Текст книги "Мишель плачет в супермаркете"

Глава 7. Лекарства

Первые пару дней все было тихо и спокойно. Мы все ждали, что будет дальше, как будто что-то зловещее маячило поблизости, медленно крадясь по периметру дома. Но поначалу мать чувствовала себя нормально. Я подумала, что прошло уже три дня, может, все как-нибудь обойдется.

Каждое утро я мыла и нарезала три органических помидора и смешивала их с медом и льдом, как она просила. С другими приемами пищи все оказалось несколько сложнее. Я не умела самостоятельно готовить большинство корейских блюд, а те немногие, которые научилась делать, были слишком тяжелыми для ее нынешнего состояния. Я чувствовала себя потерянной. Я постоянно спрашивала, что для нее приготовить, но у матери совершенно пропал аппетит, и она вяло отклоняла любые мои предложения. Единственное, что ей пришло в голову, это суп-пюре марки Ottogi, растворимый порошок, который я купила в азиатском магазине, он обладал нейтральным вкусом и легко усваивался.

В Юджине не было H Mart. Так что в детстве два раза в неделю мы с мамой отправлялись за корейскими продуктами в Sunrise Market, небольшой магазин в городе, которым владела корейская семья. Муж был невысоким и темноволосым. Он носил большие очки-авиаторы и желтые рабочие перчатки и постоянно задыхался от переноски все новых товаров внутрь. Его хорошенькая миниатюрная жена с короткой химической завивкой была дружелюбной и любезной, и обычно работала за кассой. Время от времени там появлялась одна из трех их дочерей, чтобы помочь упаковать продукты и выложить товар на полки. Каждые несколько лет следующая дочь становилась достаточно взрослой, чтобы заменить ту, которая поступила в вуз, и я слышала, с какой гордостью упоминалось название какого-нибудь престижного колледжа, выделяющегося на фоне корейских фраз, которыми их мать обменивалась с моей матерью, пробивая наши ростки фасоли и тофу.

При входе в магазин на промышленных стеллажах лежали гигантские мешки с рисом, а рядом стоял холодильник со стеклянным фасадом с десятью различными видами кимчи и банчанов. В центре располагались ряды с лапшой быстрого приготовления и карри, а на другом краю – морозильные камеры, полные смешанных морепродуктов и пельменей. В дальнем углу была секция корейских видеокассет с полками, битком набитыми контрафактными кассетами в анонимных белых конвертах, с рукописными текстами на корешках. Там моя мама брала напрокат старые серии корейских дорам, которые ее друзья и члены семьи в Сеуле уже смотрели и пересказывали ей годами. Если я хорошо себя вела, мать угощала меня лакомствами, выставленными возле кассы, обычно японским йогуртом Yakult или небольшой чашкой фруктового желе, или по дороге домой мы делили на двоих упаковку мотти[82]82
  Мотти – небольшие сладкие японские рисовые кексы.


[Закрыть].

Когда мне исполнилось девять, Sunrise Market переехал в более просторное помещение. Мама с восторгом изучала новые импортные товары, появившиеся на фоне укрупнения магазина: замороженная икра минтая в маленьких деревянных ящиках; упаковки лапши быстрого приготовления Чапагетти[83]83
  Чапагетти – это азиатская версия спагетти с мясным соусом и черными бобами.


[Закрыть] с черной фасолью; буно-пан – булочки в форме рыбы с начинкой из мороженого и сладкой пасты из красной фасоли. Каждый новый продукт пробуждал воспоминания об ушедшем детстве, вдохновляя на новые рецепты, способные воспроизвести былые вкусовые ощущения.

Было странно находиться одной в том месте, куда мы всегда ходили вдвоем. Я так привыкла следовать за ней, пока она изучала замороженные пакеты со смесью морепродуктов и муки паджон, вероятно, пытаясь определить, какие из них больше всего напоминают те, которые покупала халмони. Отвязанная от маминой тележки, я сканировала полки в поисках супа быстрого приготовления, который она попросила меня найти, медленно читая корейские буквы в поисках нужной марки.

