Текст книги "Довоенная книга"

И всюду ведь есть дети, любовь, разные социальные группы и даже свой Путин. Но. Не знаю, как объяснить, но «Мишка на Севере» всегда будет вкуснее тирамису.

Вот если бы Октябрьская железная дорога упиралась в Нью-Йорк, а не в Клин, Конаково и Тверь, было бы, наверное, как-то полегче принять это решение. А так нет.

* * *

При всех неприятностях, которые влечет за собой безработица, есть в ней одно существенное преимущество – книги. В смысле – появляется время на их чтение.

А поскольку настоящее чтение – это перечитывание, я освежил в памяти некоторых авторов.

Главное, что я понял по результатам этого пробега: русская литература есть результат халявы.

Толстой стал писателем благодаря войне, Достоевский – тюрьме, Чехов – больнице. Им же все само в руки шло. И это только кажется, что Пушкину все досталось тяжким трудом. Да ладно. Денег нет, жена дура, друзей пересажали, руководство страны – сборище подонков. Идеальные, то есть, условия для творчества.

Вообще, писатели – главные бенефициары бесконечных антинародных режимов. Если бы не последние, в русской литературе остались бы в лучшем случае Пришвин и Бианки. Обличали бы климат.

Сейчас все тоже складывается неплохо. Непрерывные войны, тупая полицейщина, наглое воровство, уголовная эстетика, скотская покорность, лоялистское блядство. Да любой отечественный писатель должен с утра свечку в церкви ставить за то, что живет в такое богатое время.

Сатира в русской литературе есть. Чистого, незамутненного юмора нет. Неоткуда взяться. Невозможно представить себе «Трое в лодке» на русской почве. Потому что тогда один из участников путешествия должен зарубить двух других топором с целью самопознания. Или они собираются в путешествие, но, умученные совестью, отправляются вместо этого на какую-нибудь войну, а Монморанси сдают в конвойные войска. Или они вообще никуда не едут, а на протяжении всего повествования непрерывно обсуждают маршрут. И собаки у них никакой нет – она им только является в белой горячке и пересказывает своими словами поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

И набор сюжетов небогатый, разнятся только интерпретации.

Если бы «Муму» написал, скажем, Достоевский, утопились бы все действующие лица, чтобы узреть бога.

Если бы Толстой, возмущенное крестьянство утопило бы барыню.

У Чехова Муму выплывает, но не ведающий об этом Герасим вешается.

Читатели, кстати, под стать писателям, тоже особого удивления не вызывают. За одним исключением.

Я не задаю идиотских вопросов про литературные тексты сложнее «Колобка». Не выдвигаю вздорных претензий про «Капитал» Маркса, что уж говорить про Энгельса. Понимаю, что вся естественнонаучная мысль уложилась в Устав гарнизонной и караульной службы. А мировое художественное наследие – в картину «Ходоки у Ленина», которую они знают в пересказе и убеждены, что на ней изображены мужики, собравшиеся на блядки и зовущие с собой Ильича.

Но как люди, составляющие отечественное начальство, смогли получить высшее образование, не прочитав ни одной ленинской работы, – вот загадка. Там же про них все сказано и про их перспективы. Похоже, что эти персонажи вдохновляются «Ревизором». Там рейтинг главного героя до самого конца оставался очень высоким, и главное – ему удалось свинтить.

Потому что все дело в корнях. А корни – в фольклорных заветах.

Вот народная европейская сказка «Красная Шапочка». Вот ее героиня – дура, конечно, безалаберная. Но при этом она социализирована, выполняет общественно полезную функцию – тащит бабке пожрать.

Вот народный европейский волк. Он, да, подлец и негодяй, но действует в своей парадигме – логично и последовательно. И ждет его закономерный финал.

А вот народный отечественный эпос про волка, козу и капусту.

И это достоевщина какая-то, сплошная тайна и загадка, грозящая перерасти в трагедию. Зачем возить с одного берега на другой козу и капусту, понятно: одна молоко дает, из другой щи можно сварить. Но в чем логика таскания туда-сюда бессмысленного и беспощадного волка? Он на том берегу доиться, что ли, начнет?

