Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1"

1

 
Проснулась я… в углу едва мерцал
Один фонарь, уныло догорая,
И трепетно лучи свои ронял.
Фигуры спящих слабо озаряя…
Глубоким сном объят был весь вагон;
Меня опять клонить уж начал сон,
И, может быть, я снова бы заснула,
Когда б вперед случайно не взглянула.
 

2

 
Я пред собой увидела того,
Кого давно душа моя искала, —
Я в снах горячих видела его,
Когда в мечтах о счастье засыпала…
И вот, теперь… я вижу… он со мной!
Возможно ли?.. Не призрак ли пустой
Мне создало мое воображенье?..
Нет! то не сон, не греза, не виденье…
 

3

 
И завязался тихий разговор.
О чем? – Не помню… да и вспомнить трудно
Весь этот милый, детски-милый вздор, —
Его пытаться было б безрассудно
Вам передать. Нет, он неуловим,
Как тонкий пар, как этот легкий дым,
Несущийся навстречу нам клубами
И тающий, сливаясь с небесами.
 

4

 
О, как хорош был он! Глаза его
В глаза мои настойчиво впивались,
И под наплывом чувства одного,
Сильнее все и ярче разгорались.
И пламя страсти мне передалось…
И сердце сердцу молча отдалось,
Само собой, так просто, незаметно,
И так послушно, свято, безответно.
 

5

 
И наступил он, – жданный мною час,
Я дождалась блаженного мгновенья,
Но не смутят и не встревожат нас
Напрасных клятв пустые уверенья…
Ведь скоро сон свиданья пролетит, —
Итак, пока он нам принадлежит,
Пусть царствуют в случайной нашей встрече
Пожатья рук и пламенные речи.
 

6

 
Он мне шептал: приляг на грудь мою,
Склонись ко мне головкою своею,
Я расскажу, как я тебя люблю,
Как долго ждать и верить я умею…
Как я давно томился и страдал, —
И наконец, желанный день настал, —
Я встретился с подобной мне душою
И я любим!.. Я понят был тобою…
 

7

 
Я не искал божественной любви,
Возвышенно-святого идеала.
О, нет: все мысли тайные мои
Одна мечта заветная пленяла.
Хотел я сердце чуткое найти, —
И ты одна мне в жизненном пути,
Как звездочка небесная блистая,
Светиться будешь вечно, дорогая.
 

8

 
Когда спала ты в темноте ночной,
Раскинувшись небрежно предо мною,
Невольно взор ты приковала мой,
Я все смотрел с отрадою немою
На очертанья бархатных бровей,
На светлый шелк разбросанных кудрей…
А ты во сне чему-то улыбалась,
И тихо, тихо грудь твоя вздымалась.
 

9

 
Но вот проснулась ты, о жизнь моя,
Как спящая царевна старой сказки,
Привстав, закрылась ручкой от огня
И сонные прищурилися глазки.
Потом вагон ты взором обвела
И, вздрогнув вся, как будто замерла,
Слегка вперед свой гибкий стан склонила
И долгий взгляд на мне остановила…
 

10

 
Мы встретимся, мы разойдемся вновь,
Но эту встречу я не позабуду,
И образ твой, поверь, моя любовь,
В груди моей хранить я вечно буду,
Найду ль тебя?.. Какою, где, когда?..
Иль, может быть, надолго, навсегда
Нам предстоят страдания разлуки,
Взаимные томительные муки.
 

11

 
Свой быстрый ход умерил паровоз;
Мы к станции последней подъезжали.
В окно пахнуло ароматом роз…
Кусты сирени гроздьями качали…
То был прелестный, райский уголок.
«Вот, если б здесь, без горя и тревог,
 
 
Жить с ним всегда, жить жизнию одною!
Подумала я с тайною тоскою.
 

12

 
Мы на платформу вышли… Мысль одна
Терзала нас… Он молча жал мне руки…
Откуда-то неслися вальса звуки,
И соловей так сладко, сладко пел,
Как будто он утешить нас хотел…
И очи звезд бесстрастные сияли,
Не ведая ни счастья, ни печали…
 

(Посвящается М. П-ой)

 
Она не блещет красотою,
Чаруя прелестью своей,
И воля с детской простотою
В ней воплотилась с юных дней.
 
 
Искусства чудо неземное
Она сумеет оценить,
И все прекрасное, святое
Способна искренно любить.
 
