Текст книги "Репортаж из морга. Как судмедэксперт заставляет говорить мертвых"

Разумеется, было бы интересно сравнить послеоперационные снимки с теми, что были сделаны до операции. Вот невезение, этих снимков больше нет. Поэтому хирург может выдвинуть третье объяснение: развитие полипов в решетчатой кости пациента могло привести к эрозии решетчатой пластины. Перфорация была неизбежна из-за слабости костной стенки.

В итоге этих, мягко говоря, горячих допросов, у следователя создалось отчетливое ощущение, что его ни во что не ставят, и магистрат, не дожидаясь окончания расследования, принимает довольно редкую защитную меру: он запрещает лору приближаться к операционной на шесть месяцев. С другой стороны, ему разрешается консультировать в обычном режиме, поскольку магистрат полагает, что эта деятельность не представляет опасности для пациентов.

Проводится множество экспертиз.

Исследование тканей, удаленных во время операции, подтверждает наблюдения судмедэксперта. Микрощипцами разрезали не только полипы, но и кусочки головного мозга.

Врач всячески это опровергает, невзирая на все улики. Дошло до того, что он попытался объяснить судье, что в патологоанатомическом заключении нет слова «мозг». Но слово «нейроглия» есть – это не что иное, как церебральная ткань. Ткань мозга. Хирург также требует второго мнения в отношении образцов, но и оно подтверждает первоначальные результаты.

У нас с коллегами нет никаких сомнений: хирург проткнул решетчатую пластину и попал в мозг.

Таким образом, мы заявляем судебному следователю, что хирург виновен. За нашими показаниями следует контрнаступление на тему: «Решетчатая пластинка была ослаблена опухолью. Предоперационный снимок это ясно показывал. Какая жалость, что он исчез».

Врач снова занимается очковтирательством, но проверить его утверждения легко. Во время вскрытия судмедэксперт удалил решетчатую кость. И эта анатомическая часть была передана специалисту, который пришел к выводу, что отверстие, перфорировавшее решетчатую пластину, возникло в результате механического воздействия.

Хирургу больше нечем защищаться, и его дело попадает в уголовный суд. Он получает три года тюремного заключения условно и годовой запрет на занятия медициной. Он подаст апелляцию и будет приговорен к такому же наказанию.

Тиран из Монтанбефа

Великие страдания безмолвны. Эта фраза точно описывает состояние 67-летней Анни. Я осматриваю эту женщину в конце февраля 2015 года, и она не отвечает ни на один из моих вопросов. Изредка шепчет «да», большую часть времени отрицательно мотает головой. Также она избегает любого физического контакта, что затрудняет клиническое обследование.

Не из садистского любопытства я пришел мучить Анни в ее комнату в доме престарелых в Ла-Рошфуко. Запрос исходит от судебного следователя, который дал мне очень подробное задание: «Осмотреть потерпевшую, отметить травмы, увечья, болезни. Указать их возможные последствия. Установить полную потерю трудоспособности в соответствии с определением этого термина в Уголовном кодексе. Сообщить, если она занимается нанесением себе повреждений. Искать следы насилия, особенно сексуального характера. Если возможно, указать их происхождение, как они были нанесены и когда. Сообщить, согласуются ли показания подследственного и пострадавшей с вашими наблюдениями. Указать лечение, уход и необходимые плановые вмешательства. Установить дату заживления травм. Установить различные типы вреда согласно номенклатуре. Указать все результаты наблюдений, которые могут быть полезны для установления истины».

Вместе с письмом о назначении прилагалась копия дела, по содержанию напоминавшего мизерабилистские романы XIX века. Это история бедной Анни, которую жестокий муж и недостойный сын держали почти в рабстве. Женщина, не имевшая выбора, выданная замуж родителями, которые жаждали любой ценой пристроить свою простодушную дочь, с рождения обезображенную уродливой губно-небной расщелиной, более известной под названием «заячья губа». Привлечь женихов было нечем: аномалию прооперировали, но серьезные последствия остались.

