Текст книги "Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые"

Страна ученых

Вся страна наблюдает, как отдельные личности образуют пунктиры и узоры в прыжках борьбы за справедливость. Народ-ученый, народ-исследователь. Мы все наблюдаем метания одного и советуем ему не прекращать борьбу и прыжки. Наш интерес не празден. Не празден интерес, ибо мы ученые, мы глубоко заинтересованные сторонние наблюдатели, заботящиеся о чистоте эксперимента.

Необходимы хорошие условия наблюдения, чтобы борец за правду был хорошо освещен, его действия четко видны, чтобы у него был какой-то минимум питания, одежды – при резких переходах из жары в холод. Должны быть хорошо видны и противодействия окружающей среды, то есть ответы руководящих лиц, хорошо слышны их голоса и крики наблюдаемого. Печать часто публикует письма одной группы зрителей, наблюдающих поведение борца, другой группе, наблюдающей своего борца в аналогичных условиях.

Общепринятым является невмешательство ученых. Борца запрещается пощипывать пинцетом и подталкивать лопаткой для ускорения эксперимента. Ускорение в этом случае равно нулю, а происходит наоборот – сокращение активного цикла борца, ранняя смерть, инвалидность, что-то в этом роде, что, безусловно, создает помехи эксперименту.

Проводятся наблюдения борцов разных пород: юмористической, экономической, многострадальной, то есть общевойсковой. Поведение борца в условиях отсутствия питания и наоборот – в условиях пайковых добавок. Многолетние наблюдения показали: добавление даже незначительных пайковых добавок в рацион бойца притупляет его реакцию на окружающее, делает его требования не очень вразумительными, крики фальшивыми, наблюдаются попытки вступить в тайный контакт с противником. Но интереснее наблюдать, как, ничего не меняя в окружающей среде, сам борец взрослеет, приспосабливается, меняет окраску, переходя постепенно из предмета наблюдения в ряды самих наблюдателей, толкающихся у касс кино, театров, гуляющих в холлах концертных залов, лежащих у эмалированных экранов центральных телевизоров.

Я так стар и спокоен…

Я так стар и спокоен… что желаю вам счастья. Счастье – случай. Говорю как очевидец, как прагматик. Счастье, если тебе приносят ужин, а ты не можешь оторваться. Счастье, когда ты выдумываешь и углубляешься, а оно идет, идет, и чувствуешь, что идет. Такой день с утра, за что бы ты ни взялся. И вокруг деревья, и солнце, и пахнет воздух, и скрипит снег, а ты тепло одет. Или в дождь, когда ты в плаще на улице и льет, а ты стоишь. И счастье – это человек. И путешествие не путешествие, и Африка не Африка, если его нет. А один маленький, нежный, невозможный.

Как мучительно счастливо, как больно и отчаянно, какие слезы от немощи выразить ему. Ты только смотришь на него… Твои глаза как два прожектора. Ты светишься, ты светишься.

Она существует. Эта мучительная борьба нервов. Эта тревога рядом и боль вдали. Это мучение, так мало похожее на радость. И рождается между сердцем и дыханием.

И только потом, когда спадет высокая температура, ты поймешь, что это было.

А этот маленький и нежный, весь твой, ребенок или женщина. Он приходит и занимает весь дом, всю душу. С ним идешь и удивляешься. С ним впервые видишь и рассматриваешь книги и травинки и начинаешь понимать кошек и собак, чувствуешь добрые руки угрюмого человека и говоришь, говоришь, говоришь, стены переходят в улицу, улица в лес, а ты говоришь, как будто никогда этого не делал. Пропадает стеснительность, исчезают корявые слова, и ты говоришь, говоришь, говоришь…

Насколько живо и энергично

Насколько живо и энергично выглядят покойники в кино и по ТВ. Как свежо звучат с пленок их голоса:

– Послушай, я тебе скажу. Ты не прав. Кто здесь без билета, выйдите немедленно из зала. Я не начну, пока он не покинет!

Боже! Они же живые! Они с нами! Вот вам царство небесное. Вот вам и бессмертие. Мы добились своего. Бывший человек сопровождает нас уже до нашей смерти. Первую половину слов он говорит нам живой, вторую половину – в записи. Причем у него все новые и новые пожелания для нас, напутствия и прямо-таки дельные советы.