Я научилась читать и писать по-корейски в «Хангыль Хаккё» (корейской школе). Каждую пятницу с первого по шестой класс мама водила меня в корейскую пресвитерианскую церковь. Небольшое здание с прилегающей парковкой располагало двумя или тремя классными комнатами, разделенными по уровням сложности. Стены всех комнат были увешаны красочными иллюстрациями библейских сцен, оставшимися от воскресной школы. Выше на холме находилось большое здание с кухней и еще одним классом, а на втором этаже была настоящая церковь, куда мы ходили на собрания один или два раза в год.

Каждую неделю матери по очереди готовили обед. В то время как некоторые относились к этой обязанности с благоговением, как к возможности приготовить традиционные корейские блюда, другие считали ее рутиной и вполне удовлетворялись заказом десяти коробок маленькой пиццы «Цезарь», к вящему удовольствию учащихся. «Не могу поверить, что они на самом деле любят пиццу на обед, Грейс омма[84]84
  Грейс омма – дословно: «мама Грейс».


[Закрыть] просто обленилась», – ворчала мать по дороге домой. Все корейские мамы брали имена своих детей. Мама Джиён была Джиён омма. Мама Эстер была Эстер омма. Я так и не узнала их настоящих имен. Их личности были поглощены их детьми.

Когда подошла очередь мамы, она приготовила кимпаб (корейские роллы). Дома после школы она наварила большую кастрюлю риса и часами закручивала желтую маринованную редьку, морковь, шпинат, говядину и нарезанный омлет в идеальные цилиндры с помощью тонкого бамбукового коврика, затем разрезала их так, что получались разноцветные монетки на один укус. Перед уроком мы вдвоем перекусывали оставшимися краями, где по бокам неряшливо торчали овощи.

У меня не было корейских друзей за пределами школы «Хангыль Хаккё». Во время наших обеденных перерывов я часто чувствовала себя не в своей тарелке, бродя по автостоянке, которая также служила игровой площадкой для нашей получасовой перемены. Там было баскетбольное кольцо, которое тут же оккупировали старшие мальчики. Все остальные просто сидели на обочинах, пытаясь как-то себя развлечь. Большинство обучавшихся там детей были чистокровными корейцами, и я всегда изумлялась их послушанию, которое, казалось, составляло ядро их характера, привитое объединенной силой двух родителей-иммигрантов. Они без возражений носили козырьки, купленные для них мамами, и по воскресеньям все вместе ходили в церковь – обычай, от которого моя мать отказалась с самого начала, несмотря на то, что христианство, казалось, играло центральную роль в нашей немногочисленной корейской общине. Возможно, в силу моего смешанного происхождения я всегда чувствовала себя плохим ребенком, что заставляло меня лишь еще хуже себя вести. После очередной моей выходки учителя ставили меня в угол с руками над головой, в то время как другие продолжали учиться. Я так и не освоила корейский, но научилась читать и писать.

«Кырим сыпу», – прошептала я на конглише. Для едва грамотного человека вроде меня конглиш являлся благословенным бесплатным ключом к овладению большим словарным запасом. Это смесь корейского и английского языков, которая подчиняется корейским правилам произношения. Поскольку в алфавите Хангыль нет буквы z, английские слова, содержащие букву z, заменяются звуком j, так что pizza становится pee-jah, amazing превращается в ama-jing, а слово cheese, в котором s звучит как z, произносится как chee-jeu. «Кы-рим сы-пу», – сказала я про себя. Крем-суп. Пакет был ярко-оранжевого и желтого цветов с логотипом подмигивающего мультяшного человечка, облизывающего губы. Я купила несколько разных видов и пару чашек корейской каши быстрого приготовления той же марки, а также упаковку мотти и вернулась домой.

Я вымыла руки и положила розовый мотти на маленькую тарелку, чтобы принести ей в постель.

