Текст книги "За туманом"

Глава 8

В тот же день провожали на пенсию Василия Петровича Петухова. Чествовали ветерана в клубе, собрались все жители посёлка. Несмотря на тоску, не пойти я не мог. Василий Петрович работал под моим началом, к тому же я давно присматривался к этой удивительной семье.

Василия Петухова и его жену Матрёну знало всё побережье. Сам Петухов работал на тракторе, а тракторист на селе – человек уважаемый! Кто дров из тайги привезёт? Кто весной огород вспашет и дорогу зимой к дому в снегу пробьёт?

То-то же!

Плюгавенький, и в самом деле похожий на задиристого петуха, Василий Петрович никому не отказывался помочь и цену не заламывал, сколько дадут. Спирт Петухов не пил и за труды брал деньгами. Домой спешил, к своей Матрёне…

Матрёна Ильинична работала пекарем. Когда подходил на пекарне хлебушек, по посёлку плыл такой сытный дух, что поневоле во рту накапливалась слюна; хотелось скорее домой, за стол.

Зачастившие перед путиной к нам городские начальники обязательно брали в Николаевск три-четыре буханки местного хлеба.

Сыновей у Василия и Матрёны было двое: оба давно уже выросли, отслужили и разлетелись по свету. Слали родителям к праздникам открытки, а проведать – так не дождёшься.

Дом у Петуховых, самый большой в посёлке, он стоял в самом центре и гордо смотрел шестью окнами на магазин, почту и сберкассу.

В воскресенье в клуб на кинокартину супруги шли не торопясь, под ручку, нарядные, на лицах – довольство. Дородная краснощёкая Матрена приветливо раскланивалась с односельчанами. Рядом с супругой семенил щуплый низкорослый Василий Петрович – в костюме, галстуке, и серой шляпе набекрень.

И всё бы хорошо, если бы…

Трезвенники Петуховы два раза в год, в мае и октябре, справляли свои рождения.

Матрёна Ильинична пекла пироги, тушила гуся. Скуповатые супруги гостей не приглашали. Зачем? Им и вдвоём хорошо.

Представьте такую картину: муж и жена Петуховы – за праздничным столом, одеты в новое, красивые и влюблённые. Лёгкий морской ветерок шевелит занавеси приоткрытого окна. Матрёна потчует мужа:

– Вася, попробуй икорки, меня Валентина из засольного угостила.

– Спасибо, Матрёнушка, – всё более краснеет лицом Петрович, – это какая Валентина, Кулагина, что ли?

Через часок-полтора тональность разговора меняется:

– Мог бы подымить и на улице, стирать занавески мне придётся…

– А пошла бы ты… в баню!..

Петрович в сердцах встаёт из-за стола и уходит в палисадник.

Матрёна Ильинична задвигает засов на входной двери:

– Вот и ночуй там, в бане!

Спокойно докурив и аккуратно загасив окурок, глава семьи направляется к поленнице. Взвесив на руке самое тяжёлое полено, крушит ближайшее к входной двери окно. Следующее окно выносит изнутри Матрёна табуретом. Третье – Петрович. Опять – Матрёна.

Военные действия идут в полном молчании. Слышен лишь звон стекла, треск ломаемых рам и надсадное дыхание Петуховых.

Когда в доме и на веранде не остаётся ни одного целого окна, Петрович закуривает, и, полюбовавшись на результат, идёт к соседям проситься на ночлег.

Давно собравшиеся на противоположной стороне улицы поселковые кумушки подчеркнуто вежливо его величают:

– Здрасьте, Василий Петрович.

Утром Матрёна Ильинична берёт бутылку, заворачивает в холстину нетронутый пирог и бежит через дорогу просить у супруга прощение. К чести Петухова он долго не ломается и, опохмелившись, степенно возвращается в лоно семьи, сопровождаемый семенящей позади него счастливой женой.

Всю неделю Петуховы ремонтируют разрушенное жилище.

