Текст книги "Маргарита Бургундская"
Автор книги: Мишель Зевако
Жанр: Зарубежные приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Говори! – прохрипел Буридан. – Объяснись, или, клянусь Богом, прежде чем безумие заполонит мой мозг, я убью тебя вместо этого человека, который, по твоим словам, приходится мне отцом!
И уже более тихо, с бесконечным изумлением, он повторил:
– Мне?! Отцом?!..
– Монсеньор, – сказал Ланселот Бигорн, – а теперь, когда вы знаете, что являетесь его сыном, мне, безусловно, придется называть вас так; монсеньор, объяснение будет ужасным, это правда, но очень простым. Этот ребенок, которого там, в Дижоне, мне поручили утопить, этот ребенок, чья история так вас растрогала, когда я вам ее рассказывал… малыш Жан… сын госпожи де Драман… сын Карла, графа де Валуа, посланника Франции в Бургундии… так вот, этого ребенка, монсеньор, я тогда не утопил, вы не ослышались. Я оставил его в одной заброшенной хижине, намереваясь позднее вернуть матери… Там его и нашли некие люди и увезли… Знаете куда?.. В Бетюн, что находится в графстве Артуа!
– В Бетюн, что находится в графстве Артуа! – прошептал Жан Буридан.
– Понимаете: вы и есть этот ребенок! О том, монсеньор, как я узнал, что ребенок, оставленный мною в заброшенной хижине, был увезен в Бетюн, где и вырос, откуда затем уехал учиться в Париж, в Сорбонну… Об этом я вам поведаю позднее, когда вы будете в состоянии меня слышать, так как рассказал я вам еще не все. Мне еще остается рассказать вам о госпоже де Драман.
– О моей матери! – пробормотал Буридан, в глазах у которого стояли слезы. – О! Расскажи мне о ней! О! Расскажи, расскажи, если под твоим плащом бьется человеческое сердце, расскажи мне, что стало с моей матерью!
– Вы этого действительно хотите?
– Хочу! – прошептал Буридан с тревогой в голосе.
Взгляд Бигорна наполнился состраданием:
– Да проклянут меня небеса, если я совершаю преступление, говоря вам то, о чем собираюсь сказать. Но вы ее сын, а я, который ничего не боится, я, который всю жизнь провел в злачных местах, я, который набирался опыту во Дворе чудес, я, который общался лишь с безобразными душой людьми, по большей части, калеками; я, Ланселот Бигорн, готов призвать на свою голову все кары небесные, если я лгу вам в сей роковой час! Что стало с госпожой де Драман, я так и не узнал. Что она делала в те далекие времена, когда в Дижоне я был исполнителем низменных приказов монсеньора, вашего отца, какие катаклизмы происходили в ее жизни, какие страдания разрывали ей душу, – этого я не знаю, и никто, вероятно, никогда не узнает, разве что за исключением вас, Жан Буридан, вас – ее сына! – так как вам, несомненно, она все это откроет!.. А вам я могу сказать лишь одно – я ее видел!
– Ты ее видел! – вскричал Буридан. – Жива! Моя мать жива! Да благословит тебя Господь, тебя, который в моем отчаянии приносит сыну Карла де Валуа такую радость!
– Я ее видел! – повторил Бигорн голосом еще более мрачным. – И, что самое страшное… монсеньор, вы тоже ее видели!
– Я?! – воскликнул Буридан, чувствуя, как жар подступает к горлу.
– Вы! Госпожа де Драман, монсеньор, ваша мать – это та женщина, что ждала вас как-то вечером на берегу Сены… Это та женщина, которая подходила к вам на улице Фруадмантель… Это та женщина, которая затем говорила с вами у большой башни Лувра…
– Замолчи! – перебил его Буридан, обезумев от ужаса.
– По вашим искаженным чертам и блуждающему взгляду, – закончил Бигорн, – я вижу, что вы уже поняли: ваша мать – это та женщина, которая в одну проклятую ночь взяла вас за руку, чтобы провести в кровавую башню, где по приказу Маргариты Бургундской вас должны были убить!