Казалось бы, все просто: должны появиться охотники и удалить из этой истории хищную и совершенно нерентабельную паскуду, и тогда логистика выстраивается на раз, и все будут при молоке и щах.

Но нет, охотники заняты в другом фольклоре. Поэтому которое уже поколение несчастных отечественных детей бьется над этим экзистенциальным бредом с транспортировкой алогичного волка. Потом, когда вырастут, они не будут удивляться присутствию волка в неположенном месте: он же с ними с детства.

В то время как накормлены уже многие поколения народноевропейских бабушек.

Что имеем с таким фольклором?

Монархию разломали, диктатуру еле-еле пережили, социализм дальше развивать не стали, демократия тоже не покатила, пошли на второй круг.

Дело в корнях. Фольклор надо менять. С этим, боюсь, мы каши не сварим.

Когда я это понял, появился рассказ «Родные языки».

Родные языки

Когда вернут в паспорте графу «национальность» – а ждать, похоже, осталось недолго – я напишу «блуждающая».

Потому что с утра я, как правило, ощущаю себя глубоко русским человеком.

К обеду возникает желание побыть немцем и немного поработать, жаль, быстро проходит.

В связи с чем меня охватывает еврейская скорбь.

Которая лечится только ни на чем не основанной грузинской жизнерадостностью.

Главное – не смотреть новости, от которых постоянно чувствуешь себя чеченцем.

Этническая самоидентификация в конце дня зависит от того, какая книга попалась под руку. Очень люблю, когда это «Трое в лодке». Засыпаю фокстерьером.

Но утром все равно ощущение всегда такое, как будто накануне перебрал с Достоевским.

Это все-таки самый загадочный вопрос: кто ты?

Среди прорвы случайных обстоятельств, влияющих на этот выбор, самый надежный, мне кажется, маркер – язык. Какой родной – тот ты и есть. На каком, в смысле, ругаешься и мечтаешь.

Хотя капитан дальнего плавания Виктор Викторович Конецкий утверждал на основе своего большого опыта, что докеры всех портов мира ругаются исключительно на двух языках – русском и турецком, поскольку именно они позволяют наиболее полноценно унизить человеческое достоинство. С другой стороны, чем не национальность – докер? Завидная, по-моему, – денежная и двуязычная опять же.

Языки лишними не бывают, по себе знаю.

В детстве у меня была чертова уйма бабушек, родных и двоюродных, и теток. Всех вместе я их видел раз в год – девятого мая, на общесемейном обеде.

Биографии у них были заурядные. Кто-то на фронте был, кто-то в эвакуацию съездил, пара сидели. Дедушек при них не было, поубивали.

Теткам и бабкам было о чем поговорить, но всем другим темам они предпочитали одну – сколько масла надо класть в маковый рулет. Всю пачку или три четверти?

Так я выучил идиш.

Потому что, когда эти дебаты достигали апогея, тетки с бабками отказывались от русского языка, чтобы не смущать окружающих и спокойно высказать все, что они думают друг о друге. По-настоящему я увлекся языкознанием в тот раз, когда в разгар обсуждения макового рулета услышал, как одна другой сказала: «Иди ты нахуй, пока дети не слышат», – и продолжила на идиш.

Только однажды они собрались внеурочно – когда мне надо было паспорт получать. Обсуждалась проблема пятого пункта, который грозил стать помехой на пути к высшему образованию. Мама перед этим ходила к паспортистке, отнесла ей японский зонтик, и та сказала: да не разговор, но мне хоть какая-нибудь бумажка нужна официальная, на основе которой я могла бы его записать…

Мама изложила собравшимся суть вопроса. Наступила тишина. Выход из тупика нашла бабушка. Она ушла в другую комнату, долго там рылась и вернулась с бумажкой.

– Вот документ, – сказала она.

– Ты себя как чувствуешь? – спросила мама, изучив документ.