 
Ей чужды мелкие желанья,
Воззренья узкие людей,
Чужда их жизнь, их прозябанье
Без чувств глубоких и страстей.
 
 
Когда ж усталою душою
Она захочет отдохнуть,
И непонятною тоскою
Сожмется молодая грудь, —
 
 
Она не ищет состраданья,
Ни утешенья у друзей,
И молча, горе и терзанье
Хранит на дне души своей.
 
 
Улыбка счастья, слезы муки
Ей не изменят никогда,
Но в миг свиданья, в миг разлуки,
Прорвется чувство иногда.
 
 
Под маской холодно-спокойной
Горячая бунтует кровь…
Она подобна ночи знойной —
Вся страсть, вся нега, вся любовь!
 

 
Когда душа была чиста,
Когда в возвышенных стремленьях
Искала пламенно Христа, —
Он мне являлся в сновиденьях.
 
 
И вера детская росла,
Горела в глубине сердечной,
Как тихий свет Его чела —
Не ослепляющий, но вечный.
 
 
Потом, казалося, во мне
Иссякли добрые начала.
Ни наяву, ни в мирном сне
О небесах я не мечтала.
 
 
Хоть ни на миг в душе моей
Не зарождалося сомненье,
Но стали чужды прежних дней
Живой восторг и умиленье.
 
 
То был ли бред?.. То был ли сон?..
Иль образ призрачно-туманный?
Но мне опять явился Он,
Небесной славой осиянный!
 
 
Лучи нетленного венца
Лик дивный кротко озаряли,
И очи благость без конца
И милосердие являли.
 
 
С тех пор тоски и страха нет.
Что жизни гнет и мрак могилы?
Когда надежды блещет свет,
Любить и верить хватит силы!
 

 
Спаситель, вижу Твой чертог,
Он блещет славою Твоею,
Но я одежды не имею,
Чтобы войти в него я мог.
 
 
О, просвети души моей
Даятель света, одеянья,
И в царстве славы и сиянья
Спаси от горя и скорбей.
 

 
Целовать, целовать, целовать
Эти губы хочу исступленно я!
Пусть влюбленные, неутоленные,
В наслажденье сольются сердца!
Целовать, целовать без конца…
 
 
Мы потушим огни. Мы одни.
Минет ночь. И рассудку подвластная,
Вновь бесстрастная, вновь безучастная
Я застыну, как в прежние дни.
Друг мой, тайну мою сохрани.
 
 
Отдохни на груди у меня.
А наутро, от ласк утомленная,
Но влюбленная, неутоленная
Я растаю, как пламя огня,
Я угасну с дыханием дня.
 

 
Я персик поднесла к губам
И кожей мягко-бархатистой
Меня коснулся плод пушистый,
Колеблясь тихо, будто сам
Пушистый плод прильнул к губам
И аромат мне был так нов,
Прикосновенье так отрадно,
И сок я высосала жадно,
Как пьет пчела росу цветов,
Забыв, что избранным готов
Безмерный дар – питье богов.
 

 
Он мне предстал в мерцанье звезд неверном,
Отмеченный печалью неземной,
Как символ зла с страданием безмерным.
Он мне сказал: «Иди за мной».
 
 
Твоей мечты я царства не разрушу
Но мысли дам и холод, и покой.
Я исцелю твою больную душу,
Твой бедный ум, истерзанный тоской.
 
 
И будешь ты, внимая безучастно,
Добру и злу, и смеху, и слезам…
 

 
Солнцем клянись мне, что светит над нами,
Сердце любовью согрей.
Дай поиграть мне густыми волнами,
Золотом длинных кудрей…
 

 
Из всех музыкальных орудий,
Известных с времен Иувала,
Певучую нежную лиру
Избрал вдохновенный поэт.
За то ль, что ее очертанья
Походят изяществом линий
На контуры женского стана,
За то ли, что звуки ее
Походят на смех и стенанья,
На лепет обманчивых слов…
 

 
Не в гимн звенящий и победный
Слагаю я мечты свои,
Но розой чайной, розой бледной
Цвету в страданьях и любви.
 
 
Не от толпы я жду ответа,
Меня манит восторг иной:
Дышать и жить в мечтах поэта
Благоухающей весной.
 

 
Скорее смерть, но не измену
В немой дали провижу я.
Скорее смерть. Я знаю цену
Твоей любви, любовь моя.
 