«Нет, спасибо, дорогая, – сказала она. – Мне не хочется».

«Ну, мама. Съешь хотя бы половинку».

Я сидела рядом с ней, наблюдая. Она неохотно откусила маленький кусочек и положила пирожное обратно на тарелку, стряхнув с пальцев остатки сладкой рисовой муки, прежде чем поставить ее на тумбочку. Я вышла из комнаты, чтобы приготовить крем-суп.

Я смешала сухой порошок с тремя чашками воды и варила 10 минут, периодически помешивая. Я попыталась вспомнить некоторые советы по уходу за больными, найденные мною в интернете. Подавайте еду небольшими порциями, но часто, во время приема пищи постарайтесь создать приятную атмосферу. Блюда можно сделать более привлекательными, если их подавать в больших тарелках, благодаря чему порции кажутся меньше, что важно для человека, страдающего отсутствием аппетита. Я вылила содержимое в симпатичную синюю миску, достаточно большую, чтобы суп казался каплей в море. Несмотря на мои ухищрения, она съела всего несколько ложек.

Вечером того же дня мне пришла в голову блестящая идея приготовить геран тим, диетический паровой омлет, который обычно подают в качестве закуски в первоклассных корейских ресторанах. Питательный, с мягким и успокаивающим вкусом, в детстве он был одним из моих любимых блюд.

Посмотрев рецепт в интернете, я разбила четыре яйца в небольшую миску и взбила их вилкой. Я обыскала кухонные шкафы, нашла один из маминых глиняных горшков и поставила его на плиту, добавив взбитые яйца, соль и три стакана воды. Накрыла горшочек крышкой и через пятнадцать минут, вернувшись, обнаружила, что омлет получился нежным и дрожащим, как бледно-желтый шелковый тофу.

Я поставила его на электрогрелку на столе и, довольная собой, потащила маму на кухню.

«Я сделала геран тим!»

При виде омлета мать вздрогнула и с отвращением отвернулась.

«О нет, детка, – сказала она. – Мне действительно прямо сейчас его не хочется!»

Я пыталась умерить свое разочарование, преобразовать его в тревожное терпение молодой матери с младенцем, страдающим коликами. Как часто матери приходилось справляться с моей детской привередливостью в еде?

«Омма, я сделала это для тебя, – сказала я. – Ты должна хотя бы его попробовать, как ты всегда меня учила».

Мне удалось уговорить ее съесть всего одну ложку, прежде чем она вернулась обратно в постель.

Утром четвертого дня мать начало тошнить и впервые вырвало. Я не могла удержаться от эгоистичной мысли о том, что все мои старания смыты в канализацию. Я пыталась поддерживать оптимальный уровень ее гидратации, настаивая на том, чтобы она пила воду в течение дня, но каждый час она мчалась обратно в туалет, не в силах ничего удержать в себе. В четыре часа дня я обнаружила, что она скрючилась над унитазом и в поисках облегчения сунула два пальца в рот. Мы вместе с отцом ее подняли и уложили обратно в постель. Мы ее отругали, говоря, что, если она не будет стараться удерживать пищу внутри, ей не станет лучше.

Вечером я позвонила в Seoul Cafe и заказала ттоккук, суп из говяжьего бульона с рисовыми клецками. Я подумала, что, если она не ест то, что готовлю я, может быть, ее соблазнит что-нибудь из ее любимого ресторана. Дома я перелила его в огромную миску и принесла ей в постель. Она снова сопротивлялась, осилив лишь несколько ложек. Ее вырвало тем же вечером.

Мы надеялись, что пик побочных эффектов пройден, но на следующий день все стало только хуже. Измученная, она была слишком слаба, чтобы встать с кровати и сходить в туалет, так что мне приходилось бегать к ее постели с розовым пластиковым ведерком в форме сердца, в котором в детстве хранились мои игрушки для купания. Часто к тому времени, когда я споласкивала ведерко в ванне, мне приходилось бежать обратно и снова его подставлять. К шестому дню ее состояние начало ухудшаться. Она была записана на осмотр к онкологу во второй половине дня, и мы решили привезти ее пораньше.