К несчастью для Анни, семья по соседству хотела женить своего сына, закоренелого холостяка Альфреда, за которого не пошла бы ни одна приличная невеста. Деревенщина, работник питомника в Шаранте, живший только работой. Сделку обтяпали быстро, и брак был заключен в 1971 году. Анни было 23 года, Альфреду – 28. Вскоре после этого у них родился сын Эрик, чуть позже – мертворожденная дочь. Супружеская жизнь не была для Анни длинной спокойной рекой: ей пришлось вести хозяйство в доме без удобств и погрузиться в повседневную рутину будничного насилия.

Позже Анни с болью расскажет о последних годах своих испытаний.

Муж бьет ее палкой (из орешника), хлещет ее, таскает за волосы к супружескому ложу и проникает в нее, не спрашивая согласия, насилует, в том числе анально.

Сорокалетний сын следует примеру отца, хотя все еще спит в главной комнате, которая служит спальней его родителям.

Он тоже бьет Анни, стегает, швыряет о стены.

Для Анни, уязвимой, лишенной всякой опоры, без друзей и без контакта с внешним миром, эта жизнь – единственно возможная, единственная, знакомая ей. Она не способна представить себе, что можно жить по-другому, полностью зависит от этих двух мужчин и покорно сносит все.

Конец этому ужасному заточению положило анонимное сообщение. Сначала его передали прокурору, потом вмешались жандармы. Альфреда и Эрика арестовали, предъявили им обвинение и заключили под стражу. В начале 2014 года Анни оказалась в доме одна.

Ей должно было наконец стать легче. Однако исчезновение ее мучителей возымело противоположное действие: она чувствовала себя до того брошенной, что потеряла инстинкт самосохранения.

И снова отважный аноним сообщил о ней в социальную службу. Тот же доброжелатель, что и годом раньше? Неизвестно. Что мы действительно знаем, так это то, что спасатели вынесли из дома жалкое подобие человека.

Анни была грязной, истощенной, запущенной, источала смрад.

Дом она не топила, потому что не могла рубить дрова (раньше этим занимался муж), и страдала от переохлаждения в своем ледяном жилище с земляным полом, без отопления и туалета.

Анни срочно госпитализировали в связи с резким ухудшением общего состояния, на грани смерти, но постепенно она начала выздоравливать. Сначала она была очень испугана и растеряна, упорно отказывалась разговаривать, пребывала в постоянном смятении, но медленно находила опору в реальности, успокаивалась. Ей, конечно, очень помогли заботливые сотрудники больницы.

Состояние Анни заметно улучшилось, и 26 января 2015 года ее поместили в дом престарелых в Ла-Рошфуко.

Именно в этом заведении я нахожу Анни, чтобы провести судебно-медицинскую экспертизу. Медсестра, сопровождающая меня в палату, предупреждает: «Анни очень волнуется. С ней говорил психолог, мы ей объяснили, что вы такой же врач, как и все остальные. Но все равно будет непросто».

Комната чистая, скудно обставленная, без личных вещей. Анни нарядилась, убрала волосы и побрызгалась духами. Маленькая и тоненькая, она стоит передо мной, но взгляд отводит. Весь ее нос – это лоскут плоти с двумя ноздрями над верхней губой. Хирург, оперировавший Анни в детстве, не был мастером реконструкции лица.

Я как можно подробнее объясняю цель визита. Рассказываю о последствиях того, через что она прошла. Мгновенно ее взгляд покрывается пеленой печали, и Анни вся сжимается. Она ничего не расскажет о своем прошлом, о том, что ей пришлось вынести. Однако она соглашается ответить «да» или «нет» на несколько вопросов. Еле слышно она подтверждает заявления, которые сделала перед судьей.

Затем я спрашиваю, согласна ли она на осмотр. Сначала нет. Проходит много времени, прежде чем она кивком дает мне понять, что можно осмотреть по крайней мере плечи, куда били палкой.

Она слегка обнажает верхнюю часть туловища, открывая плечи, покрытые царапинами, – классический признак глубокой тревожности.

«Можете посмотреть нос, но не касаясь», – шепчет она.