Я полюбопытствовал. Это была царских времен справка о том, что моему прадеду Якову Израилевичу разрешалось торговать дровами в Бобруйске.

– Неси, не сомневайся, – сказала бабушка.

И оказалась права. Ну вот, сказала паспортистка, то что надо, русским же языком написано: Бобруйск… это ведь у нас Белоруссия, верно?..

Через две недели я пошел в паспортный стол, расписался в получении и вышел оттуда с первым в своей жизни удостоверением личности. Гордо притащил его домой и был обруган за невнимательность и раздолбайство. В графе «национальность» значилось «белорусс». С другой стороны, не то было важно, что там написано, а наоборот – что не написано. А лишняя «с» – это, в конце концов, было не принципиально.

Белоруссом я пробыл лет пятнадцать, а потом графу «национальность» в паспорте отменили, и все это стало вообще не важно. Я тут битый час пытался собственному сыну объяснить, что такое пятый пункт и как вообще все это было устроено, потом плюнул – вижу: не понимает. Да и неинтересно ему: позавчерашние проблемы, чужие – ему что нашествие Чингисхана, что советская власть, всё едино.

Жалко, тетки с бабками не дожили до этого моего педагогического фиаско.

А лет через пятнадцать после отмены пятого пункта, в две тысячи шестом, я полетел в командировку в Израиль писать репортаж про очередную тамошнюю войну.

Нашел на месте переводчика, он же водила. Поехали, говорю, туда, где стрельба, будем собирать свидетельства безвинно страдающего мирного населения. А про себя думаю: да ну, тоже мне война… трех человек зашибло, а крику на весь мир… и вообще, эта вечная поза жертвы, эти бесконечные нотации про Холокост… война… Грозный вы не видели в девяносто шестом…

Приехали на какую-то пыльную окраину чего-то. Пусто. Вообще ни души, потому что да, долетает сюда время от времени. Тьфу ты, работа же стоит. Вдруг вдалеке фигура показалась. Совсем старуха, сильно за семьдесят, видно по походке: пожилые люди хрупкие и все время об этом помнят, несут себя бережно. Мы к ней.

Какое там «за семьдесят» – под девяносто, к гадалке не ходи. И по лицу понятно: без переводчика обойдемся, типаж знакомый.

Точно, в семьдесят девятом приехала, тогда под Олимпиаду отпускали. Врач, двадцать пять лет отбарабанила на детской инфекционной скорой, одна бригада на весь город.

Так вы, говорю, тетку мою должны были знать, она в седьмой больнице педиатрией заведовала.

Конечно, отвечает, помню Лию Григорьевну, как она?

Лет двадцать, честно говоря, уже не очень. Хотя это как посмотреть, когда вспомнишь, как она помирала, а мы по всему городу метались в поисках трамала… но сейчас о другом.

Не страшно вам, спрашиваю, тут? Война все-таки. Бабка меня оглядела и поинтересовалась, понимаю ли я идиш.

Я дискуссии о маковом рулете вспомнил – ну так, говорю, с двадцать пятого на сто десятое…

«Цум бессер, одер цур шлехтер, абер хиер», – сказала она.

Я вдруг понял, и меня пробрало. К лучшему, значит, или к худшему, но здесь. Чтобы не заплакать, спросил: как считаете (извините, что отвлекаемся), сколько масла маковому рулету показано – вся пачка или меньше? Она не удивилась, твердо ответила: вся.

Полезная все-таки вещь – иностранные языки, прямо как родные.

* * *

Когда в российской журналистике для меня места не осталось, я попробовал построить международную карьеру – стал собственным корреспондентом издания, которое делают в Тбилиси, Баку и Ереване для читателей, соответственно, Закавказья.

Там я первым делом узнал, что никакого Закавказья больше нет, это советский топонимический анахронизм, а называется эта территория теперь Южным Кавказом. И людей, которые на ней живут, чем дальше, тем меньше интересует то, что происходит в Москве и в России. Потому что это досужее знание, практической пользы не приносящее. Была когда-то одна страна, да сплыла, а от наследницы ее хорошего не ждут.