Именно тогда мы поняли, что мама не в себе. Она не могла самостоятельно стоять. Не могла говорить и лишь тихо стонала, раскачиваясь взад и вперед, как будто у нее галлюцинации. Вместе с отцом мы довели мою мать до машины, положив ее руки на свои плечи, чтобы она смогла держаться на ногах. Мы усадили ее на пассажирское сиденье, а я сидела сзади, пока отец вел машину. Я наблюдала, как закатились ее глаза. Как будто ее личность полностью исчезла и она входила в другой ментальный план. Пытаясь вырваться из ада, где оказалась, мама начала отчаянно биться о дверцу машины. Папа громко велел ей прекратить. Одной рукой он держал руль, а другой обхватил маму.

«Останови машину!» – закричала я, боясь, что она вырвется из его хватки и выпадет на тротуар. Отец перенес ее на заднее сиденье, где я подхватила маму под мышки и прислонила к себе. Я крепко ее держала, пока она стонала и извивалась, пытаясь ухватиться за ручку двери. Когда мы наконец прибыли в онкологическую клинику, они мельком взглянули на нее и сказали, что нам нужно ехать прямиком в отделение неотложной помощи.

В больнице Ривербенда отец обнял ее за плечи и посадил в инвалидное кресло. Двое мужчин в синей форме на стойке регистрации сказали нам занять место в зале ожидания. Все кабинеты были заняты. Они без сочувствия смотрели на мою мать и на меня, пока я пыталась удержать ее от падения с инвалидного кресла. Она стонала, раскачивалась и размахивала руками, будто боролась с невидимой силой. Отец с силой хлопнул ладонями по стойке регистрации.

«ПОСМОТРИТЕ НА НЕЕ – ОНА УМРЕТ ПРЯМО ЗДЕСЬ, ЕСЛИ ВЫ НАМ НЕ ПОМОЖЕТЕ».

Он выглядел взбешенным. В уголках его губ образовалась белая пена, и на мгновение мне почудилось, что он готов ударить одного из них.

«Смотрите! – сказала я, указывая на пустой кабинет. – Эта комната пуста! Пожалуйста!»

Они уступили и позволили нам занять кабинет. Спустя некоторое время, показавшееся нам вечностью, доктор наконец прибыл. Организм матери был сильно обезвожен, и, насколько я помню, уровень магния и калия у нее был опасно низким. Ей придется провести здесь ночь. Медсестры увезли ее на больничной койке в палату наверху, где подключили к ряду капельниц, чтобы стабилизировать ее состояние. Отец послал меня домой, чтобы собрать вещи, которые могут ей понадобиться.

Когда я вышла, уже стемнело. В одиночестве в машине я наконец позволила шоку раствориться в слезах. Все, что я когда-либо делала в своей жизни, казалось таким вопиюще эгоистичным и незначительным. Я ненавидела себя за то, что не писала Ынми каждый день, когда она была больна, за то, что не звонила чаще; за то, что не понимала, каково приходилось ухаживающей за ней Нами Имо. Я проклинала себя за то, что не приехала в Юджин раньше, за то, что не была вместе с ними на приемах у врачей; за то, что не знала симптомов болезни, на которые необходимо обращать внимание. И, возможно, в отчаянной попытке уклониться от ответственности, моя ненависть пролилась и на отца. Скольких бы страданий удалось избежать, если бы он прислушался к тревожным сигналам, если бы мы привезли ее в больницу при появлении первых симптомов болезни.

Я вытерла лицо рукавом и опустила окна. Была первая неделя июня, дул теплый ветерок. Луна представляла собой ярчайший тонюсенький серпик, любимую форму мамы. Я подшучивала над ней каждый раз, когда она ею восторгалась, говоря, что это – довольно произвольное предпочтение, если выбирать приходится всего лишь из трех лунных фаз. Я проехала мимо муниципального колледжа Лейн и прибавила скорость на Уилламетте. Я попыталась переключить мысли с мамы и сосредоточиться на дороге, высматривая оленей на поворотах.