Анни категорически отказывается от гинекологического осмотра, также запрошенного судьей. Ему придется довольствоваться медицинским заключением, содержащимся в деле.

Я еще раз пытаюсь узнать подробности ее истории. Напрасно. Она качает головой – больше ничего не скажет. Я прощаюсь.

Анни не приходит на суд над своим мужем в Сенте в январе 2017 года. Ее сын тоже не явился: выпущенный под залог несколькими месяцами ранее, он покончил жизнь самоубийством. Таким образом, Альфред пребывает на скамье подсудимых в одиночестве. Его обвиняют в насилии над человеком в уязвимом положении и в изнасиловании.

Я вижу 74-летнего здоровяка с суровым взглядом, седые волосы зачесаны назад. Он сидит, слегка подавшись вперед, словно готовый к бою.

– Почему вы женились на ней?

– Она была хорошей хозяйкой.

– Вы были влюблены?

– Конечно, раз уж мы поженились.

– Вы ее насиловали?

– Нет, она моя жена. Невозможно изнасиловать собственную жену.

Ни малейшего сомнения в себе. Он даже заявляет психологу: «Я не виню ее и не держу на нее зла». Вот уж спасибо!

Отвечая на вопросы, он клянется, что никогда не бил Анни и не принуждал ее к сексу. Председатель настаивает.

– Вы уверены, что она всегда была согласна?

– Да-да… Иногда. Ну, я ее не спрашивал.

Он предпочитает говорить о своей работе: сорок три года напряженного труда в лесных питомниках, ни дня прогула. Его единственная гордость.

Мое выступление длится недолго. Я подтверждаю то, что изложил в своем экспертном заключении, а именно ущерб физическому и психическому состоянию жертвы в связи с насилием.

В конце концов, тот, кого местная пресса окрестила «домашним тираном из Монтанбефа», в общих чертах признает избиения и принуждение к интимной связи.

– Но она же моя жена, это не изнасилование.

– Месье, на дворе не 1810 год. Уже больше тридцати лет принуждение жены к сексу считается изнасилованием.

– Да, да…

Приговор: одиннадцать лет лишения свободы.

С помощью медперсонала Анни подала на развод и ныне проводит свои дни спокойно, вдали от шума и ярости мира, в своей комнате в доме престарелых Ла-Рошфуко.

Содом в летнем домике

Мой сегодняшний пациент – настоящий богатырь. Ему за сорок, он атлетичен, центнер мышц на 180 сантиметров роста. Амбал. Жена нашла его рано утром мертвым, распростертым на кровати в летнем домике, который он сам построил на задворках сада. Он вел разнузданную бисексуальную жизнь и именно здесь встречался со своими партнерами-мужчинами, с которыми знакомился в интернете. Здесь его встречи не беспокоили супругу, которая смирилась с похождениями месье при условии, что все они происходили вне дома.

Обнаружив, что мужчина уже начал коченеть, врач скорой помощи смог только констатировать смерть и не провел никаких реанимационных мероприятий. Очень разумно: к чему притворство.

Врачу жена рассказала о бурной сексуальной жизни мужа, его знакомствах в интернете. Эта информация позволила предположить, что смерть может быть насильственной, и, поскольку дело касалось молодого человека, в свидетельстве о смерти врач поставил галочку в графе «судебно-медицинское препятствие», что и послужило основанием для расследования.

Жандармы приступили к работе очень быстро. Отследив сексуальных партнеров погибшего в интернете и социальных сетях, они опознали последнего гостя летнего домика, нашли его и допросили у него дома. На этом этапе расследования и речи не шло о заключении его под стражу. «У нас есть к вам несколько вопросов относительно М. Он скончался. Вы не знаете, у него не было проблем со здоровьем?»

Потрясенный этой новостью, ночной гость оказал следствию содействие. Все началось в роскошном баре, где они встретились и обильно выпили. Из бара они поехали к покойному (собираясь заняться сексом, естественно) в летний домик, где добавили еще (алкоголя). С учетом интересов и пристрастий обоих, они начали с взаимной фелляции, чтобы достичь эрекции. Затем хозяин домика лег на живот, подставив зад.