Откуда-то приходят все новые записи. Изображения – с нами, голос – с нами… Ребята, наговаривайте через микрофон советы детям на две тысячи двадцатый год и далее. Только распределяйте толково. Мол, вот дачу ты собираешься строить – правильно. Машину не стоит ремонтировать, ты ее меняй. Потолок побели, обои оставь…

Жизнь продолжается. Лично вас нет, а голос, мысли, ваше лукавое лицо – все дома. Пожилые, инфарктники, почечники, циррозники, спинномозговики, снимайте себя на видео, пока вы еще в приличном состоянии и мыслям есть где удержаться. Лежа на раскладушках, натирая морковь, сидя на горшках, наговаривайте будущим потомкам. Пытайтесь ответить на возможные вопросы. Для будущей живости вставляйте: «Что-что?..», «Никогда!», «Я себе этого не позволял и прожил живо и интересно». Нет, не надо говорить в прошлом: «…и живу живо и интересно».

– Дети! Много женщин – это плохо, дети. Костя, ты знаешь, кому я говорю… Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, о чем я… Я, дети, себя чувствую прекрасно…

Советы, ответы, эссе и замечания должны приходить регулярно. Жизнь, в которой вы получали удовольствие, может незаметно кончиться, зато теперь будут получать удовольствие от вас. Единственное, чего надо опасаться, – это радиации, которая не только убьет, но и размагнитит. Ну, тут уж, как говорится, все вместе. А если все и без исключения, то это и не обидно. Все так все. Все исчезли так же внезапно, как и возникли. И только где-то слух пройдет:

– Ты слышал, вроде там была жизнь.

– Да, слышал. Говорят. Вроде была. Мало ли что говорят.

Ну и ничего страшного. Ну и жили, пели, любили, и нет их. Просто надо придумать несгораемые, несмываемые и неснимаемые пленки. Тогда все мы, все наши образы, все мысли, все слова и личики будут жить вечно, накладываясь друг на друга. И что такое семьдесят лет труда и болезней в безоблачной и ровной вечности?

Им хорошо

Им действительно живется хорошо.

Нахрапистые и грязно-вспыльчивые или вечно злые и насупленные, походя оскорбляющие любым движением.

Открыто торжествующие.

Ничего не переживающие.

Гениальные в нанесении обид и унижений, они имеют все.

Но этого им мало.

Настоящее удовольствие испытывают, отбирая у деликатных и нерешительных то случайное, что им досталось.

И уж страшными становятся, если не отдать.

Стонут громко.

Обманывают врачей.

Мерзко кричат.

Говорят злобно и задыхаясь.

Иногда кажется, лучше смолчать, лучше им сделать, чем орать себе во вред.

Но там же нет больного места.

Там больное все.

Приспособились и живут долго.

Нам в наказание в виде людей.

Консерватория

Консерватория, аспирантура, мошенничество, афера, суд, Сибирь.

Консерватория, частные уроки, еще одни частные уроки, зубные протезы, золото, мебель, суд, Сибирь.

Консерватория, концертмейстерство, торговый техникум, зав. производством, икра, крабы, валюта, золото, суд, Сибирь.

Может, что-то в консерватории подправить?

Точность – вежливость королей

– Полчаса меня ждете, извините, здравствуйте! Прекрасная погода, и вы великолепно выглядите. Вы приходите вовремя – вы точный, благородный человек, со мной дело обстоит несколько сложней. Я считаю, что жизнь идет и то, что когда-то считалось достоинством, медленно превратилось в порок.

Все говорят: пунктуальность, точность. А я говорю: пунктуальный человек встречается все реже и реже. Он еще попадается в северных районах, но почти исчез из европейской части и на Черноморском побережье. Почему? Да потому что он ломает жизнь людям. Он точен. Минута в минуту. Крахмальный воротничок, манжеты. Ровно в восемь он на углу. А дома что у него творится? Вы загляните…

Воскресенье. Все спят. Он один, он должен быть на углу. Жена бегает, на стол собирает, теща бессловесная кастрюлями гремит, дети ревут, соседи снизу в потолок стучат. Он точен для одного, а дома шестнадцать человек лежат с исковерканным воскресеньем.

Но это не самое страшное. Страшно то, что он пришел в восемь, а те, что собирались с ним в баню (уикэнд), – без четверти одиннадцать, как раз тогда, когда он понял, что точность – вежливость королей, а наш человек на королей плюет, откуда только может. И если действительно хочешь с нами встретиться, возьми поправку на ветер, на трамвай, на столбовые часы, на три киоска по дороге… А если ты принципиально пунктуален, то ты просто не хочешь нас видеть, а это уже страшный разговор.