У Буридана подкосились колени, и он упал навзничь, потеряв сознание. Бигорн склонился над ним и прошептал:
– Бедный юноша! Такой отважный, добрый, верный и такой несчастный! Правильно ли я поступил, когда рассказал ему все? Бог рассудит, – насмешливая улыбка появилась на губах Бигорна, и он добавил: – Если, конечно, Богу есть дело до поступков и слов Ланселота Бигорна!
* * *
Ловкий бетюнец перенес Буридана в зал, где находились братья д’Онэ, Гийом и Рике. На возгласы и вопросы Бигорн ответил кратким объяснением, которое тут же выдумал. Друзья поспешили предпринять все маневры, необходимые для того, чтобы привести Буридана в чувство. Увидев, что он открыл глаза и приходит в себя, они, по знаку Бигорна, вышли.
Буридан, таким образом, остался один… наедине со своими мыслями.
Думал он только об одном – о своей матери. Буквально в нескольких шагах от юноши находился отец, но Буридан о нем даже и не вспоминал. Это поразительное событие, которого, в другие часы, хватило бы для того, чтобы перевернуть всю его жизнь – шутка ли, его отец сам Валуа! – повторимся, это событие исчезало в огромной тени, которое отбрасывало на его думы другое событие – у него была мать, его мать была жива, его матерью была та женщина, которая, по выражению Бигорна, взяла сына за руку, чтобы отвести туда, где его должны были убить! Что чувствовал этот юноша в следующие несколько часов? О чем думал? Что говорил себе? Какие кошмары терзали его воспаленный разум? Кто знает? Он позабыл о Миртиль, забыв, что любит ее! О Мариньи, забыв, что ненавидит его. О королеве, забыв о том, что Маргарита Бургундская выбрала его для своей кровавой страсти. Он позабыл о короле, забыл о том, что Людовик приказал найти его, чтобы повесить. Не помнил он, в каком месте находится, позабыв, что место это зовется Нельской башней!..
Окажись кто рядом с ним в тот момент, этот кто-то услышал бы, как Буридан шепчет те невнятные слова, в которых, вероятно, заключалась вся его мысль, все, что было в этот час живого в его душе, голове и сердце:
– Матушка! Бедная моя матушка!..
Вот только Бигорн, который без малейших угрызений совести подслушивал у двери, слышал рыдания, от которых, как он признавался позднее, по коже у него забегали мурашки. Когда Буридан пришел наконец в себя после этих долгих и мучительных размышлений, во время которых он задавал себе десятки вопросов; когда, мало-помалу, к нему вернулось хладнокровие, он вышел из комнаты, куда его, пребывавшего без сознания, принес Бигорн, и медленно поднялся на вершину башни. Он заметил тогда, что уже рассвело; солнце поднималось в золотистых облаках пыли, которая придавала роскошный окрас легкой дымке на горизонте. Париж виделся ему через некую легкую газовую пелерину, которую за ночь натянули феи. Внизу, похожие на массу расплавленного свинца, бежали тихие воды Сены. И совсем рядом, на другом берегу реки, высилась уродливая крепость с ее могучими башнями, рвами, потернами, зубцами стен, машикулями, извилистыми, испещренными жирандолями крышами – Лувр! Лувр, в котором, вероятно, в этот час спала Маргарита Бургундская… мать Миртиль!
Буридан был человеком действия, причем в поступках своих, как мы уже имели возможность заметить, руководствовался здравым смыслом и логикой, которая была его главной особенностью. Мы ни в коем случае не желаем представить его поэтическим и сентиментальным героем; мы хотим лишь показать, какими в правление короля Людовика Сварливого могли быть жизнь, мысли и манеры студента – такого, как Буридан, который остался знаменитым в летописях Сорбонны и в приключенческих романах. Прославленный и великий Дюма сразу отважился изобразить Буридана капитаном. Подобная дерзость простительна гению. Мы же, являясь лишь скромным постановщиком драм, постарались не отступать от исторической правды.