Партнер мог только смутно вспомнить несколько фраз погибшего: «Ты когда-нибудь спал с мертвецом? Трахни меня, я притворюсь мертвым».

Ему это нравилось: предлагать себя, притворяясь мертвым. По словам жены, он часто говорил: «Оргазм – это маленькая смерть. Я хотел бы умереть, наслаждаясь. Вот было бы круто! Умереть, как артист, на сцене…»

Желание исполнено, пусть и немного жутковатым образом. Если только не имел место другой сценарий: действительно ли он умер от удовольствия? Потому что между игрой в подчинение, садомазохизмом и жестоким насилием тонкая грань, и иногда все оборачивается плохо.

Здесь вступаю я: моя роль – проверить, действительно ли смерть наступила естественным путем, или имело место насилие. А если это смерть от естественных причин, то от каких? И уже встает другой вопрос: когда он умер? До, во время или после? Потому что существенно набравшийся активный партнер мог и не понять, что с хозяином домика что-то не в порядке. В конце концов, может оказаться, что, узнав о желаниях любителя наслаждений, гость добросовестно трудился уже над… мертвецом.

Во всяком случае, сам гость был уверен, что хозяин домика уснул в самом разгаре веселья. Рассказав нам все, что мог, он отходит на задний план.

У следователей нет особых сомнений по этому делу. Однако из-за природной подозрительности, свойственной жандармам и судебно-медицинским экспертам, пассивный партнер попал на мой секционный стол, в центр внимания, где, возможно, осуществится его самая большая фантазия – проникновение рукой! В каком-то смысле именно это и происходит во время вскрытия.

К тому времени, когда он попадает ко мне на стол, останки уже прошли обязательный теперь этап сканирования. Я могу просмотреть снимки с помощью нескольких щелчков мышью в PACS[48]48
  Система архивации изображений и связи. – Прим. авт.


[Закрыть], компьютерной системе, которая дает нам прямой доступ к радиологическим изображениям с любого компьютера в отделении.

Я изучаю его тело с головы до ног в поисках переломов, глубоких кровоизлияний и любых предметов, которых в теле быть не должно. На фотографиях владельца домика нет ничего необычного, кроме несколько застойных легких.

Затем я перехожу к наружному осмотру.

Стоит мне открыть чехол, как пары спирта наполняют мои ноздри. Судебно-медицинский вапшот[49]49
  Инновационный способ насладиться самыми разнообразными напитками, в том числе содержащими алкоголь, путем вдыхания пара. – Прим. ред.


[Закрыть]! Я чувствую, что это вскрытие быстро вскружит мне голову.

С учетом того, чем мужчина занимался в момент смерти, он полностью обнажен. Это избавляет меня от необходимости раздевать его, что часто бывает утомительно, когда на теле много слоев одежды (особенно зимой у бездомных). Со временем я усовершенствовал свою технику: вместо классических ножниц, которые сотрудники скорой используют при неотложных вмешательствах, я пользуюсь большим 20-сантиметровым одноразовым лезвием, которым традиционно работают мои коллеги-патологоанатомы (те, кто изучает органы под микроскопом). С помощью этого мощного инструмента я могу одним движением разрезать несколько слоев сразу, в том числе толстые стеганые куртки. Ничто не может противостоять этому лезвию, даже кожаные ремни. Только так можно снять куртку, брюки, свитер, нижнее белье, не крутя тело во все стороны с риском потерять улики[50]50
  В нашей практике одежда полностью сохраняется, не повреждается, не разрезается, а снимается. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Эту одежду потом тщательно осматривают на предмет дырок от снарядов, разрезов или разрывов, а затем опечатывают как вещественное доказательство.

Но сегодня одежды нет. Можно начинать внешний осмотр погибшего – перечисление всех возможных сведений. Иногда это бывает длинный инвентарный список в стиле Жака Превера: ссадины на коже, синяки, гематомы, открытые или ушибленные раны, признаки соматической патологии, состояние в целом, татуировки, пирсинг, а также отсутствие отклонений – потому что это тоже важная информация.