Дома я прихватила мягкий плед из гостиной; мамины лосьоны, средство для очистки кожи, тоник, сыворотку и гигиеническую помаду с полочки в ванной; мягкий серый кардиган из ее шкафа. Я упаковала сумку на ночь для себя и свежую одежду для нее, когда нам разрешат уйти. Вернувшись в Ривербенд, я увидела, что мать спит. Отец предложил поехать домой вместе, но я не могла вынести мысли о том, что она проснется в больнице одна, не понимая, как она вообще здесь оказалась. Я предложила ему отдохнуть и приехать утром, а сама растянулась на мягкой скамье у окна.

В ту ночь, лежа рядом с ней, я вспомнила, как в детстве, чтобы согреть свои холодные ноги, просовывала их между бедер матери. Как она при этом дрожала и шептала, что всегда готова страдать, лишь бы меня утешить, что именно так можно понять, действительно ли человек тебя любит. Я вспомнила, как она разнашивала для меня сапоги, чтобы, когда я их получу, я смогла сразу комфортно их носить. Сейчас, больше, чем когда-либо прежде, я отчаянно желала найти способ взять на себя ее боль, доказать матери, как сильно я ее люблю. Если бы я только могла забраться на ее больничную койку и прижаться к ней достаточно близко, чтобы снять с нее бремя страданий. Казалось справедливым лишь то, что жизнь предоставляет мне возможность доказать свою дочернюю почтительность. За те месяцы, когда мать была для меня сосудом, ее органы смещались и сжимались, чтобы освободить место для моего существования, и за агонию, которую она пережила, производя меня на свет, я была бы счастлива отплатить ей добром. Пройти обряд посвящения единственной дочери. Но все, что я могла, это лежать рядом, готовая встать на ее защиту, и слушать медленное и ровное гудение машин, тихие звуки ее вдохов и выдохов.

Матери потребовалось несколько дней, чтобы снова заговорить. Две недели она оставалась в больнице. Отец находился с ней днем, а я проводила рядом ночи.

Этот новый режим не сулил отцу ничего хорошего. Жизнь преподнесла ему роскошный подарок – взять отпуск, чтобы помочь моей матери в ее лечении, но проявление заботы не было его сильной стороной, злосчастное испытание для человека, лишенного родительского попечения.

Он не знал своего отца, который во время Второй мировой войны служил десантником. Предположительно во время аварийной посадки над Гуамом[85]85
  Битва за Гуам – сражение между подразделениями ВМС США и императорской армией и флотом Японии на тихоокеанском театре военных действий Второй мировой войны.


[Закрыть] его парашют зацепился за дерево, и он провисел там несколько дней, став свидетелем гибели всего своего подразделения, прежде чем его наконец спасли. Вернулся он совсем другим человеком. Он бил своих детей. Ставил их коленями на стекло и посыпал солью их раны. Он изнасиловал свою жену, оплодотворив ее моим отцом. В конце концов она от него ушла, как раз перед рождением моего отца.

Воспитанный одинокой работающей матерью, у которой едва хватало времени и душевных сил на младшего из четверых своих детей, мой отец рос без особого надзора. Его старшие сестра и брат, Гейл и Дэвид, были соответственно на десять и одиннадцать лет старше и уже покинули родное гнездо к тому времени, когда он пошел в начальную школу. Рон, который был на шесть лет его старше, перенес жестокое обращение, которому подвергался сам, на моего отца, избивая его до бессознательного состояния и подмешивая ему в еду таблетки кислоты, когда моему отцу было всего девять лет, просто чтобы посмотреть, что произойдет.