 
Твоя любовь – то ветер вешний
С полей неведомой страны,
Несущий аромат нездешний
И очарованные сны.
 
 
Твоя любовь – то гимн свирели,
Ночной росы алмазный след,
То золотистой иммортели
Неувядающий расцвет.
 
 
Твоя любовь – то преступленье,
То дерзостный и сладкий грех,
И неоглядное забвенье
Неожидаемых утех…
 

 
Колышутся водные дали,
Тоскующий слышен напев.
Уснула принцесса Джемали
В тени апельсинных дерев.
 
 
Ей снится певец синеокий,
Влюбленный в простор и туман,
Уплывший на север далекий
От зноя полуденных стран.
 
 
Забывший для смутной печали
Весну очарованных дней.
И плачет принцесса Джемали
В цвету апельсинных ветвей.
 
 
И медленно шагом усталым
К ней идет нарядный гонец,
Смиренно на бархате алом
Он держит жемчужный венец:
 
 
«Проснитесь, принцесса, для трона,
Забудьте весенние сны,
Вас ждет и любовь, и корона
Владыки восточной страны.
 
 
Пред гордой султаншей Джемали
Во прахе склонятся рабы.
Пред вами широкие дали,
Над вами веленья судьбы…»
 

 
Не ходите, косари,
Во цветистые луга,
Не вздымайте до зари
Вы лохматые (?) стога.
Ведь с травою молодой,
С чередой да лебедой
Вы погубите цветы
Неизвестной красоты.
 

26 июня

 
В сумраке тонет гарем,
Сфинксы его сторожат,
Лик повелителя нем,
Вежды рабыни дрожат.
 
 
Никнет в смятенье чело,
Легкий спадает убор.
«Любишь?» – «Люблю!» – тяжело
Властный впивается взор.
 
 
Дым от курильниц плывет,
Сея душистую тьму,
Ожили сфинксы и – вот,
Тянутся в синем дыму.
 
 
В воздухе трепет разлит,
Душный сгущается чад,
Глухо по мрамору плит
Тяжкие когти стучат.
 
 
Синий колеблется пар,
Свистнула плетка у ног.
«Любишь?» – «Люблю!» – и удар
Нежное тело обжег.
 
 
Огненный вихрь пробежал,
В звере забыт человек.
«Любишь?» – «Люблю!» – и кинжал
Вечное слово пресек…
 

 
Ты замечал, как гаснет пламя
Свечи, сгоревшей до конца,
Как бьется огненное знамя
И синий блеск его венца?
 
 
В упорном, слабом содроганье
Его последней красоты
Узнал ли ты свои страданья,
Свои былые упованья,
Свои сожженные мечты?
 
 
Где прежде свет сиял отрадный,
Жезлом вздымаясь золотым,
Теперь волной клубится смрадной
И воздух наполняет дым.
 
 
Где дух парил – там плоть владеет,
Кто слыл царем, тот стал рабом,
И пламя сердца холодеет,
И побежденное, бледнеет,
Клубясь в тумане голубом.
 
 
Так гибнет дар в исканье ложном,
Не дав бессмертного луча
И бьется трепетом тревожным,
Как догоревшая свеча.
 

 
Муж привязан к дубу могучему
Среди леса дремучего.
Огонь жжет ему колени,
Жаркий дым выедает очи.
А жена стоит на еловом срубе.
Косы темные разметаны,
Снеговые зубы стиснуты,
Злые очи смотрят весело.
И говорит жена мужу: «Мой милый муж,
Погоди умирать, дай мне слово сказать.
Два ножа…»
 

26 марта, утро

 
Ты сегодня так долго ласкаешь меня,
О мой кольчатый змей.
Ты не видишь? Предвестница яркого дня
Расцветила узоры по келье моей.
Сквозь узорные стекла алеет туман,
Мы с тобой как виденья полуденных стран.
               О мой кольчатый змей.
 
 
Я слабею под тяжестью влажной твоей,
               Ты погубишь меня.
Разгораются очи твои зеленей
Ты не слышишь? Приспешники скучного дня
В наши двери стучат все сильней и сильней,
О, мой гибкий, мой цепкий, мой кольчатый змей,
               Ты погубишь меня!
 
 
Мне так больно, так страшно. О, дай мне
                                                               вздохнуть,
               Мой чешуйчатый змей!
Ты кольцом окружаешь усталую грудь,
Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,
Я бледнею, я таю, как воск от огня.
Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,
               Мой чешуйчатый змей!
 

