному, а у меня Нинка уже землю копытом роет… Я домой стараюсь попозже приходить, чтоб разговаривать поменьше.

– И что ты предлагаешь?

– Давай, может, сходим к начальству, да и зададим напрямую все вопросы про свой творческий простой, чего гадать-то?

Не надо мне тут делегаций, сказал Вахтин, когда я ему позвонил, сам приходи.

Вернулся, отчитываюсь.

– Полтинник, говорю, Толя, они предлагают, то есть, по двадцать пять штук на рыло – и чтоб нас больше в этой истории не было.

– Чего? – спрашивает.

– Если тебя интересует валюта предложения, то речь о евро. А если ты о сути, то дело простое – отдаем все права, получаем свой полтинник, забываем об этом эпизоде нашей биографии, и жизнь входит в привычную колею.

– Понятно. Это Владимир Николаевич так расщедрился?

– Не в одиночку. Помнишь, он тогда еще мне говорил про какого-то доброжелателя? Вот теперь я с ним познакомился, он и есть автор идеи.

– Кто такой?

– Спроси чего полегче. Александр, как он утверждает. Но типаж такой, знаешь – может, Александр, может, не Александр, может, вообще, Яков Рувимович… то ли минкультовский, то ли из администрации, или при погонах… что, впрочем, одно другого не исключает… гладкий такой, здорового образа жизни человек. Короче, все не важно. Вахтин с ним разговаривает на полусогнутых – вот в чем дело.

– И хрена ли ему наш сценарий?

– О, вот сейчас ты дело спросил. С какого-то боку он за нас отвечает – не за нас двоих, а за всю студию, куратор, типа. А мы с тобой ему не то чтобы серьезные проблемы создаем, нет, конечно, но кое-какие мелкие препятствия – да, чиним, время отнимаем. Вот вы, говорит, суетитесь с этим вашим произведением, носитесь с ним по городу… и за городом тоже… а мне потом приходится на дурацкие вопросы отвечать… а если бы нашелся кто-то за границей, кого это добро заинтересовало – знаете, сколько стоило бы этот процесс остановить…

– Понты дешевые, – говорит Толя, – гонит он все.

– Возможно. Но ты знаешь, что-то не возникло у меня желания проверять – понты или не понты. И собеседник какой-то неприятный, и положение наше, прямо сказать, невыигрышное… Ну представь себе, станем мы сейчас в позу: нет, никогда, не поступимся творческими принципами, мы не такие, мы ждем трамвая – и что? И без денег останемся, и без работы. И дальше как быть – где добывать хлеб насущный? Бомбить, что ли, идти?

– Не знаю.

– Я тоже не знаю. Но двадцать пять штук евро – это мне разом все долги отдать, Майку на море свозить с ее отитом и еще года полтора жить, не особо заморачиваясь деньгами. Можно подумать, у тебя по-другому – или я чего-то не понимаю?

– У меня, – отвечает, – нет проблемы детского отита. В остальном – да.

– Ну и? Не забудь, нам еще Владимир Николаевич «Окопы Сталинграда» обещал…

– Помню. И даже верю – дадут. Только знаешь что? Там правки понадобятся небольшие – ну особиста этого, который людей погубил, не героем, конечно, сделать, но как-то, знаешь ли, многообразнее показать эту фигуру, полифоничнее… роль Сталина в великой победе еще подчеркнуть придется… не отрицая, конечно, допущенных ошибок… но время же такое было, жесткое…

– Ну ладно, ты все-таки не сгущай… есть же пределы…

– Пока, – отвечает, – есть, скоро не будет.

– Толя, – говорю, – разговор понятный. Вот ты что предлагаешь – умереть на баррикадах? Дело достойное, спору нет, но ведь никто не заметит даже.

– Мы же заметим.

– А никак, интересно, нельзя по-другому возвыситься в собственных глазах? Ну, например, заботой о близких, о семье, скажем, у кого она есть, конечно.