Это всем знакомое «кино» соседи смотрят регулярно, два раза в год, и удивляться давно уже перестали. Лишь однажды рыбобазовский кузнец Миронов не выдержал:

– Петрович, чем так мучиться, разошлись бы, что ли…

Ус Петухова дёрнулся, лицо налилось свекольным соком:

– Ты что, охренел? Я люблю её!

А сегодня я с восхищением смотрел на сцену, на гордого праздничного Василия, сияющую Матрёну, любовался этой счастливой и красивой парой. Завидовал пронесённому ими через всю жизнь чувству, оставшемуся и сейчас, под старость, такому же искреннему и горячему, как в юные годы.

* * *

Первые дни после отъезда Оксаны я ежедневно терял кусочек себя…

Днём работал «на автопилоте», а вечером брал у Толика ключи от лодки, заправлял полный бак и спускал моторку на воду. Носился, как угорелый, по проливу один до полной темноты. Нос выходящей на глиссирование «Казанки», заслонял горизонт, на виражах меня забрасывало брызгами. Волны, как стиральная доска, дробили днище лодки. Потревоженные сумасшедшим влюблённым бакланы, недовольно крича, улетали в берег. А я, с трудом удерживая непослушный румпель в окоченевшей руке, кричал и молил. Бросал в лицо Океану безумные слова, сами собой вылетавшие из перекошенного судорогой рта. Плакал и бахвалился перед ним:

 
«Палуба вверх, палуба вниз…
Я гребу третьи сутки без сна!
Палуба вверх, палуба вниз…
Северный ветер в снастях поёт…
Палуба вверх, палуба вниз…
Суке-судьбе меня не сломить!
Палуба вверх, палуба вниз…»
 

Когда я немного приходил в себя, причаливал к пристани, закрывал лодку на замок. Мокрый, усталый, сжимая в кулаке мутные от соли очки, заходил в дежурку.

Толик качал головой:

– Ружьё зазря ржавеет, три часа мотались без толку – ни одной уточки не стрелили.

Я устало улыбался:

– Нельзя, Толик, птиц небесных стрелять. Как без них жить потом будем?

Помнишь, у Бунина: Лежит мужик в поле и кричит в землю: «Грустно барин, журавли улетели!» И пьяными слезами обливается.

– Вот ужо на медведя вас свожу, картошку выкопаем. Знаю я одно место…

– На медведя – другое дело. На медведя – я согласен.

* * *

В ближайший выходной поехали с Толиком «на медведя».

«Казанку» вытащили подальше от воды и привязали к дереву, на случай прилива. Кто знает, может, до утра в засаде просидим? Углубились по едва заметной тропке в распадок. Навстречу нам, слева от тропы вниз, к морю, весело журчала узенькая речушка, скорее – ручей, заросший по берегам тальником и смородиной. Тайга притихла, готовясь ко сну. Пихтовые вершины, как заострённые колья, пронзали темнеющее небо. Шум прибоя постепенно отдалялся. Всё успокоилось, и лишь редкие здесь осинки продолжали дрожать зябкими листочками от своего вечного внутреннего озноба и жаловаться на короткое северное лето.

Часа через полтора у огромного замшелого валуна остановились. Толик, приложив палец к губам, показал глазами. Метрах в пятидесяти вверх по склону ручей поворачивал, и тропинка, по которой мы взбирались, ныряла в воду. Крутые до того берега с двух сторон полого спускались к ручью.

Мы зарядили двустволки, взвели курки и затаились за валуном. Ветерок к вечеру потянул в нашу сторону, к морю, что было очень кстати.

Ждать пришлось долго. Небо потемнело, в тайге смолкли все звуки, и только комары, редкие гости на берегу, на ветру, здесь, в затишке, сладострастно терзали наши лица и руки. Мазаться было нельзя: учует мишка. Тишина стояла такая, что было слышно дыхание земли. Мы должны были уловить даже малый посторонний шорох. Но когда почти в полной темноте впереди, у самой кромки воды, сумерки вдруг сгустилась в тень, я ничего не услышал, лишь почуял, как напрягся Ременюк.