* * *

 
Тише! Спи! Под шум и свист мятели
Мы с тобой сплелись в стальной клубок.
Мне тепло в пуху твоей постели,
Мне уютно в мягкой колыбели
На ветвях твоих прекрасных ног.
Я сомкну серебряные звенья,
Сжав тебя в объятьях ледяных.
В сладком тренье дам тебе забвенье
И сменится вечностью мгновенье,
Вечностью бессмертных ласк моих.
Жизнь и смерть! С концом свиты начала.
Посмотри – ласкаясь и шутя,
Я вонзаю трепетное жало
Глубже, глубже… Что ж ты замолчала,
Ты уснула? – Бедное дитя!
 

 
О нет, мой стих, не говори
О том, кем жизнь моя полна,
Кто для меня милей зари,
Отрадней утреннего сна.
 
 
Кто ветер, веющий весной,
Туман, скользящий без следа,
Чья мысль со мной и мне одной
Не изменяет никогда.
 
 
О песнь моя, молчи, молчи
О том, чьи ласки жгут меня —
Медлительны и горячи,
Как пламя тонкое огня,
 
 
Как струны лучшие звучат,
Кто жизни свет, и смысл, и цель,
Кто мой возлюбленный, мой брат,
Мой бледный эльф, мой Лионель.
 

<1896>

Письма
1890–1898 гг

Переписка М.А. Лохвицкойс Вас. Ив. Немирович-Данченко

I. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М. А. Лохвицкой

9. V.1890

Исаакиевская площадь Hotel d’ Angleterre, 35

Милостивая Государыня,

Мира Александровна!

Я в настоящее время занят составлением большой антологии лучших произведений молодых наших поэтов. Каждому из них должна предшествовать биография и критический очерк. В инициалах будут помещены портреты.

Между молодыми нашими поэтами самым талантливым и более всех обещающим – я считаю Вас. Вы пишете не только образно, но главное, чем так не богаты русские поэты – ярко <…>

Будьте добры, не откажите прислать мне указание, где были помещены Ваши произведения, какие из них Вы считаете лучшими и в какой фотографии я могу приобрести Ваш портрет для помещения его в антологию.

Готовый к услугам, Вас. Немирович-Данченко

Если у Вас есть ненапечатанные стихотворения, не пришлете ли их мне <нрзб.>?

II. М.А. Лохвицкая – Вас. Ив. Немировичу-Данченко

Многоуважаемый Василий Иванович!

Ваше письмо не застало меня дома, и потому смею надеяться, что Вы извините меня за медленный ответ.

Моих стихотворений напечатано в «Севере» очень мало. За 89-й год в №№ 19, 21, 25, 43, 45 и 49, за 90-й – 6, 17 и 19.

Из них лучшими я считаю № 43 и № 17, но автор не может быть беспристрастным судьею своих произведений и Вы, без сомнения, сделали бы более верную оценку. Ненапечатанных стихов у меня много, но это все больше романсы и песни. Я выберу несколько из них и пришлю Вам, или же, если позволите, занесу сама.

В настоящее время у меня есть мой портрет только в институтском фартучке и пелеринке, но когда будут готовы мои новые карточки, я не замедлю сейчас же прислать Вам.

Остаюсь с искренним уважением, М. Лохвицкая.

Когда могу я Вас видеть?

III. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М.А. Лохвицкой 10.V.1890

Я дома – всегда, когда Вам будет угодно, многоуважаемая Мира Александровна. С нетерпением жду возможности познакомиться с талантливым автором стихов, доставивших мне столько удовольствия.

Хотел бы получить для просмотра и те «романсы», которым Вы, очевидно, не придаете никакого значения (судя по тону Вашего письма), но где, разумеется, отразились симпатичные стороны Вашего молодого дарования.

Уведомьте только – когда Вы можете завести ко мне Ваши стихи?

Если Вам угодно знать, когда это удобнее мне, т. е. когда я всего более располагаю временем, – то я свободен совершенно всегда с 8 вечера. Если этот час Вам не подходит, назначьте сами.

Мне для антологии надо будет около десяти Ваших произведений <…>

Ваш институтский портрет – больше всех подходит. Будет и оригинально, и верно:

Вы самая молодая из наших поэтов, отчего же не дать Вас такой?

