Текст книги "Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые"

Возражения

– Демократия? Голосование? Несколько клиентов на одно место. Трепотня! Бредешник. Выборы директоров! Подождите, подождите, вы увидите, что получится, когда каждый дом будет обсуждать, где трубы класть, как улицу назвать. Вы нигде дорогу не проведете. Они вам дадут прикурить. Не готовы мы. Не знаю, когда будем готовы.

– Но так же никогда не будем готовы, если не попробуем.

– Попробовать захотели. Ни один кирпич не положите, все обсуждать будете, голосовать. Неуправляемый народ станет…

– А вы из народа?

– Я не знаю, откуда я. А наш народ привык и приучен, чтобы им управляли. Он привык верить руководителям. Он их не должен знать. Он должен верить и будет верить. Как он привык, так и должен жить. Вот какая демократия была, такая и должна быть. Он привык ненавидеть иностранное и должен. Он привык считать каждого, кто уезжает, предателем и должен, потому что границы закрыты и мы к этому привыкли…

Открой границы, вот открой границы. Что будет?

– Что будет?

– Непредсказуемость. То ли все туда рванут, то ли все здесь останутся – неясно. Ситуация перестанет быть стабильной, перестанет быть управляемой. Если это правительство хочет иметь неприятности на свою голову – пожалуйста. Хочешь мордобой, убийства – пожалуйста.

– А что, до этого мордобоя, убийств не было?

– Не знаю.

– Tак теперь хоть знать будете.

– Не хочу знать. Избалуете вы нам народ. Святые традиции наши – терпение, безропотность, подчинение, веру в руководителей. Для государства выгодно. Государство укреплялось.

– А люди?

– Люди – не знаю. Народ был доволен. Никто не возражал.

– Государству выгодно. А для людей что? Для такого государства что выгодно? Куда оно мчится такое государство, которому выгодно то, что невыгодно людям. К войне!

– С таким государством можно любую войну выиграть.

– Зачем ее выигрывать? Какое-то время жить за счет других, разорить их и опять стремиться к войне. Дайте людям сказать, дайте людям выйти на улицу по своей воле.

– Не дам. Избалованный народ не нужен никому. Он горе для руководства. Руководство теряет кулак. Низ перестает слушать приказ. Hе реагирует на команду. Как вы будете осуществлять руководство, перебрасывать людские ресурсы, держать оборону?

– А может быть, лучше договориться о мире и не держать оборону?

– Без обороны не государство! Без армии, без таможни, без паспорта – не государство!

– Дайте людям жить, свободно переезжая без прописок и паспортов, дайте заработать, сколько влезет.

– Нельзя. Может, где-то можно, у нас нельзя. Тут такое начнется!..

– Какое начнется?

– Анархия. Светопреставление. Разбой.

– Так вы ненавидите свой народ.

– Иди, посмотри, что они пишут, что ими движет, как они заглядывают в чужую тарелку! Как они жрут друг друга!

– Так они не понимают. Вы им не давали никакой информации ни о себе, ни о других народах. Вечное подчинение – это вечная темнота, вечная озлобленность против других таких же. Но даже для создания военной техники надо быть свободным.

– Не обязательно. Сталин из тюрьмы привозил – и работали, и победили.

– Какой ценой? Один к четырем. Гордимся двадцатью миллионами погибших. Конечно, можно воевать, не считая людей. Можно строить ГЭС, не считая людей, можно тушить пожары, не считая людей. Когда люди не важны, можно строить новую жизнь, загадочную жизнь, непонятно для кого.

– Государство должно быть сильным.

– Не будет сильным. Все развалится. Не бывает сильным государство, где люди недовольны, молчаливы, озлобленны, где люди дико сцепляются друг с другом, где люди перестали помогать друг другу, выручать друг друга. Где одному нечем помочь другому, оба так бедны. Как будет крепким государство, состоящее из враждующих людей?!

– Оно было крепким.

– Не было.

– Было.

– Не было.

– А я говорю, было.

– Докажите!..

– И докажу!

– Ну докажите?

– И докажу, докажу. А вы докажите.

– Докажу, докажу.

– Как?

– А вы как?

– Видите, ничего мы не знаем. Ничего не можем доказать.

– Мы только догадываемся: так жить нельзя больше, мы еще боимся расстроить население, но догадываемся, до каких низов мы добрались в своем развитии. Не от хорошей жизни разговор о демократии пошел сверху. Кое-что там все-таки знают. Видимо, прежняя конструкция здорово сдала, если ее решили заменить.