Теперь – твердость, последовательность, короче, словодержание. Знаете, что нужно сделать, чтобы слово сдержать? Одно свое слово, которое ты ляпнул в частной беседе, на частной квартире, за частным столом?!

В глубокий понедельник, когда стола уже нет и ты совершенно трезв, голоден и весь субботний разговор перед тобой, как кошмарный сон, – именно сейчас ты должен действовать. Ты должен, проклиная себя, свой характер, свою исковерканную жизнь, браться за телефон и начинать бороться. А все говорят: «Какое вам дело, ему поможет собес, у нас есть поликлиники. Вы помогаете одному, потерявшему подвижность, но зачем бегать десятерым, которые уже давно не встают?» Но вы доводите до конца. Вы раскалили аппарат, держите одного, ловите другого, соединяете их с третьими, наводите трех на четвертого, держите пятого за штаны.

Ура! Победа! Осталось поехать в Саратов и забрать в Мучном переулке, в подвале дома номер пять. Парализованный ликует. Но это еще не самое страшное. Страшно то, что вы приобретаете славу человека, верного своему слову, и к вам начинают стекаться люди со всей страны. Пешком и поездами, самолетами и на попутных. Лекарство, жилье, провода, тес.

О какой деликатности может идти речь, когда вам надо разговаривать с начальником гаража, который уже с утра воспринимает все только в розовом свете и принимает всех только в полуодетом виде. И чтобы к нему просто достучаться в грудь, надо орать таким благим матом, что затихает родильный дом через дорогу. И вы уже начинаете все реже давать слово.

На тысячу вопросов вы девятьсот девяносто девять раз отвечаете: «Не возьмусь! Нет! Не могу! Не стойте! Отойдите! – И добавляете: – В конце концов». И люди начинают догадываться, что это все вранье. Вы-то, оказывается, мерзавец! Крик парализованного: «Он не такой!» – тонет в ропоте толпы. Люди отворачиваются, полные поезда потянулись обратно. Ужас. Кому хочется такой атмосферы? И вы снова разворачиваетесь, переходя к всеобщей, влажноглазой и красногубой любви. Пусть отказывают все кто попало, но не вы. Оптимизм, рукопожатия, авансы с ходу, без обдумывания.

В институте?.. Двойка?.. Вам?! Фамилия мерзавца?.. Телефон?.. Район?.. Фамилия?.. Что значит – не кабели… будем кабели… Освеще… Будет освеще… Толковый врач? Есть. Под общим, под местным? В понедельник под общим. Считайте, что вы уже там…

Кто еще озадаченный, озабоченный, невосполнимый, чья слеза капнула в филе? Положим, протянем, вырежем! Не порть стол лицом! Теперь не вы в понедельник будете вспоминать, что вы там обещали, а он будет силиться вспомнить, что он у вас попросил. Телефон, ковер, шашки стоклеточные. Черт его знает. В состоянии, когда голова гудит, а организм не поспевает за ногами, он соберет свои мысли во вторник к вечеру, когда вы уже будете за городом, и не за этим…

Как хорошо, как чудесно, вы снова веселы и уверенны. Прекрасная погода, и чудесно выглядите… Но когда вы совершенно случайно, сами того не желая, достали кому-то единый проездной, которых полно на каждом углу, сообщите ему об этом так, чтоб он грохнулся на все четыре колена, долго бил лбом об пол, повесил ваш портрет над кроватью жены и по утрам тихо шептал: «Спасибо, брат, спасибо!»

Время для умных

Девочки! Девчушечки! Да что с окружающими? Да кто же такие вещи в лоб понимает? Ему говоришь: ты замечательно устроился, теперь тебе гораздо лучше – он в драку.

Да кто ж такие слова – впрямую? Да улыбнись наконец, кивни ответно. Кому твои подробности нужны?

Тебе говорят: ты гений, иди домой! Иди домой, но пойми иронию. Радуйся от понимания откуда, и все, и куда. Не выключайся. А ты тут станешь возражать, рассказывать, как тебе кажется оно все якобы и мол. И окажется, что тебе это кажется и ничего ты толком не знаешь. И все про себя лично. А что в том доме, ты уже не знаешь. И почему оттуда люди такие веселые выскакивают, не подозреваешь, а все твои сведения – из слухов и голосов, так что не диссонируй, а поддерживай общий тон. Поняв это, ты не полезешь со своими слухами и личным опытом одного магазина против типографского текста букв.