Итак, Буридан поднялся на платформу Нельской башни не для того, чтоб насладиться столь живописной панорамой тогдашнего Парижа, а просто потому, что ему требовалось вдохнуть свежего воздуха. Окончательно придя в себя, он спустился на тот этаж, где оставил графа де Валуа. Буридан отодвинул массивные щеколды, тщательно загнанные Бигорном в пазы, вошел и увидел, что граф сидит на том же месте, где он его и оставил ночью. Налитое свинцом лицо, мрачный взгляд, заостренные черты – все указывало на то, что человек этот провел долгие часы, одолеваемый тяжелыми мыслями. При виде юноши на застывшей физиономии графа не промелькнуло и тени доброжелательной эмоции. Буридан окинул его долгим взором. Валуа, в свою очередь, не сводил глаз с вошедшего. Казалось, они изучают друг друга с любопытством, в котором было нечто страшное, и этот обмен взглядами, эта минута молчания между отцом и сыном были просто ужасны.
Возможно, Буридан надеялся… Вот только на что? Он и сам бы этого не сказал. Быть может, на какое-нибудь слово, какой-нибудь жест, какой-нибудь проблеск в глазах, какой-нибудь пустяк, наконец, который дал бы ему понять, что этот человек видит в нем сына. Валуа встал, опираясь обеими руками на крестообразную рукоять палаша, распрямил свою обтянутую буйволовой кожей могучую фигуру, и лицо его под фиолетовым капюшоном, края которого жесткими складками спадали на плечи, показалось юноше более бледным, более суровым, чем обычно. Он заговорил, и при звуке его голоса Буридан неожиданно вздрогнул. Вот что сказал граф де Валуа:
– Молодой человек! Этой ночью вы узнали страшную тайну. К несчастью, вам сообщили то, о чем вы никогда не должны были узнать. Воздержитесь от того, чтобы осуждать мое прошлое поведение по отношению к матери и к вам самому. Тот человек сказал правду. Как вы здесь оказались, не так уж и важно, как не важно и то, кто вы сейчас и чем занимаетесь. Только не пытайтесь понять мотивы моих поступков или, если угодно, моих преступлений. Не пытайтесь кичиться титулом, который вашим не является. Знайте, что для вас я остаюсь и всегда буду оставаться графом де Валуа, вы же для меня навсегда останетесь Жаном Буриданом, рожденным, как записано в учетных книгах Сорбонны, от неизвестных родителей. Если когда-нибудь я верну себе свободу, знайте, что вы станете для меня Жаном Буриданом, изменником и мятежником, командиром изменников и мятежников. Знайте, что у вас есть лишь один-единственный способ избежать ожидающего вас наказания – убить здесь того, о ком вам было сказано этой ночью. Ну же, вот твой отец!
Валуа распахнул полы плаща и приблизился на три шага, выпятив грудь, будто предложенную для смертельного удара.
Буридан даже не пошевелился, даже не вздрогнул, разве что с каждым словом графа становился все более и более бледным, словно перед ним находилось чудовище, от которого невозможно отвести взгляда. Валуа промолвил:
– Если я останусь в живых, Буридан, тебя ждет смерть. Хочешь жить – бей!
Буридан сделал шаг к двери, распахнул ее настежь, и рука его медленно поднялась, показывая графу, что путь свободен.
То был жест человека, который дарует жизнь, но, возможно, и жест того, кто изгоняет. Буридан не произнес ни слова. Он словно окаменел. Его правая рука так и оставалась вытянутой, тогда как левая вцепилась в наличник двери.
Граф двинулся вперед.
Он шел медленно, с вызовом в глазах, которые смотрели прямо в глаза сына. На какое-то мгновение он остановился рядом с юношей, совсем близко, словно еще раз предлагая нанести тот смертельный удар, на который он его провоцировал.
Буридан никак не отреагировал.
Валуа пожал плечами, запахнул полы плаща и, не оборачиваясь, начал спускаться по винтовой лестнице.
Буридан закрыл дверь и дал волю слезам.
VII. Иа!
Спокойный, словно ничего необычного не произошло, Валуа дошел до вестибюля первого этажа. Там он остановился. Дверь была закрыта, заперта на несколько засовов, а перед этой дверью, прислонившись к стене, находился некий человек – закутавшись в плащ, надвинув на глаза фетровую шляпу, он спал стоя. По крайней мере, можно было предположить, что он спит, так как он громко храпел. Вот только было в этом храпе нечто ироничное, если храп вообще может быть ироничным.
Человек этот держал в руке кинжал.