Тень шевельнулась. Затаив дыхание, мы подняли стволы, и тишину разорвал звук двух одновременно прозвучавших выстрелов. Вспышки огня ослепили. Через мгновение я несся, не чуя под собой ног к броду, за мной топал сапожищами Толик.

– Андреич, не напоритесь на подранка, – кричал он, задыхаясь на бегу.

Но я ничего не слышал. Багровая душная волна азарта захлестнула с головой. Добыча! Догнать, убить, принести домой, к очагу!.. И ни одной мысли… И ноги бегут сами по себе, перескакивая через валуны, и руки сами отводят от лица ветви, а глаза видят в полной темноте…

Перемахнув с лету ручей, я засветил фонарик и уже потихоньку, с заряженным наизготовку ружьём, стал неспешно продвигаться вперёд.

Она лежала в двух шагах от брода, вытянув вперёд нежную шею и неловко подвернув ноги. Оленуха-кабарга, молоденькая. Шёрстка буровато-коричневая. От шеи к груди тянулась светлая «манишка». На боку беспорядочно разбросаны серые пятна. Длинные острые уши, малюсенький хвостик… Из-под ключицы толчками била алая кровь. Пуля, скорее всего, перебила артерию.

Когда я подошёл вплотную, она приподняла головку и посмотрела на меня:

– Что же ты творишь, человек? – спрашивали глаза умирающего животного.

– Ё-ё-клмн!.. Мы же самку завалили!.. Вот беда!.. – Толик никак не мог отдышаться.

А меня отшатнуло и скрутило в желудочном спазме. Долго-долго выворачивало наизнанку…

Когда я смог разогнуться, нашарил свалившееся под ноги ружьё и изо всей силы ударил стволами о лиственницу. Курок сработал, выстрел – и ружьё вырвало из рук.

По пути к лодке я расстегнул патронташ с прикреплённой к нему финкой в чехле и бросил в ручей.

Я долго сидел на борту «Казанки», опустошённый до предела, и курил, вслушиваясь в неодобрительное молчание Океана…

Толик подошёл минут через сорок.

– Андреич, я мясо поделил, – он сбросил с плеча мягко чмокнувший рюкзак с моей долей.

Меня опять замутило.

– Нет, ненормальные вы всё же, городские, – устало вздохнул Толик.

– Меня вон тоже за малахольного держат, но вы – вообще! Взяли – ружьё поломали! Как жить-то будете?..

– Толик… – сгрёб я его за грудки. – Она пить шла. На водопое даже волки телят не трогают… Не буду я жрать это мясо!

Больше я на охоту не ходил…

А вскоре и Толик вынужден был поставить моторку на прикол.

А дело было так.

Проклиная «сухой закон», кривопадские мужики гоняли за водкой в Октябрьск. Ременюк, как владелец моторки, был в авторитете.

В один прекрасный вечер Люба Ременюк – Ременючка, как её называли поселковые, – встретила-таки своего благоверного на берегу, лопнуло у неё терпеньюшко…

Долго стояла Люба, скрестив руки на могучей груди, и смотрела, как прыгала по волнам «дюралька» с одинокой фигурой мужа на корме. Как ткнулась «Казанка» носом в песок, а Толик, по инерции сунувшись вперёд, упал на рюкзак с водкой и захрапел. Как мужики, опасливо косясь на одинокую в развевающемся на ветру сарафане фигуру женщины-великанши, разбирали свои оплаченные бутылки…

Когда все разошлись, Люба отвинтила от транца лодки двадцатипятисильный «Вихрь», легко вскинула его на плечо, взяла в левую руку полупустой бензобак и поднялась на причал. Свою ношу она сбросила в волны с головного ряжа пристани, в самую глубь.

Потом так же неспешно спустилась к воде, сгребла подмышку своего непутёвого и поволокла домой. Ноги Толика выписывали кренделя, а голова моталась из стороны в сторону.

– Любаш, что, твой опять нажрался? – поджала губы встречная бабёнка.