– Стой, – вдруг говорит Толя, – это надо бы записать. Смотри, как ложится точно – ну вот там у нас, когда эти двое, которые переговорщики, обсуждают, идти в церковь или не ходить… мы все переживали, что у нас диалог не получается между ними, а вот же он.

– Ты бы… вот сколько тебе лет… ты до сих пор не видишь, что это все слова? Слова, Толя, они из букв сделаны, они три копейки в базарный день не стоят… есть литература, а есть жизнь…

– Напомни еще, – говорит, – что жизнь жестче и в этом ее главное отличие от полового члена…

– Могу, если ты этого не знаешь… Ты же сам говоришь – вот они такие, за все включено и пиво на любом углу мать родную продадут. Ты за них собрался на Голгофу? Какого хрена? Мы свое дело сделали – мы это написали. Что теперь? Таскать этот сценарий на себе, как вериги, всю жизнь? Он прав, Владимир Николаевич, время такое: ты на них с шашкой на коне, а против тебя – танк с пушкой…

И вдруг он потух как-то. Сдулся.

Ладно, говорит, чего мы собачимся по пустякам. Если считаешь, что надо отдать – отдавай. Там же твоя фамилия стоит, меня в этой истории вообще нет. Соглашайся, и дело с концом, и пойдем уже выпьем. Раз мы теперь богаты и знатны, как Кочубей, пошли в «Хачапури», возьмем коньяка самого дорогого и закуски, какой захотим, и устроим настоящее гульбище.

Как я в тот вечер домой дорогу нашел – загадка. Мы с коньяка начали, вином продолжили и в конце еще чачей догнались. Помню только, что очень хотелось встать на четвереньки и так передвигаться. Но перед подъездом уже в руки себя взял, конечно, соседи же могут увидеть.

– Не сердись, – говорю, – Нина, пожалуйста, не мог я позвонить. Мы тут с Толей себе позволили. Но это не просто так. Мы важное обсуждали, но это не важно. И все нормально, вообще. Самое главное – деньги будут. Скоро. И много. Можем Майку в Турцию свозить. И вообще. Серьезно.

– Супу тебе, – спрашивает, – налить тарелку?

– Ты, Нина, святая, у тебя должны бы уже крылья прорезаться, и как же мне с тобой повезло, что я тебя люблю.

– Давай, давай, ешь, пока горячий. Что у вас случилось-то, что за деньги? К Петросяну, что ли, нанялись репризы писать?

– Поуважительнее, – отвечаю, – разговаривай со знатным добытчиком и опорой семьи. Сценарий продали, ну этот… ты знаешь.

– Как, кому?

У меня язык еле ворочается, но рассказал.

Она помолчала. Потом спросила:

– А Толя что?

– Ну, нормально. Радости, конечно, не через край, но деваться-то куда? Питаться как-то надо же.

– Ну да.

– Вот что бы он лежал мертвым грузом, сценарий этот? Все равно ведь никому не нужен. А так мы с тобой хоть выдохнем немного. И Толя перестанет за любую халтуру хвататься.

– Да, конечно.

– А и черт с ней, с этой Турцией. То есть море нужно, конечно, для Майки, но оно не убежит. А поехали, покажем ей Париж? Или даже знаешь как… давай вдвоем поедем… потом вернемся и втроем на море, денег хватит. А мы с тобой в Париж? Вот просто так, будем шляться, глазеть, вино пить, бездельничать, вставать поздно…

– Давай, – говорит, – утром обсудим, что-то я устала.

У нее халат распахнулся, я потянулся, но Нина сказала – нет, правда, устала очень, давай уже все утром.

А утром Владимир Николаевич позвонил, сказал, что Толя погиб. Под электричку попал, он же за городом жил, в Валентиновке дом снимал. Вечером возвращался через Зязино, где пересадка с кольца этого транспортного, на краю платформы встал, ну и вот… машинист не затормозил, естественно, просто не успел… моментально, да, не мучился.