Несмотря на плащ и надвинутую на глаза шляпу, Валуа узнал Бигорна. На какой-то миг лицо графа исказила ярость, и он поднес руку к шпаге, но тут Бигорн захрапел так громко и с такой беспощадной иронией, что стало очевидно: каким бы сонным он ни казался, он не упускал из виду ни единого жеста Валуа.
– Четыре и шесть! – прокричал в этот момент кто-то позади графа.
– Пять и шесть! Моя взяла! – возопил другой голос.
Валуа обернулся и увидел двоих мужчин, которые, сидя за столом в темной нише, играли в кости и, казалось, даже не замечали его присутствия.
Граф замер. Взгляд его перебежал со спящего на игроков и обратно. Затем он пожал плечами.
– Ладно! – проворчал Гийом Бурраск, один из игроков. – Голову его ты выиграл. Но это еще не все. Голова, конечно, – лакомый кусочек, что есть, то есть, но и остальное считается.
– Что ж, – сказал Рике, второй игрок, – готов сыграть на шкуру этого животного. За один бросок.
– Будь по-твоему, – согласился Гийом, – играем на шкуру!
Гийом Бурраск потряс кости в рожке и бросил на стол.
– Три и четыре! – произнес он с гримасой. – Уж не заколдовал ли меня кто?..
– Две пятерки! – победоносно вскричал Рике. – Шкура – моя!
Он прыснул со смеху.
– Все, Рике, – проговорил Гийом с холодным гневом игрока, которому уже надоело проигрывать, – больше я с тобой не играю.
– Гийом, мне не хотелось бы потерять твою дружбу. Можешь поставить две ляжки этой скотины против головы и шкуры, которые я только что выиграл.
– Идет! – вскричал Гийом, и лицо его озарилось улыбкой, словно ему сообщили самую радостную новость на свете.
Гийом Бурраск снова бросил кости. Выпали двойка и единица.
– Что за черт? Давно так не везло! – проворчал он.
В свою очередь выбросил кости и Рике. Гийом испустил победный вопль.
– Хвала святому Баболену! Две единицы! Ты проиграл, Рике; ляжки, голова и шкура монсеньора – теперь мои!
На этом Гийом встал и подошел к графу де Валуа.
– Монсеньор, – сказал он, – вы теперь принадлежите мне, я вас выиграл. Извольте следовать за мной, как порядочная скотина следует за своим хозяином.
За все то время, что длилась эта сцена, Валуа ни единым жестом не выказал своего страха. Мрачная комедия Гийома и Рике, разыгрывавших его в кости, кусочек за кусочком, вызвала у графа лишь улыбку, которая сулила жестокие репрессии.
– Осторожно, господа разбойники, – промолвил он холодно, когда Гийом подошел ближе, – ваш атаман желает, чтобы я вышел из этого логова целым и невредимым.
– Атаман? – воскликнул Гийом. – И где он, этот наш атаман-то? Ты его видел, Рике? Если знаешь, где он, сбегай-ка за ним: пусть скажет, с какой приправой мне подавать монсеньора?
– Предупреждаю, – продолжал Валуа, – предупреждаю: если со мной что-нибудь случится, я буду жестоко отомщен. Послушайте, милейшие! Вас разыскивают за различные преступления, к тому же, этой ночью вы напали на особняк Валуа, что есть святотатство, подобное тому, какое бы вы совершили, напав на Лувр. Так вот: я ручаюсь, что добьюсь для вас помилования при условии, что воля вашего атамана будет немедленно выполнена.
– Эй! Бигорн! Вечный соня! – прокричал Рике Одрио. – Слышал, что предлагает это животное?
Валуа начал понимать, что до такой степени дерзости эти люди могли дойти, лишь приняв твердое решение его убить.
– Неужто, монсеньор, – продолжал Рике, – ты думаешь, что мы станем просить пощады и прощения за все наши ошибки и грехи?
– Я сейчас заплачу, – вздохнул Гийом, – заплачу от умиления.
Переведя взгляд на Гийома Бурраска, Валуа увидел, что тот уселся на плиточный пол у небольшой корзины с луковицами и уже начал снимать с них шелуху.
Рике взревел от ярости.
– Хочешь подать нам его с лучком? – возмутился он. – Тебе ли не знать, как мне отвратительна эта приправа! Говорю тебе как король победоносной и властительной Базоши: он будет просто поджарен на гриле.