– Мой хотя и выпивает, но дизелистом работает и стихи наизусть знает… А твой, как был в молодости «нижним пильщиком», так им и остался… – отбрила товарку Люба.

Глава 9

В ту осень в центральной части острова стояла небывалая жара. Температура воздуха в отдельные дни достигала тридцати пяти градусов. В таких условиях рыбу приходилось принимать и перерабатывать без задержки. Едва получив по рации сообщение о подходе очередного сейнера, дежурный дизелист на электростанции включал рубильник, над посёлком рыдала сирена и, как в военное время, все свободные от дежурства работники рыбобазы тянулись на пристань. Сирена звучала днём и ночью, в выходной и в «проходной», как здесь говорили, со временем никто не считался.

Несмотря на чудовищную нагрузку, я ежедневно, не дожидаясь, пока принесут письмо домой, забегал на почту. Ждал весточки от любимой. И целый месяц, дважды в день, в ответ на мой вопросительный взгляд почтовые девушки пожимали плечами.

В одно хмурое утро, наконец, получил письмо… из дома, от мамы:

«Здравствуй, Мишенька, прости, что долго не отвечала.

Двадцатого августа умер папа… Инфаркт. Ты знаешь, он последнее время жаловался на сердце. Я тебе специально не написала сразу, боялась, что бросишь всё и прилетишь на похороны. А у тебя работа, должность… И так это далеко, какие деньги нужны на билет?..

Не волнуйся, папу похоронили хорошо. За;городом, на Всеволожском кладбище. Народу пришло много: все наши, с работы, из Совета Ветеранов венок принесли… Люди хорошие, папу уважали… Место хорошее выбрали: песочек, сосновый лес… Вчера исполнилось девять дней, приехали…

Здоровье у меня – не очень. Голова кружится. Ничего, справлюсь… Главное, чтобы у тебя всё было хорошо…

Очень по тебе скучаю…»

Я посчитал: папа умер в тот день, когда мы с Толиком были на охоте…

«Как же так?.. Бедная мама!.. Это мне за оленуху!» – метался я один по горнице…

Оксана не писала… Ни одного письма за всё время, ни строчки…

Я не находил себе места, я чувствовал, что-то произойдёт ещё. Не зря же говорят:

«Пришла беда – открывай ворота».

Так и случилось: вскоре после получения письма с извещением о смерти отца, в последних числах августа, нелепо погиб рабочий-камнетёс Андрей Семёнов.

Андрея поселковые остряки звали Хала-Бала. Прозвище, полученное не только за любимое им присловье, но и за склонность к пустопорожней болтовне, сразу прикипело. Через год после появления Андрея в Кривой Пади мало кто уже смог бы вспомнить настоящее имя парня.

Хала-Бала и Хала-Бала.

Андрей имел от рождения характер покладистый, он откликался на прозвище и смеялся вместе со всеми.

Работящий, непьющий и некурящий Хала-Бала имел лишь один недостаток – любил деньги. Он всерьёз верил в возможность чудесного и быстрого обогащения. Думал об этом постоянно и не мог удержаться, чтобы не рассказать подробно каждому знакомому об очередном разработанном им проекте лёгкого и, главное, быстрого обретения баснословного богатства.

– Здоров был! – кричал Хала-Бала, завидев проходящего по поселковой улице приятеля, останавливал встречного, брал его за пуговицу и начинал рассказывать. И «отвертеться» от него было невозможно.

Особенно он любил проверять лотерейные билеты и облигации «Золотого займа». Скуповатый Хала-Бала денег на свою страсть не жалел. Он покупал пачку билетов, аккуратно переписывал «счастливые номера» в блокнот, затем убирал их в запираемый ящичек и с нетерпением ждал тиража. Хала-Бала верил в свой фарт. Он жил в постоянном предвкушении праздника. И не было в Кривой Пади человека его счастливее.