Жму Вашу руку

Вас. Немирович-Данченко

Hotel d’ Angleterre

Исаакиевская площадь

IV. Вас. Ив. Немирович-Данченко – М.А. Лохвицкой

Многоуважаемая Мира Александровна!

После одиннадцати месяцев скитаний по Африке, югу Франции, Италии, Сицилии и Северной Африки я вернулся в Москву, где застал книгу начавшейся печататься, а Ваш портрет уже готовым. Я толковал с издателем. Он скоро будет у Вас. Хотелось бы повидать Вас мне, в прошлом году я уехал внезапно, не успев навестить Вас в Ораниенбауме. Увижу ли Вас я теперь и где? Могу ли приехать к Вам? Вот бы Вам поехать туда, где я был! Как бы Ваш яркий и симпатичный талант развился там. Вы находите у себя в душе столько блеска и света; что бы это было в другой обстановке, у теплых морей солнечного юга?

Искренне преданный Вам, Вас. Немирович-Данченко

Письмо Т.Л. Щепкиной-Куперник М.А. Лохвицкой

4 ноября 1894 г.

Милостивая Государыня!

Позвольте мне выразить свое искреннее восхищение Вашим сильным, свежим талантом. Часто встречая Ваши стихи, я всегда прочитывала их с таким удовольствием, какое редко мне доставляли наши теперешние поэты. Они всегда задевали в моей душе затаенные струны и что-то во мне поднималось удивительное. Вчера на ночь мне попалась в руки «Русская лира» и я не оторвалась от нее, пока всех Ваших вещей не прочитала, но мне этого мало, пишу Вам, не имея чести Вас знать, специально с той целью, чтобы спросить Вас, где я могу найти все Ваши сочинения, какие только есть. Если будете столь любезны мне ответить – пока мой адрес: Киев, Прорезная, д. № 16, кв. Суховой. По окончании же траура обычный: Москва, редакция «Русских ведомостей».

Татьяна Щепкина-Куперник

Письмо Н.Л. Гондатти М.А. Лохвицкой

6 августа

Ново-Мариинский пост

Благодарю – не ожидал. Что Вы здравствуете и даже хорошо, я это знал, пока не выезжал из Москвы, так как читал произведения Вашей музы, но после для меня все закрылось, и я нахожусь большею частью в полном неведении того, что делается в мире, тем более я обрадован теми немногими (даже чересчур) строками, которые я от Вас, Мария Александровна, только что получил. Не удивляйтесь, что Ваше письмо шло так долго: почта сюда ходит при нормальных условиях – только раз в год и только благодаря какой-нибудь счастливой случайности удается еще раз снестись с остальным миром, зато бывает, что письма идут годами, так с последней почтой пришли некоторые, посланные еще в 91 и 92 гг., думается мне, что даже до Р<ождества> Х<ристова> почта ходила быстрее, чем в наш век электричества и пара. Когда читаешь где-нибудь в газетах, что в каком-нибудь месте за заносами или по другим причинам почты не было «целую неделю», как с ужасом сообщают местные корреспонденты, так только улыбаешься. Здесь я, например, с последней почтой получил газеты за время с мая 95 г. по апрель 96 – все вместе, приходят они обыкновенно в истерзанном виде и в таком беспорядке, что привести их в какую-нибудь систему решительно нет возможности, вот и берешь первую попавшуюся под руку, читаешь и ничего не понимаешь, не зная, где кончается действительность и начинается сон: там Фердинанд, князь болгарский, целуется с Владимиром Александровичем, здесь итальянцы не пропускают в Абиссинию отряд русского красного креста, тут какие-то x-лучи открыли что-то невозможное, а где-то в Чухломе чиновникам жалованье стали платить золотом. Читаешь все это и только удивляешься: что, как, отчего и почему. И невольно вспоминается при этом случай, бывший со мной же, когда я, пробродив целый год среди самоедов, остяков и вогулов, возвращался домой и был уже в местах культурных: ехал по железной дороге от Тюмени до Перми. В вагоне сидела какая-то дама, видимо, с дочкой, уже взрослой; познакомившись, разговорились. Вдруг барышня меня и спрашивает: «А скажите пожалуйста, какого Вы мнения о воляпюке?» Смотрю на нее во все глаза и ничего не понимаю. «Ну да, – продолжает моя настойчивая собеседница, – ведь теперь о нем только и говорят». Сконфуженный (тогда я был еще совсем юношей), робким голосом говорю ей: «Виноват, – я с ним не знаком. Да он кто такой?» Надо было слышать тот гомерический хохот, который тогда раздался в вагоне, и видеть мое лицо. Теперь, правда, надо мною посмеяться некому: я чуть ли не единственный грамотный человек во всей округе (приятное, могу сказать, сознание!), есть священник, но он здесь уже более тридцати лет, да и раньше дальше Якутска никуда не ездил, имеет женатых сыновей и замужних дочерей, – и все неграмотные, – и он, конечно, забыл и то немногое, что знал раньше, а это единственный местный интеллигент, с которым приходится мне делить часы досуга, когда я бываю в Маркове – второй моей столице, отстоящей отсюда верст на восемьсот внутрь страны. Русских здесь очень мало, большинство разных инородцев, среди которых господствующее положение занимают чукчи, сохранившие до сих пор свою независимость и разные обычаи, среди которых есть и такие (даже теперь), как убийство старых и больных. Прежде мне было нелегко, но теперь я научился по-чукотски (он здесь заменяет французский), – все понимаю и о многом могу говорить, и теперь у меня в тундре есть даже друзья, которые все советуют взять в жены одну-двух чукоток, говоря, что тогда буду настоящий начальник, а теперь я пока лишь русский начальник. На одном месте долго не сижу, а все езжу, и однако, несмотря на это и на то, что здесь живу уже третий год, я многого еще не видал, да, вероятно, и не увижу: так велики расстояния и трудны средства сообщения: отсюда, например, до Маркова летом на лодке приходится ехать около месяца, причем роль наших прежних бурлаков заменяют собаки. Однако – довольно. Всего не напишешь, а несколько штрихов о своей жизни дал. Буду с нетерпением ждать от Вас письма (на этот раз, надеюсь, большого), – поверьте, они нигде не читаются и не перечитываются с таким удовольствием, как здесь. Желаю Вам исполнения самого сокровенного Вашего желания. Крепко жму Вашу руку и хоть иногда вспоминайте всегда Вашего Н. Гондатти.