– Не сердись, Рике, – проговорил император Галилеи, – и позволь мне вдоволь выплакаться. Уж и не знаю, мое умиление или же лук тому виной, но так я никогда еще не плакал.
В этот момент Валуа услышал хрюканье поросенка и увидел, что это хрюканье исходит от Ланселота Бигорна, который, опустившись на четвереньки, бегал по залу, с блеском подражая походке и голосу вышеуказанного животного.
Тут уже и Рике принялся издавать крики того же животного – в тот момент, когда ему перерезают горло, – и его имитация также была превосходной.
Гийом же Бурраск начал жонглировать луковицами и во весь свой звучный голос затянул «De profundis»[2]2
«Из глубин» (лат.) – начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим. – Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.
[Закрыть].
Валуа, взиравший на них со своего места, даже не пошевелился, вот только в забегавших глазах его промелькнул страх.
Зрелище было отвратительным. Грубоватые шутки Гийома, Рике и Бигорна вряд ли пришлись бы по вкусу современным читателям. Но эпоха, о которой идет речь, отличалась неистовством и суровостью: смеялись тогда от души, в жестах тоже не стеснялись.
Так или иначе, но выходка Гийома и Рике, их манера донести до Валуа тот факт, что он приговорен ими к смерти, была совершенно естественной, этакой погребальной причудой; впрочем, если эта причуда могла показаться нам и Валуа жутковатой, то смеявшиеся во всю глотку Бигорн, Рике и Гийом, напротив, находили ее бесконечно приятной; внезапно к их смеху примешался хохот Готье, который мгновенно уловил смысл происходящего и тоже, с не меньшим блеском, принялся имитировать довольное хрюканье водящего рылом по корыту поросенка. Затем все четыре персонажа забегали на четвереньках вокруг Валуа, хрюкая все громче и громче, так что, действительно, можно было подумать, что едет телега, груженая свиньями, которых везут к котлу. Они вертелись все быстрее и быстрее, подходя к приговоренному все ближе и ближе. Оторопев от ужаса перед этой невероятной и мрачной мизансценой, Валуа пребывал уже в полуобморочном состоянии. В то время как зал с низкими сводами наполнялся то душераздирающим, то коротким и хриплым хрюканьем, бедняга горько пожалел о том, что сказал наверху Буридану. Воспаленному воображению графа в виде последней надежды предстало лицо сына, и сдавленным голосом Валуа закричал:
– Буридан! Буридан! Буридан!
– Иа! Иа! Иа! Иа!
Перед ним возникли четыре перекошенные от смеха физиономии. Четыре поросенка внезапно распрямились, окружили графа и, посредством некой метаморфозы, ответили на его отчаянный призыв учетверенным ослиным ревом.
Почти тотчас же Бигорн метнулся к той части стены, которую приводили в движение слуги Страгильдо несколькими днями ранее, когда он вошел в Нельскую башню вслед за Мабель, и нажал на пружину. Потайная дверца открылась. Появилась лестница, что вела к подземельям башни. К этой-то лестнице и начали грубо подталкивать, тащить, тянуть Валуа четыре пары рук, и не успел несчастный граф опомниться, как оказался в довольно просторном зале, скудно освещаемом одним-единственным факелом. Это была та самая комната, в которой, по приказу Маргариты Бургундской, держали взаперти Буридана и братьев д’Онэ.
Валуа услышал, как за ним с грохотом закрылась дверь, понял, что он остался один, и тогда, упав на скамью, этот человек, столь могущественный и уверенный в себе, задрожал от страха.
* * *
Теперь мы попросим читателя проследовать за нами в Лувр спустя сутки после того утра, когда в Нельской башне случилось веселое и зловещее пленение Валуа четырьмя товарищами, о проделке которых мы только что вам поведали. Итак, в тот день в королевской крепости было очень шумно, и казалось, что шум этот, преодолев крепостные стены и рвы, распространился по всему Парижу. Город гудел. Звонили колокола, празднично одетая толпа высыпала на улицы, двинувшись к паперти Собора Парижской Богоматери.