– В этом государстве нужен только порядок.

– Был такой!

– Значит, недостаточный.

– Достаточный, за пятнадцать минут опоздания – в тюрьму. Двадцать миллионов – на фронте, двадцать миллионов – в тылу. Вы посмотрите, чем характеризуется порядок – кровью! Телами. Что такое порядок? Для кого он?

– Для государства.

– Кому нужно государство, где столько мертвых? Каким людям нужно столько мертвых, голодных, темных, обозленных, какому государству, каким людям? Это нужно вам лично и каким-то вашим, которые на мутной волне наглости попали наверх и держатся не умом, не знанием, а только наглостью и горлом.

– Я ни хрена не имею. Что я имел?

– Все.

– Давай посмотрим, что я лично имел.

– Все. Всю страну. Ты жил, где хотел, и отдыхал, где хотел. Ты ел, что хотел, и пил, с кем хотел. Ты спал, с кем хотел. Ты ее называл секретаршей, инструктором, зав. отделом и спал с ней, прекрасно зная, что она как работник только этим и занимается, ты даже не платил ей. Ей платило за тебя государство. Создавал министерства для своих зятьев, где их содержало государство, то есть мы, охотился, где хотел, и асфальтировал туда дороги. Какой царь мог это иметь?! Он хоть выходил на бал. А тебя не видел никто. Вот для чего тебе нужен порядок. Ты войны не хочешь. Ты ее боишься. Зачем тебе сидеть в бункере. Но нас ты будешь всю жизнь держать в напряжении, пугать врагами, сплачивать страхом, просто, чтобы иметь нас всех, как ты имел нас всю жизнь до последних лет.

– Я тебя, гниду!

– Да ты что! Ты труслив, как шакал, и измят своей карьерой, как старая газета. Что ты? Бога моли, что тебе такой народ достался. Бога моли, что о твоих делах никто не знает. Бога моли, что тебе никто не считает, скольких ты посадил, скольких ты убил разными испытаниями.

– Ты, гнида, какой национальности?

– Вот это уже вопрос по делу. Это прямо касается сути. Когда-нибудь ты ответишь, как это ты, используя пятую графу, так ловко стравливал людей с людьми. Этот народ нам вредит, этот народ сотрудничает с врагами, этот народ скупой, этот народ жадный, этот хитрый, этот чернозадый, этот чучмек, это хохлы, это кацапы, это жиды, это чурки. Этот народ специально для анекдотов, этот народ жулик, этот косоглазый. Ты здорово преуспел в этом. Потому что когда у людей нет цели в своей жизни, они ищут ее в чужой. Ты приучил всегда иметь врага. Не хватает внешнего – вот тебе внутренний. Снаружи война – внутри все быстро становятся равны, даже попы и раввины. Снаружи нет войны – внутри мгновенно нужны враги, вон они побежали. Война должна быть вечной! Вот ты мне и последний вопрос подсказал.

– Какой ты национальности?

– А ты какой?

– Я тебя узнал. Ты враг.

– Да. Я твой враг. Давай смотреть друг на друга внимательно… Для будущего.

– Для детей наших!

– Да. Для детей наших.

Опущено в почтовый ящик в 1987 г.

Ученые установили, что, кроме нас, разумных существ в Солнечной системе нет. Значит, нам надо как-то держаться.

У нас что интересно: выращиваешь, поливаешь, окучиваешь, удобряешь, ухаживаешь, лелеешь, хочешь съесть – …свистнули.

Копишь, работаешь, подрабатываешь, пробиваешь, учишься, сдаешь на права, получаешь, обмываешь, садишься ехать – …сперли.

Строишь себе лучшую жизнь, мучаешься, недомогаешь, недоедаешь, недосыпаешь, только собрался – … стырили.

И рядом живут. И той жизнью, что только что стырили. А обещали нам…

Я, в общем, тут неподалеку, если кому интересно.

Я позицию не меняю.

Это власти меняют позиции относительно меня.

Тут возможны два варианта. Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания, и народ тебе кричит «ура». Или ты кричишь «ура», и народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.

Шли две женщины навстречу.

Одна озабоченная, другая озадаченная.

– Чем вы озабочены? – спросили люди озабоченную женщину.

– Я на базар.

– А чем вы озадачены? – спросили озадаченную.

– А я с базара.