Так я познал горький хлеб провинциального собкора: если из десяти предложенных тем, которые тебе кажутся бесконечно важными и интересными, подойдет одна – считай, повезло. Окончательно я в этом убедился, когда у нас с главным редактором состоялась такая переписка:

– Ты это видела?

– Что?

– Новость про кокаин.

– Нет.

– 400 килограмм!

– Ну?

– Дипломатической почтой таскали!

– Куда?

– Из посольства России в Аргентине в Москву.

– Кто?

– Конь в пальто!.. 400 кило кокаина дипломатической почтой!

– Это я поняла.

– На самолете Патрушева.

– Кто это?

– Секретарь Совета безопасности.

– ООН?

– России!..

– В чем новость-то?

– По-твоему, это не новость? Официальное лицо. Кокаин. 400 кг. Тащит на себе.

– А Путин?

– Что Путин?

– Не знаю. Без Путина неинтересно.

Не тогда империи помирают, когда на них кто-то нападает, а когда становятся скучны.

Россия на Южном Кавказе умы не занимает, а вот Молдова, например, наоборот. Потому что у нее есть непризнанное Приднестровье, а это для Южного Кавказа тема важная, там есть свое такое же больное – Абхазия, Карабах, Южная Осетия.

Поэтому на очередные молдавские выборы мы поехали в Молдову делать сюжет. Я – из Москвы, Дато, оператор, – из Тбилиси.

Работаем, все нормально, но Дато расстроен. У жены его завтра день рождения, а он здесь, а она там, и как-то все это неправильно. Давай, предлагаю, поправим положение. Бери камеру, пошли на площадь, сейчас сделаем сюжет подарочный, ты ей его в ленту и поставишь с утра.

А дело было в начале мая, на площади как раз репетиция парада – пушки стоят, танки, солдаты строем ходят. Я в кадр встал и текст исполнил про то, как весь Кишинев от мала до велика готовится встретить свой самый главный праздник – день, значит, рождения Кети. Потом полковника какого-то добросердечного уломали, он нам целый взвод десантников построил, и они рявкнули: «С днем рождения, Кети!» Зевак гражданских с этим текстом тоже задействовали. Отличный сюжет получился, именинница была счастлива.

Так образовался рассказ «Позитивный сюжет».

Позитивный сюжет

Ну вот, опять за рыбу деньги, сколько же можно одно и то же рассказывать…

Я в кафе пошла, взяла сто пятьдесят, потому что на работе буфет есть, но там только коньяк дорогущий, а у меня денег кот наплакал, до зарплаты бы дожить.

И мало денег – это полбеды, скоро, думаю, их совсем не будет.

Меня с утра редактор позвал и говорит, что либо я начинаю работать качественно, либо давай до свидания. Сюжеты, сказал, нужны такие, чтобы люди радовались, чтобы у них на целый день настроение было хорошее, у тебя же утренний эфир, а ты таскаешь какой-то депресняк – то про собак бездомных, то про людей таких же. Короче, эта неделя – твой последний шанс.

Качественно… чтоб тебе пусто было… И это, конечно, не первый такой разговор. А где я возьму смешное-радостное, когда жизнь такая, а выдумывать я не умею? А выпереть меня – раз плюнуть, я же стажер, права птичьи.

Накатила, сижу, думаю: ладно, раз журналистика – это не мое, ничего не попишешь, пойду к Нинке-соседке в напарницы, у нее точка, мобильниками торгует и всякой приблудой к ним. Но обидно, конечно, ты не поверишь как – я же мечтала об этом еще в школе, все представляла себе, как я в кадре буду выглядеть где-нибудь на войне. И как я маме скажу, что меня погнали за бездарность?