Лично я не использую диктофон и не делаю заметок. Я полагаюсь на свою память и на средство, позволяющее освежить ее в любой момент, – цифровой фотоаппарат.

Действительно, появление цифровых технологий коренным образом изменило нашу работу: раньше, в эпоху пленки, фотографировали только повреждения и отклонения. Приходилось экономить по соображениям цены. Кассеты с пленкой на 36 кадров хватало для простого криминального вскрытия, для сложных случаев иногда брали вторую. Еще нужно было обязательно предупреждать о содержимом пленки того, кто занимался проявкой и печатью, чтобы случайно не нанести никому психологическую травму. Мы стали беспокоиться о том, чтобы наша пленка не попала не в те руки после одного случая.

Тогда мы получили из печати отпускные фотографии какой-то семьи, а не снимки расправы, учиненной при помощи кастрюли!

Вначале, когда цифровые технологии только появились, я был разочарован, потому что разрешение было еще плохим. Например, нельзя было, увеличив изображение разлагающейся головы, различить зубы личинок (было бы видно только белые пиксели). Но со временем качество значительно улучшилось, и теперь мы можем печатать столько снимков, сколько захочется.

Что касается нашего парня, глубоко проникнутого важностью своего партнера, никаких подозрительных следов на нем нет, даже по краю анального отверстия. Я делаю фотографии жертвы со всех сторон: все тело сзади, спереди, туловище в три четверти справа и слева. Также снимаю лицо (анфас и в три четверти), и фото ануса. Если бы были какие-то аномалии, их я тоже сфотографировал бы крупным планом рядом с масштабной линейкой. Но сегодня нет ни гематом, ни экхимозов[51]51
  Мелкопятнистые внутрикожные кровоизлияния. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], ни царапин, ни язв. Ничего.

Нет, все-таки есть! Ногти и уши цианозные, темно-серого цвета из-за повышенного уровня углекислого газа в крови, лицо синюшное, а когда я переворачиваю тело на живот, изо рта и ноздрей вытекает прозрачная жидкость.

На данном этапе осмотра я никак не комментирую эти элементы. Так я избегаю чрезмерной вовлеченности в механизм смерти, чтобы позже не пришлось опровергать самого себя во время вскрытия.

Смотрю на настенные часы, отслеживая время автоматически. Эту привычку я приобрел, когда был хирургом: при условии одинаковых движений инструментами – чем быстрее, тем меньше осложнений. Вскрывая всех своих клиентов, я применяю один и тот же принцип – оперативность. Она позволяет держать ум свежим и ясным, что повышает качество работы. Так снижается утомляемость и остается больше времени, чтобы написать отчет.

Сегодняшний случай довольно простой, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы провести показательное вскрытие: в течение нескольких месяцев я показываю Шарлотт, молодому психиатру и интерну в нашем отделении, как лично я подхожу к предмету.

У нее уже есть некоторый опыт, она присутствовала на вскрытиях и сама выполняла разрезы под контролем некоторых из моих особенно требовательных коллег. Зачем? Упрощая, я бы сказал, что необходимо осваивать все с самых азов, независимо от того, как дело пойдет дальше. На будущее в каком-то смысле…

Подход некоторых заключается в абсолютном контроле всего: главное – накапливать информацию, даже если она бесполезна, потому что никогда не знаешь, как она может пригодиться потом.

Из-за такого подхода протоколы вскрытия пестрят выражением «этого нельзя исключать…». Этого видения я не разделяю.

Конечно, это позволяет ничего не упустить: с момента формирования нашей команды мы ни разу не были замечены в ошибках при сборе информации. Однако у метода есть и обратная сторона: жесткость, сложность, обилие лишней информации, длительность осмотра, и это не считая времени, проведенного за изучением фотографий. Да, наша цель – ничего не упустить, но пытаться контролировать все утопично.

И сегодня я собираюсь показать Шарлотт кое-что новое. Чего я хочу добиться? Того, чтобы она обрела независимость мысли и в случае необходимости имела возможность осознанно отклоняться от стандартного протокола.