Эта женщина напоминает крематорийскую печь Евпатории. Смотришь в это пламя и понимаешь, что влетишь птицей, а опустишься пеплом.

Но такая наша ястребиная доля. Моя дорогая, вы готовы? Я иду к вам.

В стране, где все крадутся вдоль забора, не так легко дорогу спросить.

Любить – значит говорить с каждым пальчиком отдельно.

Или умереть к чертям собачьим, или жить, гори оно огнем.

Как весна – так эпидемия.

Как лето – так отравления.

Как дорога – так ремонт.

Как купание – так запрет.

Как езда – так нет бензина.

Как зима – так нет тепла.

Не жуем – перетираем.

Не живем – переживаем.

История России – борьба невежества с несправедливостью.

Гляжу на Вас и думаю: как благотворно влияет на женщину маленькая рюмочка моей крови за завтраком.

В чем наша разница? Вместо того чтоб крикнуть: «Что же вы, суки, делаете?!» – мы думаем: «Что же они, суки, делают?»

Оса

С каким наслаждением мы смотрим на убитую осу. Ужалила ведь. Вот она и выворачивается на полу. И издыхает, ничего не понимая, не понимая, почему ужалила и почему убили. Да и у нас боль не проходит. Боль-то мы не сняли, убив ее. Не понимает, ничего не понимает животное или человек, близкий ему. Мы понимаем, что они не понимают. Какое же свое чувство мы удовлетворяем, убивая их?

А убивая сознательных, ну, скажем, подлецов, чего мы достигаем? Это уже не наказание. Убить, защищаясь, – достойно. Ты уходишь от смерти. Но когда ты ищешь, находишь и убиваешь в наказание…

Мстители очень любят, чтоб перед последним ударом жертва посмотрела на них. Это я тебя! Я! Я! Я обещал тебе и вот я зде-е-е-е-сь! Мстительный крик и крик жертвы сливаются, удовлетворяясь. Так чего же мы достигаем?

Чего мы достигаем в себе, убивая незнакомого и, очевидно, невинного человека? Гасим ли мы в себе? Разжигаем ли мы в себе? Остановится ли убивший, или это начало? Желание убить и умение убить мы несем в себе. Убивший никакого полного успокоения не испытывает. Он удовлетворяет свою вечную, потомственную, наследственную жажду крови. Хлебнув ее, остановиться не может. И пусть не рассказывает нам то, что он придумал.

Бык

И вот наши люди, не отвлекаясь от выяснения национальности, заинтересовались экологией. Новый предмет, в отличие от истории и философии, не объясняет жизнь, а сокращает. Выдох чище вдоха. Питьевая вода из фенолов и нитратов кипячению не подлежит.

В мышцах быка нет прежней ярости и силы – они пропитаны антибиотиками и пестицидами. Люди, поедая мышцы быка, несут в себе его проклятие и послание: «Всем, всем, съевшим меня, мое последнее мщение. Я болел всю жизнь. Я не мог бегать. Я стоял. А потом лежал. Еды не было, благодаря колхозам. Любви не было, благодаря искусственному осеменению, движения не было, благодаря новым методам содержания. Я на вас не обижаюсь. Я просто проклинаю вас и все. Но еще не все. Не думайте, что несчастья покойника уходят вместе с ним. Покойники уходят чистыми. Вам остаются их болезни, неприятности, как все то, что вы построили, перейдет следующим поколениям, которые попытаются поймать вас и на том свете. Ешьте меня, скоро встретимся».

Мы возмущаемся, почему организм коровы не может переработать все окончательно? Почему вода, земля, воздух не могут переработать все окончательно? Мы все возмущены. Ну действительно, нельзя пить, есть, дышать и купаться, но мы все это делаем. Когда так много нельзя, что нельзя жить, люди как раз и живут, и поэты пишут: «человек крепче стали». Он не крепче, просто он чаще сменяет друг друга. Он как бы все время есть, но это уже не тот, а другой. Музыка та же, стихи те же, камни те же, а люди уже другие. Так и должно быть, чтобы со стороны казалось, что они всегда есть. И Сталиным их, и Гитлером, и Чернобылем, и индустрией, а они есть и есть. Отсюда ошибочное впечатление, что их ничто не берет.