Переписка М.А. Лохвицкой с А.А. Коринфским

I. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

20 сентября 1892 г.

Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!

Моя мать очень извиняется перед Вами в том, что не могла ответить на Ваше письмо, причиной тому был ее переезд в Петербург.

Что касается меня, то я не имела до сих пор минуты свободной. Хозяйство и устройство квартиры до того поглотили меня, что я при всем своем желании не могла сейчас же ответить Вам. Извините.

Интересно было бы знать, какие именно из моих стихотворений будут помещены в сборник? В «Наблюдатель» я никогда не писала и не имела намерения писать и одно мое стихотворение, «Сафо у Эрота», было просто перепечатано из «Севера», притом же с ошибками, следовательно, если Вы находите нужным включить это стихотворение в число выбранных Вами, то прошу найти его на страницах «Севера» 1891-го года, в № 39.

Из толстых журналов только в «Русском Обозрении» была помещена моя поэма «У моря».

На любезное предложение журнала «Наше время» я согласна, но считаю своим долгом предупредить, что хотя я пишу довольно много, но отдаю в печать только половину, а может быть, и меньше из написанного мною. Следовательно, часто не могу присылать свои произведения.

Биография моя действительно очень коротка.

Родилась я 19-го ноября 1869-го года в Петербурге. Затем, через несколько лет отец мой – известный в свое время адвокат А.В. Лохвицкий, – переехал с семьей в Москву и потому я получила воспитание в московском Александровском институте. Писать стихи я начала, кажется, с тех пор, как научилась держать перо в руках, и еще ребенком распевала песни собственного сочинения, но серьезно предалась этому занятию с 15-ти лет. В мае 1888 года окончила я курс ученья и переехала в Петербург (где снова поселилась моя мать после смерти отца), и в мае следующего года появилось в «Севере» мое первое стихотворение «Весенние грезы».

Вот все, что я могу сказать о себе. Когда и за кого я вышла замуж, Вам известно.

В метрическом свидетельстве я записана Марией, а не Миррой, как меня все называют, и поэтому было бы удобнее официально познакомить меня с публикой под первым именем, а впрочем, как хотите.

Посылаю Вам мою карточку, которая, по словам других, имеет со мной большой сходство, и подпись на отдельном листе. Портрета (кабинетного) я не посылаю, потому что снята на нем в костюме невесты, и это подало бы повод к разным толкам и издевательствам.