– Шарлотт? Хотите услышать кое-что в духе Жан-Клода Ван Дамма? Be aware – будьте осознанны!

– Будьте осознанны?!

– Да, откройте свой разум… Чего вы ждете?

– Когда шеф наконец начнет вскрытие!

– Нет, я про тело. Чего вы ожидаете от вскрытия?

Повисает долгое молчание. Я поднимаю взгляд. За защитной маской Шарлотт выглядит озадаченной.

– Это первый вопрос, который стоит задать себе. Когда следователи рассказывают вам о происшествии, нужно еще до начала вскрытия представлять, что вы обнаружите. Повешенный? Я ожидаю, что странгуляционная борозда на шее будет иметь ту же ориентацию, что и петля веревки, иначе, возможно, жертву сначала задушили, а затем повесили. Утопленник? Я ожидаю, что КТ покажет пазухи, заполненные жидкостью, тяжелые легкие, воду в трахее, бронхах, желудке – иначе, возможно, его бросили в воду уже мертвым.

– И это всегда работает?

– Нет, но всегда помогает. Даже на месте преступления. Итак, Шарлотт, чего вы ожидаете?

– От мужчины с серьезной алкогольной интоксикацией, имевшего половой акт по обоюдному согласию?

Шарлотт размышляет две минуты. В это время я делаю разрез от лобка до подбородка. Не ответив на мой вопрос, она спешит выразить удивление:

– Вы начинаете не с прорезей спины? Так же всегда делают, когда смерть насильственная или подозрительная.

Шарлотт имеет в виду длинные глубокие разрезы кожи на туловище и конечностях, предназначенные для выявления глубоких гематом. Название «прорези спины» происходит от аналогии с маленькими или большими прорезями, которые в XVI веке делали в ткани, чтобы сквозь верхнюю одежду было видно рубашку или цветную подкладку.

– Вы правы, прорези необходимы для оценки насильственных травм. Но наводит ли вас что-нибудь сейчас на мысль, что это может быть наш случай?

– Нет, но они не всегда заметны на поверхности.

– Вы правы. Они могут присутствовать, но быть невидимыми. А что вам говорит контекст?

– Жандармы, похоже, не беспокоятся. Так что это может быть смерть от отравления каким-то веществом, которое увеличивает удовольствие, или даже смерть от передозировки, например алкоголя, почему бы и нет? Но и насилие мы не можем исключать, правда?

– Да, исключать насилие пока рано, но мы должны выбрать какую-нибудь позицию, чтобы организовать свою работу. Если учесть запах алкоголя, цианоз, жидкость, вытекшую изо рта и носа… Возможно, мы имеем дело с острой алкогольной интоксикацией. Так что пока я оставляю прорези на конец вскрытия и не буду делать их в начале.

– Их непросто делать, когда тело уже открыто.

– Да, так будет сложнее, но, если окажется, что прорези делать не нужно, мы сэкономим много времени. И проявим так к телу больше уважения…

Иногда нужно быть изобретательным, однако главный принцип в конечном счете всегда остается неизменным: суметь в конце вскрытия ответить на все вопросы о причине смерти и ее обстоятельствах с минимумом логики и здравого смысла.

Я отказываюсь от бистури в пользу патологоанатомической бритвы с большим лезвием и, начиная от предыдущего разреза, провожу ею прямо под грудными мышцами и жировой клетчаткой в области живота. Несколькими широкими движениями я обнажаю ребра и мышцы живота. Я готов к вскрытию полостей.

– Как быстро вы справились!

Действительно, работать 20-сантиметровым лезвием получается быстрее, если приноровиться. Я смотрю на часы: уложился в свое обычное время.

– А вы не рассекаете послойно?

– Нет, не сегодня. Я всегда могу вернуться к этому позже. Но пока что на поверхности ничего не видно, а в глубине нет ни синяков, ни переломов ребер.

Шарлотт замолкает и внимательно наблюдает. Я продолжаю длинный монолог и описываю ей свои движения. Снова беру короткое лезвие и рассекаю плоскость шеи послойно, стараясь не перерезать застойные мелкие сосуды, которые проходят через эту область. Обнажаются щитовидная железа, гортань и верхняя часть трахеи.