На Крайнем Севере чум дымит, но в нем за сорок лет уже три поколения дымят и два поколения под шпалами лежат, а третье как бы ездит. Не успеваешь объяснить человеку, как он живет, как аудитория меняется и лектор другой. Антибиотик от туберкулеза спасает, а от антибиотика спасения нет. Если количество этой еды увеличат, шире гибнуть будем и чаще. Даже навоз стал ядовитым. Так что подумать надо, может, пустые полки и есть то, что нам надо. Жизнь и так коротка, а во второй половине водопадом уходит. Шкала ценностей меняется. За промтовары можем жизнь отнять. Что дороже – постепенно стало неизвестно. Сразу после двадцати начинается вторая половина жизни. Мы делаем из нефти платья и мыло, а потом пополняем запасы нефти собою и следующие жгут нас в бензобаках.

– Почему бензина нет?

– Сейчас подвезут.

И пошел в бак пятый век до нашей эры со всеми страстями и расстройствами. Потому от нефти и гибнет все: прежняя жизнь давит. Тоска прежняя, религиозный фанатизм, скука деревенской жизни, отсутствие телефона, автомобиля – все это душит и давит жизнь.

Мы еще быстрее нефтью станем, мы будем давить следующих нашей тоской, паникой, автомобилями, телефонами, магазинами, бумажными деньгами, злобой друг к другу. Нас в бак зальют, мы торчком встанем от ненависти. Потому бензин так дико горит, что в нем ненависть всех предыдущих к последующим. А последующие загоняют в цилиндр: нет, гады, будете белье стирать, ток давать, динаму крутить, и еще раз умрете в тесных цилиндрах, и, умирая, толкнете поршень в последний раз и повезете. А нам искры достаточно. Взорвемся и везем.

А как нефть разольется – никто живым не уходит. Отсутствие жизни, быта, темнота, ненависть к другим народам – лежит, черным сверкая. Много поколений в ней, и все черным сверкает.

Решил я стать решительным

Было как-то. Решил я стать решительным. И стал. И две недели был им. Я предупредил и, прождав ее двадцать минут, ушел, косолапо ставя ноги… Я решительно порвал с шефом из-за несправедливости ко мне. Ушел со спектакля, чтобы не терять времени. Сделал запись в книгу жалоб. Плохо разговаривал с родственником. Ушел из гостей. Сказал всем, кому хотел, то, что давно хотел и не говорил. Толкнул пьяного. Он упал. Я поднял, опять толкнул. Он упал, я опять поднял и толкнул. Решительно ушел. Резко ответил на предложение работать с этим человеком. Вырубил телевизор. Перестал его смотреть. Порвал к чертовой матери шаблон своей биографии как лживый. Написал правдивую, где назвал некоторые вещи некоторыми именами. Вернули биографию, анкеты, просили поговорить. Решительно бросил трубку. Остановился утром напротив старух у подъезда и с размаху закатил скандал – не их старушечье дело… Все! Танцевал до трех. Один. Позвонил в милицию, нажаловался наконец на детей. К черту. Орут и прыгают, и вообще… В толпе что чувствовал, то произнес. Никаких колебаний! К черту. Скандал был грязный. Из-за твердости – не отступал. Нарвался на удар. Решительно ответил, получил ответ. Опять ответил, получил несколько ответов, затих… К черту. Слабость… Решил себя закалять. Бегаю. С собаками. Качаю плечевой пояс. Тоска от этой решительности. Но ничего… От премии отказался. Себе и своим всем – не заслужена. Не поддержали. Ну и черт с ними… И целых две недели был таким. Я растерял – нет, не друзей, друзья-то с трудом дотянули. Я потерял людей. Я потерял работу. Я прохожу сквозь двор, как сквозь строй. Я не разговариваю с детьми. Я растерял родных. Я расстроил маму… И с этой, со своей, я не могу помириться… Уважение к себе, о котором я мечтал, не получилось. И чувство собственного достоинства так и не возникло в этих скандалах. Нет. Это нужно. Решительность и твердость. А вот нету у меня. Я мучаюсь. Я не могу ответить резкостью. Я опять молчу. Я опять живу мучительно. И ко мне стекаются люди.

Райское существование

Впервые такое странное полурайское существование. Как я люблю одиночество. В пятистах метрах от одиночества – люди, музыка, голубое море и белые теплоходы. Желтый песок. А тут (не путать со «здесь»), тут в зелени сижу я. Сижу в зелени, гляжу сквозь зелень, как болонка сквозь шерсть, как девочка сквозь чубчик… Ах, сквозь! Ах, через! Когда уже второй слой перекрывает взор и даль. Взор от меня, даль ко мне. Из дали большая музыка – ко мне. От меня маленькая музыка – туда.