Кое-кто, не понимая, откуда такой контраст между своим неясным бытом и счастливой жизнью окружающих, дуреет и недоверчиво заглядывает в лица встречных, являя наглядное пособие по нехватке ума, не понимая, что тут весь расчет на полное отсутствие дураков.

Дурак раньше кричал: «Все в порядке», теперь кричит: «Все не в порядке» – как всегда, невпопад. Сегодняшний разговор умных людей – веселый, подспудный и практического значения не имеет!

Те, что знают кое-что, улыбаются и молчат, которые все время говорят – не знают ничего. А те, что, встретившись, молча крепко обнимаются и разбегаются, смахивая слезу, знают все!

Умный человек наслаждается, понимая, что наступило его время. Что слышит – делит, что видит – умножает. Говорит одно, пишет третье, думает второе. Вслух «нет», в урну «да». Поддержать шефа, отрицая и поддерживая, свалить, набрать очки, нахваливая конкурента. Хотя и дескать, якобы и мол.

Вид веселый, глаза лукавые, походка стремительная, хотя движение бесцельное. Голос решительный, но приказ неразборчивый.

А этот самый разговор, ради которого обезьяны слезли с деревьев, потерял первостепенное значение и снова стал видом обнюхивания.

Главное – глаза, их подъем, упор, отвод. Момент начала молчания, уход за дверь, резкий выход на больничный и общий одобрительный взгляд, говорящий о несогласии.

Какое жить наслаждение, какое петь удовольствие!

Как живешь? Только подумаешь, так и ответить нечего, а не подумаешь – и отвечать не стоит.

Как?! Вам ничего не говорили?

Все наши несчастья начинаются фразой: «Как, разве вам ничего не говорили?»

Он(по телефону). Девушка, девушка, в чем дело? У меня уже несколько дней молчит телефон, девушка?

Она. Как? Разве вам ничего не говорили?

Он. Нет.

Она. А вы открытку получали?

Он. Нет.

Она. Как? Вы же должны были получить.

Он. Да. А я не получил.

Она. Вы должны были получить. (Кладет трубку.)

Он(набирает). Девушка!..

Она. Пятнадцатая.

Он. Уважаемая пятнадцатая. У меня уже три дня молчит телефон.

Она. А вам ничего не говорили?..

Он. Нет, нет, ничего. И открытки не было. А что случилось?

Она. Должна была быть. А из управления вам звонили?

Он. Нет.

Она. Странно.

Он. Что случилось?

Она. Вам изменили номер.

Он. Девушка, миленькая, пятнадцатая, не бросайте. За что? Почему?

Она. Там узнаете.

Он. Может быть, вы знаете, почему нет писем, телеграмм. Уже очень долго.

Она. Как, вы еще не знаете? (Щелкнула. Отключилась.)

Он. Нет, нет. Что случилось? Пожалуйста!

Она (щелкнула, включилась). Уже месяц, как вам поменяли адрес.

Он. Ой! Ай! За что? Куда бежать? Всему дому поменяли?

Она (щелкнула). Нет. Только вам.

Он (растерянно). Что же делать? Я же так жду. А тут приходят письма, повестки на фамилию Крысюк. Куда их пересылать?

Она. Постойте, вам что, действительно ничего не говорили?

Он. Нет.

Она. Это вам.

Он. Как?.. Я же…

Она. У вас изменилась фамилия в связи с вводом новой станции. Разве вы не получали открытку?

Он. Нет… Что же теперь делать? Меня же никто не знает…

Она (щелкнула). Вас предупредили. Вот у меня список. Против вас стоит птичка: «Предупрежден».

Он. Нет, нет. Я ничего не получал.

Она. Значит, получите. (Щелкнула, положила трубку.)

Он (набирает). Девушка…

Она. Восьмая.

Он. Мне пятнадцатую, пожалуйста.

Она. Минутку.

Он. Простите, милая пятнадцатая, как меня теперь зовут?

Она. Это Крысюк?

Он. Д-да…

Она. Сейчас, сейчас… Семен Эммануилович.

Он. Так я уже не…

Она. Нет-нет. Это все осталось. Год рождения – 1926.

Он. Мне же сорок два…

Она. Это по-старому. Вам теперь пятьдесят шесть, еврей!

Он. Опять?!