– Вы так странно режете – боковой поверхностью лезвия, а не острой частью.

– Да, это очень удобно, так оно не режет, за исключением самого кончика, а разделяет анатомические слои. Так можно отделить кожу от мышц или разделить две группы мышц. Здесь я разделил мышцы шеи и кожу, не повредив ни то ни другое. Я вас научу.

Несколько мгновений я созерцаю результат рассечения шеи: ни одна структура не повреждена. Видно две внутренние яремные вены, сонную артерию, шейные узлы, щитовидную железу. Ни капли крови, операционное поле идеально чистое.

Этим же лезвием я разрезаю реберные хрящи снизу вверх, затем осторожно ввожу лезвие между грудиной и ключицей слева и затем справа. Я вставляю один из двух крючков ранорасширителя между двумя хрящами, затем поднимаю лоскут, отворачиваю его вниз.

Разрезаю диафрагму одним непрерывным жестом и помещаю лоскут между ногами. Теперь в грудной полости видно легкие, очень застойные, и сердце в перикарде.

– За исключением некоторых случаев, я больше не разрезаю ребра костотомом[52]52
  Своего рода хирургический секатор. – Прим. авт.


[Закрыть]. Теперь я разрезаю хрящи на одном уровне с ребрами, сохраняя изгиб грудной клетки, чтобы было легче восстанавливать вид тела. Кроме того, так я не задену костные обломки. Отверстие меньше, но достаточно большое для таких дел.

Сказав это, я напеваю «…я избегаю таких дел».

Я спросил у луны…

Нужен ли еще тебе.

Она ответила: «Обычно я

Избегаю таких дел…»

– Вам нравится Indochine[53]53
  Французская музыкальная группа, работающая в жанрах рок и new wave. Основана в 1981 году. Мишель Сапанэ напевает их песню J’Ai Demandé à la Lune. – Прим. ред.


[Закрыть]?

– Мне нравится жизнь.

Вернемся к телу. Вскрытие живота в этом случае – формальность: я ввожу крючок шкуросъемного ножа в верхнюю часть брюшной полости, по средней линии, и одним движением открываю апоневроз и брюшину, которые расположены между прямыми мышцами живота. Затем отделяю стенку с обеих сторон, открывая петли кишечника.

– Что это за приспособление? Я такого никогда не видела…

– Это личный инструмент, который я использую только для особых случаев, как сегодня.

– Но в ящике с инструментами таких нет, так нечестно!

– Вовсе нет, это приспособление. Я приспосабливаюсь. И у вас есть право приспосабливаться.

– Фантастика! Им нельзя проткнуть кишечник или пораниться. И работать можно быстро.

– Для этого его и сделали.

– А где вы его взяли?

– Это секрет.

– Только не говорите, что вы им пользуетесь на охоте!

– Этого я не говорил. Но дело в другом. Будьте осознанны! Что вы заметили?

– Ничего, я ничего не успела рассмотреть.

– Резюмирую для вас: ни в грудной клетке, ни в брюшной полости нет экссудата. Очень застойные легкие, возможно, курильщика – это видно по черным пятнам на поверхности. Его печень слишком желтая и немного мягкая, на ней остался след от моего пальца, что наводит на мысль о том, что в ней избыток жира, – иными словами, о жировой дистрофии печени. Я думаю, селезенка немного увеличена. Кишечник не поврежден, без спаек. Мужчину не задушили, и от него пахнет алкоголем. Все как я и думал, ничего удивительного.

– Почему вы сделали вывод, что его не задушили? Мы не посмотрели ни подъязычную кость, ни рога щитовидного хряща.

– Их хорошо видно в пределах рассечения шеи, и нет ни малейшей инфильтрации кровью. Будьте осознанны! Я сделаю несколько снимков того, чего нет.

– Того, чего нет?

– Да, чтобы иметь возможность привести доказательства, что ничего не было. Кроме того, что я уже перечислил. Травматические повреждения отсутствуют, если вам так больше нравится.