Представьте 12 октября. На солнце жарко, утром холодно. И что-то вечером: какое-то кафе, какой-то разговор с каким-то умным, но темноватым джентльменом и страшная книжная ночь в лагере на Колыме.

Днем желто-зеленый, ночью черно-белый. Самый быстрый в мире переход из цветного в черно-белый мир… Не дай господь!..

Наслаждаюсь. Синее море, белый пароход, красный огонек, солнечный денек…

Есть еще запахи в этом празднике. Жарят шашлык, и даже из рыбы. Белый шашлык, усатый грузин, рушатся качели, визжат дети, старушки говорят в сторону моря. Катер «Гавана» ждет последние две минуты. Ресторанный дым, и очень вкусно, говорят, и, говорят, недорого. Все зависит от заработка, которая зависит от работы, которая зависит от специальности, которая зависит от способностей, которые зависят от человека, который зависит от родителей, которые зависели от воспитания, которое давала жизнь, прожитая раньше, где тоже были синее море, белый пароход, духовая музыка, солнце и зелень, нескончаемо наблюдающие смену людей в Аркадии.

Вам привет
Для Р. Карцева

Что ты пристал? Какой мне привет? Откуда? Ну откуда? Пристал как банный лист. Вам привет, вам привет. Откуда? Ну откуда? От кого нам привет? Ну?.. Еще чуть-чуть… Ну?.. Поднажмись!.. Ах, не помнишь… Вспомнишь, передашь… Как моя фамилия? А как зовут? Ну!.. А от кого привет? Ну и кому ты нужен со своим приветом… Почему «подождите»? Почему «подождите»? Я уже час с тобой вожусь. У каждого забора по полчаса стоим… Не можешь, не мучайся. Ишь ты! Так я тебе и дал свой адрес, чтобы ты ко мне домой приперся. Плевал я на твой привет! Передай ей… Ах, это он передавал? Ну кто?.. Ну кто?.. Ну! Давай! Жмись!.. Все! Отстань! Уйди! Растворись! Вот иди вот туда, встань и вспоминай. Там ты никому не будешь мешать. Я вернусь через час.

…Отпусти рукав. Люди собираются. Ты же меня знаешь. Уйду без пальто. Не смотри на меня. Не поможет. У тебя изнутри не подымается. Беги! Все! У меня нет времени. Не держи меня за руку, не потей. Мы уже три часа ходим, взявшись за руки. Смотри, вон рыбу дают, и никого. Бегом туда. Раз-два. Для всех займи. Ну-ну… Вот тебе и на, взрослый мужчина… платок есть?.. Ну хватит, хватит… Давай еще раз для твоего выздоровления, чтобы тебе роды облегчить… Это Гриша из Севастополя, где ты был проездом? Не помнишь… Откуда ты ехал? Из Павлодара? Куда? В Екатеринослав?.. Не помнишь? Это Елизавета Ивановна из Кустаная, Борисов Герман Павлович из Ленинграда? Полковник Петров, ракетчик, здоровый такой, красный, нет?.. Официант Жорик из Риги, худой, заикается… А где ты был? Кого ты встретил? Ты рядом сидел?.. Не помнишь? Лежал рядом?.. Ты что рядом делал? Где этот привет передавали? Обстановку вспомни. Музыка играла, официант подавал, зелень за окном – «Каскад» в Сочи… Музыка играла, простыни белые. Больница в Нарьян-Маре… Солнце днем и ночью, рыба, свадьбы – Мурманск?.. Нет.

Крики, жара, воровство – базар в Ташкенте?.. Ну?.. Холод, лед, снег, медведи – ты бежишь из ссылки?.. Колючая проволока, тебя не пускают – женская тюрьма под Одессой… Ну? Откуда еще мне привет? Ну? Кокчетав – травматология. Ночная профилактика – Казань. Перегон Фастов – Ясиноватая, комната матери и ребенка, Клава? Мальчик Петя в семье у врачей – Элиста. Уфа – аккумуляторный завод – вахтер на протезе, мясокомбинат в Алма-Ате – проходная, завод резинотехнических изделий, Ярославль – проходная. Лагерь строго режима, лесоповал, Архангельск. Павел Иванович Ратицкий – капитан… Все! Моя жизнь кончилась. Больше я вам ничего не скажу. Иди!.. Передай ему… Ти-хо! Передай: спасибо за весточку, скажи: у него все хорошо, только он внезапно умер… Иди… Я не буду стрелять…

Перекличка
Для Р. Карцева и В. Ильченко

– Новосибирск?