Стихотворения пришлю вскоре.

С искренним уважением, М. Жибер.

II. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

Ярославль, Романовская ул. д. Кулешова 17 сентября 1894 г.

Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!

Если у Вас найдется свободная минута, – не будете ли Вы так любезны разъяснить мне то непонятное, что происходит с «Севером»?

Журнал становится плох до неузнаваемости: по-видимому, оттуда уходят все выдающиеся сотрудники и появляются никому неведомые до сих пор таланты. Кажется, и Вы тоже отрясли прах от ног Ваших?

Что это за особа, принимающая такой странный тон с посетителями и берущая на себя смелость занимать место редактора? Неужели она может быть судьей литературных произведений? Не растолкуете ли мне всю эту путаницу? Я здесь решительно ничего не понимаю и чувствую себя не совсем ловко, участвуя в таком… сомнительном журнале.

Конечно, я могу ошибаться, да и рада была бы ошибиться на этот раз, так как я люблю «Север», где начала печататься и где писала, когда была почти девочкой.

Пожалуйста, при свидании, передайте Петру Васильевичу Быкову, что я жду обещанного письма.

С глубоким уважением, Мирра Жибер.

Примите мою благодарность за то высокое наслаждение, которым я обязана Вашему последнему стихотворению «Не проклинай!» Если для Вас значит что-нибудь мое мнение, то скажу Вам, что эта вещь принадлежит к тем редким произведениям поэзии, которые почему-то проникают в душу и не забываются никогда.

III. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

25 февраля 1897

Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!

Мне передал Л.М. Медведев, что мое имя значится в числе сотрудников «Севера». Прошу Вас разъяснить мне мое недоумение. Если редакция действительно желает печатать мои стихи, пусть она соблаговолит выслать мне вышедшие номера журнала и представить свои условия, которые при новом издательстве могут быть иными, чем два года назад.

Радуюсь, что «Север» в Ваших руках и от души желаю ему успеха.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая (Жибер)

IV. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой

28. II 97.

Многоуважаемая Мирра Александровна!

Я очень рад, что узнал Ваш адрес. Действительно, имя Ваше есть в числе сотрудников «Севера». Принимая на себя редактирование журнала, я – зная, что вы некогда были близки ему, и питая неизменное глубокое уважение к Вашему таланту, не могу отказать себе в удовольствии видеть Вас в этом журнале одним из самых желанных сотрудников. Не зная Вашего адреса, я рискнул включить Вас в литературную группу «Севера», полагая, что Вы не припишете моему поступку ничего, кроме того, что руководило мною при этом.

Я не ошибся… Ваше письмо – доказательство.

V. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

2 марта <1897 г.>

Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!

Благодарю Вас за скорый ответ и за книги, которые еще не дошли до меня. Я знакома со всеми Вашими произведениями, так как слежу за ними, но, конечно, мне было бы приятнее получить их от самого автора.

Посылаю Вам три стихотворения, не руководствуясь никаким выбором, а лишь потому, что они были переписаны. Если они почему-либо не подойдут к направлению журнала, будьте так любезны, пришлите мне их обратно, взамен я дам вам другие. Во «Всемирной иллюстрации» я более сотрудничать не намерена, а потому у меня всегда найдутся для «Севера» мелкие лирические вещи.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая (Жибер)

VI. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

20 апреля <1897 г.> Многоуважаемый Аполлон Аполлонович! Верьте, что никак не могла написать Вам раньше.

Еще раз благодарю за присланные книги. Детские песенки из книжки «На ранней зорьке» заучиваются теперь моими детьми, которые до сих пор воспитывались исключительно на поэзии Пушкина.

Я сильно заинтригована таинственной незнакомкой, принесшей мне «Север». По почте я все еще ничего не получаю и не знаю, напечатаны ли остальные мои пьесы. На всякий случай посылаю Вам еще две.

Теперь позвольте обратиться к Вам с просьбой, которая, конечно, покажется Вам очень странной – я хочу иметь Ваш портрет и буду рада получить его.

Искренне расположенная к Вам, М. Лохвицкая-Жибер.

VII. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой

12. V.97.

Глубокоуважаемая Мирра Александровна.