Она. Да. Родители – кулаки-землевладельцы.

Он. Откуда? Что? Какие землевладельцы? Мы из служащих…

Она. Нет, нет. Это изменено. Вам должны были послать открытку, но я вам могу зачитать, если хотите.

Он. Да. Да. Обязательно.

Она. Крысюк Семен Эммануилович, пятьдесят шесть лет, из раскулаченных, продавец.

Он. Кто?

Она. Продавец овощного отдела.

Он. Позвольте. Я врач. С высшим. Первый медицинский в пятьдесят втором году.

Она. Нет, нет. Это отменено. Вы продавец.

Он. Где, в каком магазине?

Она. Вы сейчас без работы. Вы под следствием и дали подписку.

Он. За что?

Она. Недовес, обвес. Этого в карточке нет, то ли вы скрывали. Я не поняла. Вам пришлют. Там что-то мелкое. Ну, у вас родственники там…

Он. Нет у меня там.

Она. Теперь есть.

Он. Где?

Она. В Турции.

Он. Турки?

Она. Нет… Сейчас палестинцы. Тут написано, что вы подавали какие-то документы. Что-то просили.

Он. Что просил?

Она. Тут неясно. Вам отказано. И от соседей заявление. Просят вас изолировать.

Он. Мы же незнакомы. Я их никогда не видел.

Она. Просьба рассматривается. Скажите спасибо, что у меня время есть. Я не обязана отвечать, я завтра ухожу в декрет, так уж сегодня настроение хорошее!

Он. Спасибо вам, пятнадцатая, пусть ваш ребенок будет здоров.

Она. Так что вы сейчас из дому не выходите. Соседи могут избить вас.

Он. Ладно. Спасибо. А тут письма, повестки на имя Крысюка, что делать?

Она. Ну как? Отвечайте. Это вам все!

Он. Простите, у меня дети есть?

Она. Сейчас… Маша, посмотри у Крысюка дети… (Щелкнула.) Минуточку! (Щелкнула.) Двое. Сын восемнадцать и дочь двадцать семь.

Он. Где они?

Она. Он спрашивает, где они. (Щелчок.) Уехали в прошлом году.

Он. Они мне пишут?

Она. Минуточку. (Щелчок.) Им от вашего имени сообщили, что вы скончались.

Он. А всем, кто меня вспомнит под старой фамилией?..

Она. Лучше не стоит общаться. У вас и так хватает… Вам еще – курс лечения…

Он. От чего?

Она. Здесь сказано – туберкулез.

Он. Но я здоров.

Она. Сказано – кашель.

Он. Возможно.

Она. Вам тут что-то положено.

Он. Что?!

Она. Штраф какой-то.

Он. Спасибо.

Она. Да! Вы должны явиться.

Он. Ну и черт с ним.

Она. Нет. За деньгами. Перевод был. Но вас не нашли.

Он. Как – не нашли? Вот же находят все время.

Она. Вас не нашли и отправили обратно.

Он. Откуда перевод?

Она. Не сказано.

Он. Скажите, девушка, а внешность мне не изменили?

Она. Вот вы даете. А как же можно внешность изменить? На глупости у меня нет времени. (Щелчок.)

Он. Так что же мне делать?

Голос из трубки. Ждите, ждите, ждите…

Общий порядок

Обыкновенное времяпрепровождение нашего человека – смотреть, как бы чего не свистнули, другого – наоборот, и оба заняты. Половина пассажиров следит за тем, чтобы другая половина брала билеты в трамвае, и первая половина уже не берет: она на службе. Таким образом, едет по билетам только половина народа.

Так же как половина населения следит за тем, чтобы вторая половина брала в порядке очереди, и сама, естественно, или, как говорят, разумеется, берет вне очереди, из которой тоже образуется очередь, параллельная первой. И те, кто стоял в живой очереди, зорко наблюдают за порядком получения в очереди, которая вне очереди, чем и достигается вот эта прославленная всеобщая тишина.