– Да!

– Где Кириллов, который боролся с приписками?

– Умер.

– Камчатка?

– Да!

– Женщина Полякова – инициатор движения за облегчение женского труда под девизом: «Прочь с дороги, бабы»?

– Уволилась.

– Норильск!

– Да?

– Ефремов, призывы к демократии, 1975 год?

– О, умер давно, еще в 1976 году.

– А дети, семья?

– Разбежались.

– Одесса!

– Одесса, господи!

– Чего?

– О, Одесса, ну что там у вас?..

– Да нет здесь никого.

– Как «никого»? Из прохожих позовите.

– Нету прохожих, нету.

– А Конопатко где?

– Этот, который за воду боролся?

– Да, да.

– От нее и погиб, бедняга.

– Из населения можешь кого-нибудь попросить?

– Если в хоть неделю назад, еще была тут семья…

– Где?

– Отвалили.

– Так хоть ты у аппарата сиди.

– Сижу, сижу. У меня такой, извините, понос, и хотел бы – не отойдешь.

– Нижний Тагил?

– Му-у-бр-р-… му-у-у.

– Ты что, в противогазе?

– Му-гу!

– Где Филиппов – комсорг, борец-эколог?

– Ма-а-у-му…

– Ты чего, не можешь на секунду снять?

– Не ма-а-я-у-у…

– Хрен с тобой. Мелитополь! Мелитополь?!

– Мы-то как раз у аппарата. Мы-то здесь. Мы как раз. Мы-то здесь. Мы говорим. Ой-ха-ха!.. Мы, ой!

– Пусть один возьмет трубку.

– Мы-то один и есть. Отдай, отдай, я буду говорить!.. Поднеси к левой голове… Я тебе поднесу… Тьфу!.. Хорошо. Тогда и тебе тьфу!..

– Как уровень радиации?

– То что нужно… Тьфу! Ночью ты будешь спать, а я в тебя плюну… А я в тебя утром плюну! Ну прошу, поднеси к левой голове… Хорошо, тогда, чур, я вечером ем. Нет, я ем!..

– Мелитополь, дай левой голове… Слушай, а сколько у тебя ног?

– Одна.

– Значит, ты не можешь сбегать за Синельниковым?

– Почему? Смогу, я побегу… Нет, я!.. Нет, я!.. Молчи уж!.. Тогда я сегодня ем…

– Слушай, Мелитополь, а где Синельников?

– С детьми сидит.

– Что, много детей?

– Да как посмотреть: как ест – вроде один, а какают – вроде много.

– Так он что, занят?

– Ну а как же, это ж все надо убирать.

– Да, вам легче.

– Нам-то легче, если в не эта правая сволочь. Тьфу!..

– Колыма! Колыма!!!

– Все в порядке, все у нас хорошо, кладите быстрей трубку.

– А где Егоров?

– Борец за культуру, что ль? Здесь, здесь. Егоров, возьми трубку… Егоров, да оторвись ты, трубку возьми… Москва, Москва… А я откуда знаю, тебя хотят… Я сказал, все в порядке… Я тебя, падла, самого сейчас… Алло! Вы слушаете? Не хочет, козел. Говорит, неодетый… Слышь, Егоров, ну накинь чего-нибудь, это ж не телевизор, это телефон.

– (Запыхавшись.) Алло!.. Алло!.. Егоров…

– Как там?

– Нормально.

– Чем кончилась ваша борьба за культуру?

– Нормально… Все… Нормально.

– Какой-то сдвиг есть?

– Ну, елки, ну я ж говорю – нормально.

– А к женщинам?

– Да, особенно к женщинам, да… к этим б… да, особенно.

– Можно приезжать?

– Да не надо пока. Мы тут, б… должны еще поработать с одним м… С одним козлом… Заткнись!.. А по коренным?!. Четвертак с вас, мразь ползучая…

– Так что, пока отложим разговор?

– С ним, что ль? Я этой падали паскудной вместо глаз фиксы вставлю, он у меня на кашель откликаться будет, я…

– Так нам что, позже позвонить?

– Во-во, давай позже или никогда. А так все нормально… Эй, протез, у меня туз червей, у меня…

– А как окружающая среда?