В тот день должны были пройти праздник дураков и праздник осла, которые обычно отмечались: первый – в ноябре месяце, второй – в январе, но которые, в некоторых редких обстоятельствах, повторялись и в иное время года, по случаю некоего радостного события. На сей раз таким случаем оказалось выздоровление королевы, выздоровление, пришедшее быстро и словно по волшебству, после тяжелой лихорадки, которую врачи объявили смертельной. Людовик Сварливый – действительно сварливый во всех своих более или менее странных поступках – решил, что Парижу следует развлечься, а Париж только того и желал: новый король еще не успел, по примеру отца, ввести новые, необычные налоги или изменить хождение монеты.
Как следствие, буржуа души не чаяли в Людовике, к тому же в королевстве царило относительное спокойствие, а торговля процветала ровно настолько, насколько и могла процветать в те времена.
Объедините все эти причины, добавьте искреннюю радость, которую парижане испытали, узнав, что жизни их королевы больше ничто не грозит, вы поймете, почему Париж был готов веселиться, веселиться не только потому, что так пожелал король, но и потому, что воля монарха совпала с пожеланиями самих горожан.
Итак, толпа в беспорядке и смятении двигалась к паперти Собора Парижской Богоматери, где располагался центральный пункт намечавшихся безумств. Прилегающие улочки изливали людские потоки, которые сдерживали шеренги лучников. Затем вся эта человеческая масса устремилась к центральному портику, надеясь успеть занять место внутри просторного собора, освещенного так же, как и в дни больших церковных праздников.
Но поведение этой толпы в соборе, месте священном, могло бы показаться на удивление неподобающим человеку, который оказался бы не знаком с некоторыми особенностями тогдашних парижских нравов.
Действительно, толпа эта, вместо того, чтобы собраться и начать молиться, как того и требовали обычаи, смеялась, пела, ела и пила. Люди окликали друг друга, обменивались шутками, которые невозможно передать современным языком. Дерзкие кумушки давали отпор студентам. Отовсюду звучали игривые намеки. Казалось, в один миг были устранены все нравственные барьеры, и некое особое опьянение передавалось в этой куче народа от одного к другому.
В каждой группе открывались корзины, содержащие сосиски, окорока, пироги с заварным кремом и всевозможные напитки. Как только провизия была разложена на скамьях собора, превращенных в обеденные столы, началась великая пирушка. Мало-помалу народ захмелел, и теперь уже обменивались не шутками и намеками, но такими частностями, которые оскорбили бы и самое неделикатное современное ухо. Это была уже не попойка; гуляния заканчивались, как праздник сладострастия, как разгул необузданного воображения, вроде тех, что иногда позволял себе народ в древности.
Этот странный праздник дураков, который тщетно пытался отменить Филипп Красивый, который совместными усилиями папы и огромного множества кардиналов и архиепископов удастся задушить лишь гораздо позднее, знаменовался разрушением любых преград и барьеров, устранением скованности, разгулом плотских желаний. По существу, то был не более чем взрыв смеха, нечто наивное и невинное даже в своей несдержанности. Толпа пела, как мы уже сказали, выдавая некую бесконечную потешную кантилену, и после каждого куплета собравшиеся исторгали громогласное «Иа!», от которого дрожали стекла за свинцовыми решетками.
В это время те, кому не досталось места внутри храма, уже давно переполненного, устраивались на ступенях паперти, также раскладывали съестные припасы и принимались есть, пить и петь, отвечая на «Иа!» собора другим ослиным ревом, не менее звучным. Вскоре уже и паперть превратилась в огромный стол, за которым люди сидели прямо на земле, предаваясь отвратительной попойке.
Но то было лишь начало праздника, или, скажем так, то были лишь зрители, ожидавшие некоего зрелища. Действительно, часов в одиннадцать внезапно появилась группа, состоящая из солдат, студентов и монахов. Эти люди – во все горло кричащие, вопящие, поющие, размахивающие свечами, толкающиеся, делающие кульбиты – окружали осла. Позади осла торжественной процессией двигались многочисленные братства, во главе каждого из которых шагал знаменосец. Несмотря на официальный запрет епископа Парижа, несмотря на угрозы отлучения от церкви, в сатурналиях этих участвовал и почти весь капитул Собора Парижской Богоматери, и опять же, здесь следует видеть лишь потребность в веселье, которая время от времени прорывается через любые ограничения от самого верха до самых низин социальной лестницы.