Служащий секционного зала проходит мимо меня, но отказывается мыть стол, потому что на нем нет пятен.

– Чем бы мне теперь заняться?

– Брюшной полостью?

– Почему бы и нет. Оставим лучшее напоследок или вроде того…

Я меняю инструменты и перемещаюсь к слепой кишке, той части толстой кишки справа, где она переходит в тонкий кишечник, туда, где находится аппендикс. Я зажимаю тонкую кишку на одном уровне с толстой двумя щипцами и разрезаю. Затем, слегка потянув вверх, разматываю кишечник, по ходу отделяя от брыжейки и одновременно исследуя его внешнюю оболочку. Через несколько минут я подхожу к последнему сегменту двенадцатиперстной кишки, непосредственно перед желудком. Этот сегмент я тоже зажимаю, прежде чем разрезать. Так я извлекаю из брюшной полости кишечник. Быстро проверяю содержимое тонкого кишечника, но отклонений не обнаруживаю.

Затем наступает очередь толстой кишки. Я использую тот же метод – перемещаюсь от слепой до прямой вдоль, с тем же результатом.

В прямой кишке ничего нет: ни фаллоимитатора, ни иного тела. Да и травм нет. Содомия прошла гладко.

Перед осмотром брюшной стенки я вытираю немного вытекшей крови. Мочевой пузырь выпирает, он, очевидно, наполнен до краев. Делаю небольшой надрез на куполе, беру образец для токсикологии, и опорожняю пузырь при помощи отсоса. В стенке аномалий не наблюдается.

Возвращаюсь к так называемым надбрыжеечным органам – органам брюшной полости, расположенным под диафрагмой. Проверяю, нет ли скопления жидкости в сальниковых сумках – в кармане между брюшной стенкой и желудком, где иногда обнаруживаются глубокие абсцессы. Затем быстро вынимаю печень, которая, как я и подозревал, оказывается довольно мягкой, затем селезенку, поджелудочную железу, двенадцатиперстную кишку и желудок, наложив два зажима на нижнюю часть пищевода. Взвешиваю все органы. Открываю желудок: он наполнен цветной жидкостью.

И снова паровой алкогольный коктейль вапшот, хуже первого. Кажется, что мы на спиртовом заводе. Чувствуется сильный алкогольный запах, виски с торфяными нотками. У меня дома стоит бутылка такого. Следов еды не видно. Как бы сильно я ни принюхивался, других запахов не улавливаю.

– Шарлотт, будете нюхать?

– Нет, спасибо, конечно, но мне противно, ненавижу запах рвоты.

– Рвотой здесь и не пахнет, Шарлотт… Поверьте.

Шарлотт содрогается, закрывает глаза, склоняет маску к поддону.

– Я была готова поспорить, что здесь будет рвота!

– И вы бы проспорили!

Затем я перехожу к грудной клетке: легкие необычайно тяжелые и, вплоть до мельчайших бронхов, оказываются наполненными желудочной жидкостью с тем же запахом.

Итак, диагноз ясен.

Пострадавший скончался от срыгивания и вдыхания cодержимого желудка. Он захлебнулся в алкоголе. Доведенная до крайности форма вапшота.

С сердцем все было в порядке.

Осмотр завершается вскрытием черепа. Я делаю разрез волосистой части головы в области затылка и отгибаю кожно-мышечный лоскут на лицо. Так его можно будет вернуть на место, не оставив следа разреза надо лбом. Кость распиливаю вибропилой, той же, что используется для снятия гипса с конечностей после перелома. Немного поднажать, и – щелк! – я отделяю свод черепа, освобождая доступ к мозгу, который после извлечения исследуется и взвешивается.

И вот наступает момент подведения итогов, своего рода проверка по чек-листу, который я прокручиваю в голове: я взял все токсикологические пробы (включая водянистую влагу из глаза), патологоанатомические пробы, несколько генетических образцов с края анального отверстия и из прямой кишки. Все эти материалы опечатал. Сделал необходимые снимки. Я еще раз окидываю взглядом теперь уже широко открытое тело – нет, я ничего не забыл!