Владимир Николаевич спросил: ты Толю давно видел? Да нет, говорю, недавно, вот же мы с ним и сидели как раз вчера вечером…

С похорон когда вернулись, сели – Нина спросила: как думаешь, это действительно несчастный случай?..

Но я не знаю. Откуда мне знать? Все было в порядке, когда расходились… Ну пьяные, да… но это что за сенсация… хорошо посидели… вообще, ничего не было… даже про работу особо и не разговаривали… наоборот, про футбол поспорили… договорились еще, как деньги перечислять, на какой счет… а теперь, кстати, что делать… надо, наверное, Толиной маме их отдать?

Давай нашу часть тоже ей, сказала Нина.

Да, конечно.

Я такое облегчение испытал, когда она это предложила… а все равно не помогло.

Что-то сломалось, и пошла жизнь наперекосяк. В смысле у нас. Вроде бы и нормально все, ничего такого не происходит, а нет. Происходит. Мы не то чтобы разговаривать перестали, просто вдруг стало не о чем. Как дела? Нормально, а у тебя? Майку, конечно, обсуждаем, это понятно… нет, уже не Майку, это она раньше с именем была, а теперь стала – ребенок… А больше вроде и нету тем. Так полгода продолжалось.

Я не выдержал однажды. Скажи, говорю, прямо, что считаешь меня подонком, и что я виноват за Толю, и что мне надо уходить – и дело с концом, а то какой-то драмкружок колхозный получается… дешевое актерство…

Можешь остаться, говорит.

Спасибо, отвечаю, это щедрое предложение, оно услышано. Я пошел. Дай знать, когда вас здесь не будет полчаса, я вещи заберу. Ребенку можешь сказать что хочешь. Только меня предупреди, чтобы разночтений не было.

Она сказала – трус. Я не ответил.

Это давно уже было. Я посчитал как-то, когда не спалось, девятнадцать сериалов назад.

Вот это все, что ли, мне вам, Аля, рассказать? Я бы хотел, вообще-то, но не знаю как.

– Вот интересно, – говорю, – когда за любовь пьют, что имеют в виду? Чтобы она была?

– Ну да, – отвечает Альбина.

– Странно это, от нее же все неприятности. Люди потом ссорятся, начинают друг друга ненавидеть, до смертоубийства дело доходит, а мы пьем… за нее в смысле.

– У меня была одна, – сообщил Коля, – извини, Аля, это давно было, еще при Ельцине… Вот представляешь, она пришла ко мне в первый раз, ну выпили, закусили, телевизор работает, и я как бы, ну, типа, пора бы, значит… А она – ты что, сейчас «Голос» будет, там все решается, пройдет какая-то Семеновна в следующий тур или нет… А я – да ты что, какая Семеновна, какой «Голос», я уже неделю пощусь из-за тебя… а она такая вздохнула, легла на тахту и говорит – ладно, не посмотреть, так хоть послушать…

– Это, – спрашиваю, – ты к чему сейчас, не говоря про то, что при Ельцине «Голоса» не было?

– Ну ты же про любовь спросил. Вот я ее любил, поэтому вспомнил…

– Я бы от такой импотентом стал. И вообще, мне пора. Большой опыт, сын известно чего, подсказывает мне, что рубеж в триста грамм мне пересекать опасно. А тут уже остались кошкины слезы на донышке. А мне, между прочим, с утра нести смех и радость людям… пойду. Про мои сложные отношения с президентом обещаю вам, Аля, первой рассказать. Когда гриф секретности снимут.

– Дойдете, – спрашивает, – сами?