За неделю до тиража Хала-Бала вдруг становился беспокойным, замкнутым, раздражительным, непохожим на себя. Дождавшись наконец заветного дня, бежал в сберкассу. Там он склонялся над газетой и, заслонив её от посторонних глаз ладошкой, долго водил пальцем по колонкам тиражной таблицы. Беззвучно шевелил губами, высовывал от старания язык, обливался потом. Лицо его то и дело меняло выражение: фанатизм, ещё мгновение назад блестевший в широко открытых глазах, сменялся унынием, предчувствием краха, апатией…

Убедившись в очередном проигрыше, Хала-Бала быстро приходил в себя и, как не странно, испытывал непонятное облегчение.

Потом всё повторялось снова и снова.

В Кривую Падь Хала-Бала приехал по оргнабору, как и все, – на сезон. Когда путина закончилась, домой он возвращаться не захотел. И, продлив договор с рыбокомбинатом на три года, остался в посёлке.

Рассказывал, что сам он родом из-под Курска – родителей, дескать, нет, – что живёт с сестрой и собирается здесь заработать на дом, машину и хозяйство.

– Приеду, первым делом отдохну. По родным, друзьям, «туда-сюда»… Потом выберу место для дома, знаю я одно, на пригорке, церковь там раньше была… Завезу кирпич. У нас в райцентре – кирпичный завод. Дом буду ставить двухэтажный, под железной крышей. Это вам не «халам-балам». Чтобы – выше всех!

Лицо Андрея румянилось, он потирал руки.

– От сеструхи уйду – жадная, зараза… Займусь «свинством» – зерна у нас полно! – буду в городе грудинкой и салом торговать. Вот тут у меня всё подсчитано, – и доставал блокнот…

Просился Хала-Бала всегда на самую тяжёлую работу – туда, где больше платили. «Бил» в тайге бутовый камень – для строительства пристани.

Осенние шторма каждую осень раскатывали выдвинувшуюся далеко в море пристань на брёвнышки. Разбрасывало потом эти останки штормовое море по береговой полосе на многие километры. Зимой причал строили заново. Далеко в тайге заготавливали лес и камень. Рубили ряжи, похожие на огромные срубы домов. По льду волоком стаскивали их в пролив, по линии будущего причала, подрубали лёд и затопляли, загружая заготовленным камнем. Камень «били» вручную. Стальные клинья, лом да кувалда – вот и вся механизация.

Платили хорошо, – с кубометра.

К началу путины завозили сезонников, и Хала-Бала со всеми вместе солил селёдку. «Вкалывал» без устали день и ночь, копил и вёл учёт заработанного, вечерами мусолил заветный блокнот.

Подошло время окончания договора. Хала-Бала перестал спать, всё пересчитывал свои доходы. И надо же было такому случиться, что как раз к этому времени подоспел тираж «Золотого займа», и наш Хала-Бала выиграл пятьдесят тысяч рублей. И это в семидесятые годы, тогда новая автомашина стоила около трёх тысяч!

У парня зашёл ум за разум. Хала-Бала забросил работу и дней десять ходил по посёлку с бессмысленной улыбкой на лице.

Местные пожимали плечами.

– Дуракам везёт!

Бригада, как водится, потребовала магарыч, хотели гулять в столовой.

Хала-Бала, по своему обыкновению всё обсчитав, решил сэкономить и отпраздновать удачу у себя дома в ближайший выходной, в субботу. Закупили два ящика питьевого спирта, у местных – сала, огурцов, картошки. В рыбцехе дали малосольной горбуши.

Билет на самолёт Андрей заказал заранее.

Гуляли всю ночь. Спирт не разводили: «Зачем продукт портить?!». Непривычный к спиртному Хала-Бала свалился первым. Его будили, в который уже раз поздравляли с выигрышем и подносили очередной стакан. Андрей вытирал пьяные счастливые слёзы и, не желая обидеть друзей, глотал жидкий огонь. Спирт, смешиваясь с соплями и слюной, стекал на грудь, Хала-Бала широко разевал мокрогубый пьяный рот, глубоко дышал, как ему подсказывали, и валился навзничь на койку…

В воскресенье пришли опохмеляться. Дверь в квартиру была открыта. Хала-Бала лежал, растянувшись на полу, на полпути между кроватью и коридором. Правая рука его была вытянута вперёд. Похоже, полз к ведру с водой. Лицо покойника налилось дурной кровью, посинело.