Простите великодушно, что до сих пор не отвечал Вам. Стихотворения Ваши получены и ВСЕ будут помещены, – первым пошло «Но не тебе» (В 11-м № журнала). Распоряжение о высылке журнала сделано было немедленно, но сейчас я узнал, что адресa до сих пор не напечатаны и потому №№и не были еще отправлены Вам. На следующей неделе получите непременно. Особенно понравилась мне и другим, кому я читал, из присланных Вами стихотворений «Мертвая роза». Оно – в высокой степени поэтично и выдержанно от первого до последнего слова.

Мне пишет о Вас Л.М. Медведев в каждом своем письме… Он – прекрасный, хотя и немного резкий в суждениях человек… С ним связывала меня давняя дружба, порвавшаяся было из-за ничтожных недоразумений, но снова восстановившаяся теперь.

Очень рад, что Вы нашли возможность читать Вашим деткам мои стихи из альманаха «На ранней зорьке»… Нашему брату – присяжному литератору – дорог бывает читатель-друг, а тем более приятно, если слово доходит до «сердца маленьких людей».

Ваша просьба (о портрете) застает меня врасплох: у меня нет ни одной карточки… Но она нисколько не странная, о – нет, и я с величайшим удовольствием исполню ее в самом непродолжительном времени. Но только ТОГДА я попрошу Вас прислать мне и Ваш новый портрет. Это было бы для меня очень дорого.

VIII. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

Станция Пушкино по Ярославской дороге, Старая Просека, дача Шашкина 24 июня <1897 г.>

Многоуважаемый Аполлон Аполлонович!

Ваше письмо не застало меня в Москве и потому так долго оставалось без ответа. «Север» я, конечно, теперь не получаю, да и не стоит переводить журнал на каких-нибудь два летних месяца, если это сопряжено для редакции с большими хлопотами. По свойственной мне кротости я согласна подождать до августа.

Не посылаю Вам своего кабинетного портрета не из скупости и не по неимению, а потому что забыла его в городе. Впрочем, эта маленькая карточка, говорят, более других передает сходство.

Теперь очередь за Вами и я думаю (надеюсь), что Вы не захотите остаться в долгу перед женщиной.

М. Лохвицкая-Жибер

P.S. Не можете ли Вы сообщить мне что-нибудь о Всеволоде Соловьеве? Я не послала ему до сих пор своей книжки по незнанию адреса и погибаю от угрызений совести.

IX. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой

Многоуважаемая Мирра Александровна!

Сообщаю Вам адрес Всев<олода> Серг<еевича> Соловьева: Малая Итальянск<ая>, 38. Он в настоящее время состоит председателем комиссии народного чтения.

X. А.А. Коринфский – М.А. Лохвицкой

11/ 12 97

Многоуважаемая Мирра Александровна!

Вечер литературно-артистического кружка состоится в субботу, как я уже и говорил Вам. Начало? час 10-го. Афиши не будет. Только избранная публика… Я заеду к Вам в? часа 9-го. Если К.Д. Бальмонт останется в Петерб<урге> на субботу, то, конечно – пойдет и он. Я не видел его со вторника, – сегодня вечером или завтра утром зайду к нему. Впрочем, завтра я встречусь с ним у В.П. Гайдебурова.

Перечитываю Ваши стихотворения «Небесный цветок» и «Вакхическая песня»… Первое – сама музыка и в то же время так глубоко по содержанию. Только Вы умеете так много высказывать в немногих словах… Второе – очень хорошо, но не западает так в душу, как это. Но все-таки оно, конечно, ПРОИЗВОДИТ впечатление… И это впечатление – вполне эллинское, зовущее «Вперед, вперед!»… Спасибо вам, дорогая Мирра Александровна.

^* Мы тогда до <половины> 3-го сидели и говорили о Вас… Конечно, не злословили…

XI. М.А. Лохвицкая – А.А. Коринфскому

20 января <1898 г.> Многоуважаемый Аполлон Аполлонович! До меня дошли слухи, что «Север» переезжает в Одессу. Если это так, не откажите уведомить меня, каким образом могу я получить из «Севера» причитающийся мне гонорар за 97-й год.

Моя книжка готова, я скоро выпущу ее. Посылаю Вам карточку для «Всемирной иллюстрации». Если не понравится, или окажется слишком маленькой – пришлю другую.

Я послала два стихотворения в «Неделю» При случае узнайте, пожалуйста, приняты ли они. Телеграмму Вашу я получила, интересно знать, при каких обстоятельствах она отправлена.