Сергею Юрскому

Товарищи! Вот было время, кто нас помнит! Как было интересно разоблачать, искоренять, высмеивать эти недостатки! А возмущались, а жаждали – не славы, при чем тут слава? – а искоренения, не устранения, а искоренения, именно – нения! Если не всех, то хотя бы одного! Но с условием: при жизни! Золотое время – молодость! Как чего-то одного хотелось! Не всего слабо, как сейчас, а одного и сильно, как тогда. Это же еще только начинались беспорядки на железной дороге, а мы уже – и куплеты, и танцы! Это еще колбаса приличная была, мясо в сосисках, бычки до потолка, сгущенка стенами стояла. А мы уже кипели. Нам кричали: «А что вы предлагаете? Критиковать все могут». «Вот вы и критикуйте!» – кричали мы. «Ну и что же?» – кричали они. «Что же? – кричали мы. – Искусство разве не меняет жизнь?» «Никак!» – кричали они. «Врете! – кричали мы. – Вот оно как повсюду!» «Как?» – кричали они. «А так», – отрезали мы. Ох, время золотое! Слава богу, все прошло. Перевалили. Затихли. Сейчас иногда вскрикнет кто-то, но остальные придержат. Глянь в зеркало – пожилой мужчина… Но как приятно на свои фотографии смотреть… Ох, если в вернуть то время! Может, так же и прожил бы сначала, если в не знать, конечно, чем оно все кончится. Снова не знать и снова бороться. Эх! О сегодняшнем дне говорить не буду, так как не понимаю, о чем идет речь. Настолько меркнет то, что есть, перед тем, чего нет… И как-то тишина так, покой, безветрие. Только молодежь спрашивает: «Как это вам удалось? Какими вы были?» Что нам удалось, не знаю, а вот какими мы были, не знаю тоже. Я так думаю, что смотреть на нас в любом состоянии – большое удовольствие. И сейчас кипим. Раньше по поводу непорядков, сейчас – по поводу неудобств. Но кипим. Нас так и найдут – по испарениям.

Дорогой Сергей Юрьевич! Позвольте коротко о себе. Самое удивительное, что я старше вас, но не умнее. Наши пути вначале пересеклись, потом стали параллельными, что для Одесского порта – большая честь.

Дорогой Сергей Юрьевич! Мы уже как-то однажды случайно отметили ваше сорокалетие, и вот, пожалуйста, дотянули и тянем дальше, вопреки всем ожиданиям. Мы перевалили через перевал. Уже пошумели, погалдели и ждем наград, придумав себе причину. Но правительство молчит, и мы громко хвалим друг друга, с надеждой поглядывая вверх. Думаю, что своими выступлениями вы в полном одиночестве принесли прибыли во много раз больше, чем несколько средних колхозов в средней полосе России, и, что главное, в отличие от них, хотя бы один человек вышел от вас чуть более образованным.

По-разному и одинаково сложилась судьба каждого въезжавшего в Москву. Все мы привезли в столицу что-то свое, довольно скоро распродали, кое-что поменяли на шмотки и сидим на них, тепло глядя по сторонам, ожидая, что из шмоток вылупятся мысли. И только вы время от времени пролетаете по этому базару, сверкая неустроенностью и похлопывая молодежь. Потом снова скрываетесь в Театре имени Моссовета, где скрываются многие. Видимо, уже пришло время прийти и посмотреть, что вы там делаете.

Как мы все догадываемся, наиболее значительный след в искусстве оставили люди 34, 35-го и, с большой надеждой скажем, 31-го года рождения, особенно марта месяца. Поэтому сообщаю вам, дорогой Сергей Юрьевич, что пятьдесят лет – это молодость. Единственное отличие от сорокалетия в том, что в такой день на почетных местах у артиста сидят урологи, пульмонологи, кардиологи, очковые и зубные протезисты. По ним легко определить диагноз и творческие успехи юбиляра. Отныне это наша компания конца дней, и наша задача – веселить и развлекать их с такой силой, с какой они нас лечат. Самое приятное, дорогой Сергей Юрьевич, что мы работали-работали, копили-копили, а терять нам нечего. Значит – смелей вперед, открывая новые формы, наполняя их старым содержанием. В общем, продвигаясь в остроумной компании врачей к яркому свету в конце тоннеля, уже ясно осознаешь, что все нормально, все в порядке, может быть, даже хорошо. Просто мы не умеем определить. А чтобы хорошо и весело, надо остановиться на том, что сделано, разбивая его на мелкие кусочки и не доходя до слова «однако». Сделано много, не сделано еще больше. Значит, есть для чего ходить и стараться, есть для чего не выключаться и не отдыхать, даже валяясь на пляже. В мире еще существуют люди, которых интересует игра ума. Из них, некоторых, интересуют размышления. Из них некоторых некоторые интересуются сомнениями, что дает нам огромную возможность надеяться.