Затем последовал предсказуемо беспокойный подростковый возраст, кульминацией которого стал его арест, принудительное лечение от наркотической зависимости и несколько последующих рецидивов, пока он работал дезинсектором в свои двадцать с небольшим лет. В конечном итоге его спас неожиданный переезд за границу. Если бы это были мемуары отца, они, вероятно, назывались бы «Величайший продавец подержанных автомобилей в мире». Даже сейчас, более тридцати лет спустя, ничто не возбуждает его больше, чем рассказы о годах, проведенных на военной базе, о продвижении по служебной лестнице в Мисаве, Гейдельберге и Сеуле. Для человека, пришедшего из ниоткуда, жизнь продавца подержанных автомобилей за границей казалась настоящим успехом.

Это были годы, когда мой отец реализовал американскую мечту в чужой стране. Несмотря на то что он был человеком с ограниченным набором навыков и знаний, он дважды компенсировал этот недостаток несгибаемостью воли и непоколебимым упорством в достижении цели. Не было такого дела, которое бы представлялось ему ниже его достоинства, – чего бы это ни стоило, он выходил победителем из любой ситуации.

Отец забрал эту новообретенную дисциплину с собой обратно в Юджин, где стал успешным торговым агентом, получающим удовольствие от решения проблем и делегирования задач. После четверти жизни неудач он наконец нашел то, что у него отлично получалось, и отдал этому делу всего себя. Частично эта жертва означала, что он жил жизнью борзой собаки – смотреть вперед, ощущать запах крови и бежать изо всех сил.

Но болезнь моей матери – не та проблема, где он мог применить свое умение договариваться или проявить усидчивость и трудолюбие. И поэтому он начал чувствовать себя беспомощным, а затем и вовсе попытался сбежать.

Однажды я вернулась домой в полдень, сонная и измученная еще одной ночью, проведенной на больничной скамье, и нашла отца сидящим за кухонным столом. В доме пахло гарью.

«Это не я», – пробормотал он себе под нос. Отец просматривал свою страховку на машину, качая головой. Он поднес телефон к уху, собираясь урегулировать вторую аварию, в которую попал на этой неделе. И в обеих он был виноват. В мусорном ведре валялись два кусочка почерневших тостов; в тостере дымился третий.

Я отключила тостер и взяла нож для масла, чтобы соскрести пригоревшую корочку в раковину. Затем положила тост на тарелку и поставила рядом с ним на стол.

«Я не такой», – сказал он.

Тем же вечером, перед отъездом в больницу, я застала его все на том же месте: он то засыпал, то просыпался, что-то бессвязно бормоча. На нем были майка и белые трусы.

Было девять часов, а он уже выпил две бутылки вина и сосал один из леденцов с марихуаной, которые купил в аптеке для моей матери.

«Она не может даже на меня смотреть, – пробормотал он, начиная рыдать. – Мы не можем даже смотреть друг на друга без слез».

Его широкая грудь вздымалась и опускалась. Трещинки на губах были темно-фиолетовыми от вина. Я часто видела папу в слезах. Он был чувствительным парнем, несмотря на твердость характера. Отец не умел ничего от нас скрывать. В отличие от моей матери он не сберегал свои 10 процентов.

«Ты должна пообещать, что никогда меня не бросишь, – сказал отец. – Обещаешь?»

Он потянулся и схватил меня за запястье, надеясь на утешение. В другой руке он держал недоеденный ломтик «Ярлсберга»[86]86
  «Ярлсберг» – норвежский полумягкий сыр.


[Закрыть], который сложился пополам, когда он ко мне наклонился. Я боролась с желанием вырвать свою руку. Я понимала, что мне следует испытывать сочувствие или эмпатию, преисполниться духом товарищества или состраданием, но я лишь сгорала от обиды.

В игре с самыми высокими ставками и непредсказуемыми раскладами он был нежелательным партнером. Он был моим отцом, и я хотела, чтобы он хладнокровно меня подбадривал, а не пытался подтолкнуть идти по этой дороге скорби в одиночку. Я даже не плакала в его присутствии, опасаясь, что он воспользуется моментом, чтобы помериться силой горя, выяснить, чья любовь сильнее и для кого утрата будет тяжелее. Более того, меня до глубины души потрясло то, что он высказал вслух то, что я считала невыразимым. Вероятность того, что она не выкарабкается, что будем мы, но не будет ее.