Тут парень заходит. Садится за соседний столик. Видно, что не местный. Это трудно объяснить, но видно сразу. Мало того, сильно не местный. Пива взял и поесть чего-то. Я еще подумала: время два часа дня, а он уже начинает, местный, не местный – все одинаковые. Потом спохватилась: сама-то я, на минуточку, хороша, он-то про меня что должен подумать?

Вдруг он голову поднимает, смотрит на меня и говорит: что такая мрачная, случилось чего? Лицо у меня было, конечно, краше в гроб кладут… Нет, вру, на вы он, конечно, сначала заговорил.

А мне уже все равно, такое настроение, что могу и со стенкой поговорить.

Еще не случилось, отвечаю, но случится неизбежно. Всему виной моя искренняя боль за народ, профессиональная честность и всеобщий дебилизм. Ну и рассказываю.

Интересно, говорит, у вас там все устроено. А каких сюжетов-то они от вас хотят?

Духоподъемных, блин. Чтобы человек с утра посмотрел – и у него на весь день заряд бодрости и позитивное отношение к происходящему.

Еще, спрашивает, заказать вам?

Не, спасибо, мне хорош. Если я сейчас добавлю, то дальше пойду и сделаю репортаж о трудовом подвиге работников местного морга, чтобы все это уже закончилось поскорее к чертям собачьим и больше не мучиться.

Он-то пиво повторил. Помолчал, подумал и говорит – может, про меня сюжет сделать?

А вы, спрашиваю, какой представляете общественный интерес? Или ты уже, я сейчас не вспомню.

Никакого, отвечает. Глубоко личная история, но может пробудить в людях светлые чувства. Я в ваших Великих Луках случайно оказался. Я из Москвы, ездил в Михайловское. Потому что я филолог, пушкинист, и творчество великого русского поэта действует на меня умиротворяюще. А это то, что мне надо сейчас, потому что я поругался со своей девушкой, а у нее завтра день рождения, а она меня не прощает, вообще разговаривать не хочет, и вот я пытался с помощью отечественного литературно-исторического наследия залечить душевные раны, а на обратном пути оказался в вашем чудесном городе, где и продолжаю терзаться.

Если, говорю, я такой сюжет предложу, меня быстрее выгонят, чем за морг.

Нет, вы дослушайте, что я придумал. Вы меня снимаете, историю рассказываете, а потом мы идем вон хоть на центральную площадь, ловим там штук пять прохожих поколоритнее, и вы объясняете им задачу: надо человеку помочь в несчастье, всех дел-то – сказать в камеру: «Юля, с днем рождения! Прости, пожалуйста, Сергея, он тебя очень любит». На выходе получается сюжет про то, как добросердечные великолуковчане не прошли мимо чужой беды, и про любовь опять же. Что – не позитивно разве? По-моему, для утреннего эфира – самое то.

Бред, думаю, конечно, и сопли в сахаре, но что-то в этом есть. Про любовь опять же – это тетки одинокие любят, а кто еще утренний эфир смотрит-то? С другой стороны, чем я рискую? Работы на полчаса, еще час – смонтировать, и вообще, хуже, чем есть, уже не будет.

А тебе-то, спрашиваю, что за интерес?

Ну как, говорит, ты сюжет сделаешь про меня, я его ей в фейсбук кину в день рождения. Не хочешь разговаривать – смотри тогда, как я мучаюсь, что даже по телевизору про это показывают, и посторонние люди мне сопереживают. Вдруг поможет?

Я бы повелась, говорю, если честно.

Ну вот, всем получается выгода. Камера с собой?

Народ все-таки удивительный. Как близкому помочь – так их с собаками ищи, как посторонний кто-то – заради бога.

Правда, помощь действительно плевая. Сказал в камеру про Юлю с Сергеем и дальше пошел. Но никто не отказался, и с выражением так выступали, особенно во второй части. Понятно, он симпатичный парень, лицо интеллигентное, пушкинист же, а тут стоит грустный такой из-за Юли этой. Но люди все-таки добрые.