Вот Толя очень этот типаж любил – одиноких, неглупых, добрых. К нему как ни заедешь в Валентиновку – там всегда какая-нибудь сидит – близорукая и начитанная, и Толя накормлен. Как ни заедешь… вся жизнь, если разобраться, протекает от ни до не…

Мне так тепло стало, так жалко всех. Ну себя, конечно, в первую очередь. Так хорошо бывает только от полной безнадеги. Вот понятно же, почему Пушкин так осень любил. Летом – суета, надежды всякие, всюду нужно успеть, зимой – светская жизнь, балы там, дуэли… а осенью – всё, ничего не сбылось и уже не сбудется, сиди спокойно, жалей себя, стихи пиши, если умеешь…

– У меня, – говорю, – товарищ был, очень добрый человек и талантливый, жалко, ушел рано, под электричку попал… я надеюсь…

– Тебе, похоже, действительно пора, – сказал Коля.

– Да, точняк, просто сейчас помянем Толю, товарища моего, и я это самое…

– Последняя – всегда лишняя, сам же говоришь.

– Тут такое дело, понимаешь, с электричкой этой… А, ладно, проехали, извиняюсь за каламбур… Коньяку оставить вам? Хотя что тут оставлять? Добью и пойду.

Выхожу из лифта – у двери Майка сидит, рюкзак под задницей.

– Это еще что такое? А если бы я надолго ушел?

– Ну, я решила – час подожду и пойду, если тебя не будет.

– Надо бы ключи тебе, что ли, сделать… Случилось что-то?

– Нет, все в порядке.

– Заходи тогда… там только это…

– Срач?

– Молодец, умеешь слово подобрать… не прибрано.

– То есть и срач, и не прибрано?

– Складывается впечатление, что я дожил до остроумной дочери. Чего ты вдруг здесь?

– Суп привезла. Мама сказала – если не дождешься, термос просто у двери оставь.

– Суп, значит. В термосе. Мама сказала.

– Ага. Папе, говорит, в этом состоянии суп нужен.

– Понятно. Экспертам можно доверять. Сама будешь? Больше все равно ничего нету.

– Буду. Проголодалась как собака, пока ехала.

– Это хорошо. Люблю смотреть, как ты ешь.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, из-за невыполненного родительского долга… Сейчас денег нагребу и поведу тебя в «Пушкин», закажем все меню два раза, и буду я состоявшийся и гордый отец. Думай пока что наденешь.

– Подумаю. Только мне в «Макдональдс» лучше.

– «Пушкин», как я догадываюсь, кажется избыточно буржуазным?

– Мне у тебя кое-что спросить надо.

– Наконец-то пригодилась отцовская мудрость и знание жизни… валяй, я специалист по всем вопросам.

– Я сценарий прочитала. Ну, тот…

Что пил – что не пил… как рукой сняло, голова только болеть начала.

– Где взяла?

– Мама дала. Я сама попросила, а то они как соберутся, всегда о нем говорят.

– Ясно. И?

– Мне понравилось.

– Это хорошо.

– Только я не понимаю, пап… Ну вы же с мамой из-за этого… ну, в смысле… нет? Правду только скажи, не загоняй, как мама.

– За базаром следи, когда о маме речь.

– Она про тебя то же самое говорит, в смысле, чтобы я… вот этими словами…

– Ладно, не об этом… Я не знаю, Майка, из-за чего. Сначала думал – да, из-за этого… теперь не знаю… Ну что ты хочешь, все-таки времени много прошло…

– Но я не понимаю – вы же с ней одинаковые?

– То есть?

– Ну вот все эти ваши заморочки – режим там, Чечня эта – вы же к этому одинаково относитесь. Мама вообще говорит, что все начальство гондоны.

– Алё, гараж, не все надо в рот тянуть, что на улице валяется. И что значит «эти ваши… заморочки», как ты выражаешься… А вам что, это все побоку? Вот тебе лично? Тусовке твоей?

– Ну да… Нет, ты подожди, не сердись. Но мы об этом вообще не разговариваем. Это же все давно было. Вы про это знаете, а мы-то что?

– Но ты-то все понимаешь? Я же тебе про все объясняю, нет? Мама, как выясняется, тоже в стороне не стоит.

– Я, положим, что-то знаю, я помню, что ты объяснял… но, пап, ну кому это сейчас надо?