Было следствие – криминала не нашли. Причиной смерти признали острое алкогольное отравление – стандартное медицинское заключение для Севера. Наличные деньги, сберкнижки и выигрышный билет «Золотого займа» следователь изъял и подшил к делу.

На посланную домой телеграмму, получили ответ от его сестры Надежды. Женщина сообщала, что будет хоронить братика на родной земле. Покойника положили в открытом гробу в бондарный склад, на холод.

Надежда прилетела через две недели. За это время крысы объели у трупа лицо.

В милиции деньги Надежде не отдали, предложив по истечении шести месяцев законным путём добиваться получения наследства. Пришлось хоронить Андрея на местном кладбище. Часть средств выделила контора, часть собрали мужики из бригады.

Наверное, правду говорят, что нельзя слишком сильно желать чего бы то ни было для себя. Тебе ведь могут и навстречу пойти.

* * *

Оксана не писала… Сил моих больше не было… Водка на какое-то время ослабляла сжатую до предела «пружину»…

«Встретилась со „своим первым“,» – закусывал я водку зубовным скрежетом.

«С глаз долой – из сердца вон!»

* * *

Характер у меня менялся не в лучшую сторону…

– Анжела, скажите мне, пожалуйста, как могло получиться, что на будущий год нами заявлено дизельного топлива почти в три раза меньше потребности?

Секретарша смотрит на меня невинными глазами, машет ресницами и, как бы невзначай, роняет с круглого загорелого плеча бретельку от лёгкого открытого сарафана.

– Не знаю, Михаил Андреевич.

– Тогда покажите черновик заявки.

Глаза девушки округляются. Мой чересчур вежливый тон не сулит ничего хорошего…

– Вот видите: в черновике – восемьсот тонн, а в перепечатанной вами заявке – триста.

– Ой! Михаил Андреевич, это, наверное, от жары. Да ещё эти плотники на пристани целыми днями ревут своими бензопилами. Не работа, а какой-то сумасшедший дом. Ой! А что теперь делать?

Она заискивающе смотрит мне в глаза, от белозубой улыбки девушки пахнет малиновым вареньем.

– Вы сюда приходите работать или демонстрировать нам свои прелести? – я грубо поправляю свисающую с её плеча бретельку, невольно краснею и от этого ещё больше злюсь.

– Ну, сделайте же что-нибудь, вы же всё можете. Ой, вы такой мужественный, такой весь сдержанный… Когда я вас увидела первый раз, Михаил Андрееквич, так прям вся и обмерла… У меня в техникуме был молодой человек… Ну, мы с ним дружили… Ну, вы понимаете… Его звали Артёмом. Так вы, Михаил Андреевич, на него похожи, как две капли воды… Ой!.. Или он на вас?.. Я совсем запуталась.

– Анжела, не выдумывайте, – я постепенно успокаиваюсь.

– Какой же я сдержанный? Вот с Анатолием Гавриловичем сегодня полаялся, а он – директор. Нехорошо… Сварщику, этому уголовнику Веселкову-младшему, ночью по морде съездил. Три месяца назад умолял с отцом на работу после отсидки взять, а сегодня уже права качать пытался… Жарко сегодня, простите…

В приёмную заглянул возчик.

– Что тебе, дядя Гриша?

– Ну, я эта… принёс её, курву…

– Какую ещё курву?

– Ну, эту… – конюх Ражной покосился на секретаршу, – как велели, Андреич…

– О, Господи, я и забыл, пошли, дядя Гриша.

Я забираю принесённую Ражным бутылку.

– Людмила ничего не сказала?

– Сказала, чтобы позвонили… на ейный телефон, на квартиру, значит, а не в магазин, чтобы…

– Спасибо, дядя Гриша…