Короче, набрали мы персонажей – выбирай не хочу. Я, когда монтировала, оставила парня с девушкой, деда с внуком, студентов пять штук – эти хором исполняли, и бабку старую, она была самая трогательная. Выбросила, по сути, только тетку одну, которая намылилась прочитать Юлии лекцию про ценность человеческих отношений. Училка, зуб даю, сразу видно. Остальные получились брак по звуку, потому что ветер был сильный.

Слепила на две минуты сорок сюжет, потащила редактору. Вот, говорю, то, что вы хотели, – про природное добросердечие местного населения и его готовность отозваться на чужую боль. И позитивно, и духоподъемно.

Гонишь, говорит.

Сами смотрите.

И ушла.

Не успела до кабинета своего дойти – он звонит. Какая же, говорит, ты красава и умница, какой же ты сюжет сделала, чистый Голливуд, весь город обрыдается, и в стендапе ты просто хороша, волосы развеваются, вообще…

Хороша, думаю, потому что продолжать не стала, вот что значит сила воли.

Звоню маме – ты, сообщаю, родила новую звезду отечественной журналистики, тут все в восторге от моего сюжета, завтрашний эфир сейчас для него расчищают на радость коллегам.

Утром мы его с мамой посмотрели – посередине между новым рецептом оладий из кабачков и рекламой простатита, в смысле, средства от него. Ничего так получилось, гляжу, мама носом хлюпает. Ты, спрашиваю, за меня радуешься? Нет, говорит, за ребят переживаю. Отлично, раз маму проняло, значит, все остальные тетки сейчас вообще в кусках, что и требовалось доказать.

Тут редактор звонит – поздравляю, говорит, еще раз, все гениально получилось, а как там героиня наша, не откликнулась?

Понятия не имею, не было у меня других забот, а что?

А то, говорит, что нам тут все телефоны оборвали, все хотят знать, чем дело кончилось, и ждут, естественно, счастливой развязки.

Сейчас выясню.

Звоню ему. Поздравляю, говорит, я тут в гостинице посмотрел, отличный сюжет получился, хотя я, конечно, дилетант, не могу до конца оценить, но как заинтересованный зритель…

Реакция-то есть? – спрашиваю. А то тут восторженная аудитория испереживалась вся в ожидании хэппи-энда и финального поцелуя в объектив. Не отозвалась твоя коза на наши трудовые усилия?

Подожди, говорит, три секунды, я фейсбук проверю… о, как раз, сон в руку – есть!

Ну и чего?

Она написала, что видела. И чтоб я приезжал поскорее. Слушай, спасибо тебе огромное!

Тебе, говорю, такое же, поздравляю. Ну, давай, удачи.

Все у них отлично, сообщаю редактору, она его простила.

Прекрасно, говорит. Тогда бери ноги в руки, выписывай командировку, хватай камеру и давай с ним вместе в Москву. Сделаешь продолжение про счастливую встречу после долгой и мучительной разлуки, только не забывай все время напоминать, что это мы поспособствовали такому трогательному развитию событий.

Сериал, говорю, дешевый.

Что бы ты понимала. Весь город ждет, давай.

Мне куда деваться, опять ему звоню. Не получится, говорю, нам так просто расстаться, поедем вместе, будем удовлетворять тягу населения к романтике.

Здорово, говорит, просто отлично! И ржет, как лошадь.

Чего ты так развеселился? По Юле соскучился?

Ну да, говорит, и вдвоем ехать веселее.

Понятно. Веселее, конечно. А Юля-то твоя согласится сниматься?

Конечно, договоримся, я ей все объясню.

Приезжаем в Москву, едем в Фили, подходим к подъезду. Ставь камеру, говорит, она только команды ждет, сразу выйдет, как ты готова.

Я готова.

Он звонит, дверь открывается, выходит Юля. Ничего так, все при ней, но морда довольно стервозная, и накрашена – как будто бригада таджиков трудилась на фасадных работах. Бросается ему на шею, все как надо.

Я снимаю и чувствую – не в фокусе. И понимаю, что дело не в настройках. А это у меня глаза на мокром месте. И в общем догадываюсь, что это не от счастья при виде долгожданной встречи двух влюбленных. Что дело-то в другом, но уже ничего не поправишь.