А и правда, думаю. Мне когда было столько, сколько ей сейчас, – сильно я вдавался, о чем родители на кухне говорили? Вот это все – Горбачев туда, Ельцин сюда, реформы какие-то… Меня всерьез интересовал только состав «Динамо» и какого цвета трусы на Ленке Поповой. Почему Майка должна быть другая? Говорил же я Нинке – рано… но что теперь делать?

– Ты про Беслан слышала?

– Это там в школе что-то случилось? Да, нам на ОБЖ рассказывали, но я не точно помню.

– О-хо-хо, Майка… вот я тебя как-нибудь попрошу мне про рэп рассказать, вот я посмеюсь-то… Ладно, я попробую, что поймешь – то поймешь. Там, в этом Беслане заложников взяли, тысячу с лишним человек… Тебе тогда два года было.

– Детей?

– И детей тоже.

– Зачем? В смысле – кто? Чего хотели?

– Там мутная история. И не в этом дело. А в том, что был штурм, и триста с лишним человек убили. И детей тоже. Вот… после этого мы, я и… ты в курсе, что я не один этот сценарий писал?

– Я знаю, еще дядя Толя Вершинин, я его помню, ну не хорошо, конечно, но помню, высокий такой.

– Да. Правильно. Мы вдвоем его писали. А потом… да, потом оказалось, что он никому не нужен. А еще потом нам говорят – продайте, все равно вы с ним ничего сделать не сможете, возьмите деньги и исчезните, а будете упираться – останетесь и без денег, и без работы. Мы и продали. Точнее, хотели, но не успели, потому что… потому что… если честно, то я сказал первый – давай согласимся, и Толю уговорил. А он погиб сразу после этого…

– А сценарий продали?

– Нет, лежит. Вот ты прочитала.

– А чего тогда? Я правда не понимаю.

– Майка, это трудно объяснить. Тут много есть вещей, которые ты пока… Ладно, я просто скажу, а ты выслушаешь. Что не поймешь – спросишь… или потом еще об этом поговорим. Мы это писали не для денег… то есть как… короче… Нет, так я плохо объясняю. Мы это сделали после Беслана. Потому что мы знали, кто виноват, что людей убили. И мы хотели сказать правду. Мы думали, что нам за это спасибо скажут. Хрен на рыло, извини, пожалуйста, и никогда не повторяй. Вместо этого у нас начались неприятности. И чтоб тебя не грузить подробностями – мы прогнулись. Если честно, я первым, потом Толю уговорил, и мне иногда кажется, что он из-за этого… Все, правда, хорош, остальное – лишние тебе подробности…

– Так не продали же?

– Согласились продать, этого достаточно. Предали, значит. Я предал.

– Во-во, все точно, мама так и говорит – он пока себя не сожрет с потрохами, не остановится.

– Что-нибудь еще она говорит?

– Да, еще две вещи. Во-первых, кастрюля у тебя есть какая-нибудь? Суп перелей. Она сказала термос забрать, если ты дома, я тебе в субботу другой суп привезу.

– А вторая?

– Мама говорит, что, если ты не вернешься, она лет двадцать еще подождет и потом в доме престарелых найдет себе другого.

* * *

«Сериалом» этим я хотел пожаловаться на жизнь, но не получилось. Потому что жаловаться на жизнь – дурацкое дело. Более легкое занятие в России, чем быть пессимистом, – только пьяных обкрадывать.

Время, в которое мы все живем, – да, без слез на него не взглянешь, но бывало и много хуже. И когда-нибудь и оно закончится. Важно этот момент застать людьми. И тогда все будет хорошо. В крайнем случае – как обычно.

Когда это случится, я, например, вернусь к своей любимой российской журналистике (или она ко мне). А может быть, уже и нет, там посмотрим. В положении безработного есть свои плюсы.

Хотя сочинительство все-таки дается мне сложно. Единственный рассказ, который получилось придумать, не подглядывая за жизнью – «Справили, называется». Но он о том, как все решится. Вообще все.