Через две недели мама наконец смогла вернуться домой. Я установила в ванной обогреватель и приготовила ей ванну, часто проверяя воду, чтобы довести ее до идеальной температуры. Помогая ей подняться с кровати, мы медленно дошли до ванной. Она была слаба и переступала так, словно заново училась ходить. Спустив с нее пижамные штаны, задрала рубашку, как она делала для меня, когда я была ребенком. «Мансэ»[87]87
  Мансэ – дословно: «ура» – говорят маленьким детям, чтобы они подняли обе руки вверх. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], – шутливо сказала я. Так обычно говорила мне мать, давая указание поднять руки над головой.

Перенеся ее вес на свое плечо, опустила маму в ванну. Я напомнила ей о тимчжильбане и о пари, которое она выиграла. О том, как неловко, должно быть, чувствовали себя Питер и отец, вынужденные сидеть голыми вместе. Нам повезло – мы давно чувствуем себя комфортно друг с другом. Что есть семьи, где стесняются наготы. Я тщательно вымыла ее черные волосы и, ополаскивая, изо всех сил старалась к ним не прикасаться из опасения повредить.

«Посмотри на мои вены, – сказала она, осматривая свой живот сквозь воду. – Разве это не страшно? Они кажутся черными. Даже когда я была беременна, мое тело не выглядело таким странным. Как будто в меня вкачали яд».

«Лекарства, – поправила я ее. – Убивающие все плохое».

Открыв слив, помогла ей выбраться из ванны, промокнув желтым махровым полотенцем. Я старалась все делать как можно быстрее, опасаясь возможного падения. «Облокотись на меня», – сказала я, заворачивая ее во флисовый халат.

По мере того как вода начала уходить, я заметила черный осадок, скопившийся на белых стенках ванны и опускающийся вместе с поверхностью воды. Оглянувшись на мать, обнаружила, что голова была покрыта проплешинами. Местами отсутствовали большие пряди волос, обнажая бледную кожу головы. Разрываясь между попыткой удержать ее на ногах и стремлением броситься к ванне и смыть улики, я оказалась слишком медлительной, чтобы помешать маме мельком увидеть себя в ростовом зеркале. Я почувствовала, как ее тело обмякло, выскользнуло из моих рук, как песок, просачивающийся сквозь пальцы, и опустилось на ковер.

Мать сидела на полу и рассматривала свое отражение. Она провела пальцами по волосам и посмотрела на пряди, оставшиеся у нее в руке. Это было все то же ростовое зеркало, перед которым она крутилась больше половины своей жизни. Наносила крем за кремом, чтобы сохранить подтянутую, безупречную кожу. Примеряла наряд за нарядом, проходилась, демонстрируя идеальную осанку, с гордостью себя разглядывала, позируя с новой сумочкой или в новой кожаной куртке. Но сейчас в этом зеркале, долгое время тешившем ее тщеславие, перед ней предстала странная и отталкивающая незнакомка, неподвластная ее контролю. Она начала плакать.

Я присела рядом и обняла ее трясущееся тело. Мне хотелось плакать вместе с ней, глядя на этот образ, который я тоже не узнавала, это гигантское физическое проявление зла, вошедшего в нашу жизнь. Но вместо этого я почувствовала, как мое тело напряглось, сердце ожесточилось, чувства застыли. Внутренний голос приказал: «Не ломайся. Твой плач равносилен признанию опасности. Если ты заплачешь, она не остановится». Так что я успокоила внутреннюю дрожь и собралась с силами, не только с целью утешить мать ложью во спасение, но и для того, чтобы действительно заставить себя в нее поверить.

«Это всего лишь волосы, омма, – сказала я. – Они отрастут».