Снято, говорю. Всем спасибо. Некоторые свободны.

Тут она от него отлепляется, и он ей говорит – спасибо, Светка, очень выручила, с меня причитается – и та упархивает в подъезд.

Я даже рыдать перестала от удивления.

Прости, говорит, так все как-то получилось по-дурацки, но само собой. Я ни с кем не ссорился. Нет никакой Юли.

Ничего не понимаю. А эта лахудра кто такая?

Это Светка, соседка, она по дружбе согласилась меня выручить и изобразить мою девушку. Юлю, в смысле.

Зачем?!

Ну как зачем? Тебе же нужно было продолжение сюжета.

Во бред-то. Подожди-ка, вообще Юли нету?

Вообще.

То есть мы всех обманули?

Я. Я всех обманул, и тебя в том числе. Ты еще самое страшное не знаешь, я не пушкинист, просто в Михайловское ездил.

Какой уж там пушкинист, ты сволочь конченая. Я как теперь должна людям в глаза смотреть? И с работы меня теперь точно погонят.

Я, говорит, конечно, сволочь, но бывшая, думаю. И тебя не уволят. Потому что я придумал, как дальше быть.

Спасибо большое, ты уже напридумывал, дальше ехать некуда.

Дослушай. Я это все сделал, потому что в тебя влюбился. Тогда, в кафе, сразу. Можешь считать меня сумасшедшим, можешь кем угодно. Я тебя не отпущу. Пойдем завтра в загс заявление подавать? Вот тебе, кстати, и продолжение сюжета – весь город вообще два раза обрыдается.

Ни за что, говорю, никогда, с человеком, способным на обман, дела иметь не буду ни при каких обстоятельствах, даже не заикайся, да еще замуж, и чего это вдруг вот так сразу, короче, я согласна, и где тут вообще у вас загс, потому что я тоже тебя люблю. И хорошо бы выпить, кстати, но не потому что я алкоголичка провинциальная, не переживай, а просто волнуюсь сильно.

Сюжет-то я все-таки сделала. Мы стоим перед загсом все из себя, и я говорю, значит, вот такая, дорогие телезрители, получилась история. Уж простите нас за обман, но все кончилось хорошо, и мы сейчас пойдем поженимся вам на радость, спасибо нашему телеканалу.

Жалко, концовку редактор все-таки рубанул, а она была гениальная. После моего текста мы поднимаем такие белые картонки икеевские – я его за ними специально гоняла – а на них написано фломастером «Простите нас. Это любовь». То есть у него-то ровно это было написано, как согласовали. А у себя я текст поменяла, он же проверять не станет, а сбоку ему не видно: «Мама, он козел отчаянный, но я его люблю. Скоро приедем».

Ну вот, потом ты появилась… Матерь божья, половина седьмого. У тебя же уроки, и у меня конь не валялся. Вот ты меня втравила, ты же все это сто раз слышала. И будь другом, сгоняй к тете Свете, попроси у нее три морковки, а то у нас кончилась. И да, я тебя умоляю, не вяжись к отцу за подробностями, бога ради, он уже звереть начинает от твоих расспросов. Я что, говорит, ничего важнее в жизни не сделал, чем в тебя влюбился?

* * *

Начитавшись хорошей литературы, решил съездить в Пушкинские Горы. Место замечательное – и довлатовское, и пушкинское, но не в коня оказался корм. Просто время было неудачное, ноябрь две тысячи двадцатого.

Еще не задушили Хабаровск, еще не дотоптали Беларусь, только что выжил после покушения Навальный и нашел своих убийц, но уже было ощущение, что станут душить, топтать, сажать и дальше, и лучше бы Навальному в Россию не возвращаться, и вообще.

Поэтому полного удовольствия от Пушкинских Гор получить не удалось: новости того бурного ноября все время мешали. Главный прибыток от этой поездки – рассказ «Смотрины».