– Какая на… решетка!.. А-а, нормально! Этому глаза повырываю – вообще красота будет. Не звоните больше. Обстановка хорошая. Европа – люкс. Еще раз позвонишь, я и в Москве найду, кто тебе скелет выймет.

– Спасибо.

– Давай.

– Северный полюс! СП-28!.. Северный полюс? Алло!.. СП-28? Прием. Алло! Алло! Вы слышите?

– Да!

– Алло! Наконец-то… Алло.

– Да, да.

– Алло!

– Да. Нам вообще ничего не нужно.

– Какие результаты?

– Никаких результатов. Нам ничего не нужно.

– Как ваши исследования?

– Никаких исследований. Нам хорошо.

– У вас сейчас ночь?

– Это вас не касается.

– Как с продуктами?

– Нам ничего не нужно.

– За вами послать?.. Когда вы вернетесь?

– Мы еще не решили.

– Как льдина? Трещина вдоль полосы или поперек?

– Разберемся.

– Когда вы возвращаетесь?

– Это политический вопрос. Дебатируется самоопределение, отделение, переход в суверенное плавание.

– На льдине?

– Пока да. Пойдем на льдине в теплые края.

– Куда?

– До Калифорнии дотянем и на пресную воду продадим.

– Башкирия?

– Ай донт андестенд.

– Это Башкирия?

– Йес!

– Что ж ты мне голову морочишь. Это Москва!

– Ай-яй-яй, испугал. По латыни давай!

– Какая латынь?

– Отделяемся мы. Пока своего языка не вспомним, по латыни трендеть бум. Все надписи латынью, ни хрена не поймете, пся крев. Кавалерию заведем, армию, от всего мира отобьемся. Новую жизнь начинаем. С Израилем дружить бум. Фрукту свою заведем, молоко.

– Так у вас же промышленности нет…

– На хрена нам промышленность, подавитесь своей промышленностью, у нас латынь будет и армия. Гуляй куда хочешь! Мы в энциклопедию смотрели – кочевники мы. Дикие мы, оказывается. У нас лошади и люди одинаково выносливые, оказывается. Не надо сюда звонить. Кочевники мы, отвлекать будете.

– Алло! РСФСР?

– Для кого РСФСР, а для кого и Россия, мать вашу…

– Как там?

– Все путем. Повыгоняли всю сволоту: чернозадых, черномордых, черноглазых, чернозубых, черноногих, черногрудых – все, вздохнули! Эх, едренть, какая ширь образовалась, просторы, воздух, едренть, свежий…

– Со жратвой?

– Маненько есть… Счас придумываем кой-чего вместо колхозов.

– Чего?

– Да так, чтоб тоже сообча, однакось пока кое-кого еще перебить надо, чтоб еще шире вздохнуть. Жидов вроде не осталось, так наши некоторые жидовствуют, надо их маненько поунять, и дело пойдет. Потом строй себе придумаем, и дело стронется.

– А как с землей?

– Не до этого пока, поважней дела есть. Переделить тут надо кой-чего по справедливости. Мы так хотим, чтоб у всех одинаково, чтоб все с нуля, со старта, и вперед, вперед… Думаем, пойдет дело… Так что мы все на собрании.

– Сахалин? Алло?

– Хацю, Хацю.

– Где Николаев?

– Здеся, здеся.

– Что решили?

– Все хоросе-до, все хоросе-до. Горосуем.

– Что голосуем? Чего вдруг?

– К Японии переходим, да, всеобщим тайным горосованием.

– И как разделились голоса?

– Никак не раздерирись. Единограсно к Японии.

– Против есть?

– Есть, есть, японаци против, но уже позадно, мы уже присоединирися, уже пьем саке, смотрим теревизора, секретарь горкома кимона на урице сидит, поздравряет комсомор. Просяйте, товариси!

– Алло! Москва?

– Да.

– Это Москва?

– Да, вас слабо слышно.

– Да это мы слабо говорим.

– Кто вы?

– Поволжье мы.

– Что у вас?

– Да ничего нет. Абсолютно ничего. Хотим посоветоваться. Мы все равно голодаем, так, может, в виде протеста? А? Подберите нам чего-нибудь попрестижнее. Может, негров поддержать в Америке? Тоже мучаются, а? Раз уж голодаем?..

– Давай тогда за нашу победу.

– А за победу голодают?

– А как же. Вся страна.