Осел был покрыт богатой попоной и вез на спине «обернутую золотистой мантией» девушку, которая держала на руках своего рода куклу, богато наряженную.
Судя по всему, все это представляло бегущих в Египет Пресвятую Деву Марию и Младенца Христа[3]3
Этот маскарад никоим образом не являлся насмешкой. То был немного грубоватый и веселый способ вспомнить священное историческое событие, к которому, напротив, люди испытывали глубочайшее почтение. – Примечание автора.
[Закрыть].
Везущий девушку осел вошел в сопровождении своего горланящего эскорта в собор, где был встречен громом аплодисментов и приветственных возгласов. Ведомый двумя священниками, которые держали его за уздечку, он проследовал к хору, встал рядом с алтарем, и тогда тысячи голосов запели ту комическую песенку, о которой мы упоминали чуть выше и которая закончилась громогласным ослиным ревом, подхваченным, опять же, всеми присутствующими:
– Иа!
Затем народ в едином порыве возопил:
– Мессу! Мессу!
– Монсеньор епископ вскоре прибудет, – отвечал с кафедры восседавший верхом на коне дьякон, в одной руке у которого была сосиска, а в другой – кувшин вина.
– Епископа! Епископа! Мы хотим епископа, мы хотим мессу!
Дьякон опустил руку в кувшин и принялся по очереди благословлять присутствующих. Добившись таким образом секунды тишины, этот дьякон, который, похоже, был распорядителем праздника, воспользовался моментом, чтобы прокричать:
– Он придет, говорю же вам, и вы получите самого лучшего, крепкого и пышущего здоровьем, достойного нашего сира Сварливого и вас, чертовы потаскухи и дьявольские развратники! Так как знайте: епископа этого зовут Баэнь!
Толпа вновь разразилась громом неистовых аплодисментов и криков:
– Да здравствует Сварливый! Да здравствует Баэнь!
Дело в том, что Баэнь этот был ни больше ни меньше как камердинером Людовика X. Настоящее его имя нам неизвестно. Прозвище же его шло от Баэньских ворот, расположенных неподалеку от Лувра, практически в том месте, где сегодня находятся улицы Кокийер и Жан-Жака Руссо. Утром, в Лувре, этот Баэнь был избран епископом дураков сеньорами и самим королем, а также простым людом, допущенным в королевскую крепость.
Таким образом, примерно в то же время, когда осел направлялся в Собор Парижской Богоматери, другая процессия, в которую входили как представители духовенства, так и простые парижане (и те, и другие – кричащие и жестикулирующие), направлялась в Лувр, чтобы забрать епископа дураков.
Большинство из тех, что принимали участие в сей необычной процессии, были в маскарадных костюмах: одни облачились в желто-зеленые шутовские одежды; другие – в такие наряды, которые превратили их в обезьян, медведей, леопардов и прочих животных, коих народ приветствовал бурными овациями и восторженными воплями.
Особенно неистовых аплодисментов удостоились два медведя, которых сопровождала мартышка. Медведи, шедшие во главе процессии, неуклюже танцевали, кривляясь и гримасничая и так и этак, а державшая их на цепи обезьянка демонстрировала такие ужимки и прыжки, что каждый восклицал:
– Определенно, это одна из любимых мартышек госпожи королевы.
Однако же, будь шум праздничных колоколов, смеха и аплодисментов не столь оглушительным, можно было бы услышать, как медведи и обезьяна, голосами вполне человеческими, то и дело обмениваются репликами.
– Надеюсь, Бигорн, – вопрошал один из медведей, – ты не намерен провести нас в Лувр?
– Это было бы все равно, – говорил другой медведь, – что отдать нас волку на съедение, хоть мы и медведи, но думаю, этот волчара сожрал бы нас в один присест. Поесть я люблю и сам, но вот становиться едой не собираюсь.
– Боитесь, Гийом? – промолвила обезьяна. – Если боитесь, так и скажите!
Второй медведь прыснул со смеху и пробормотал:
– Смотри, Ланселот Бигорн, дошутишься!..
– Что ж, – продолжала обезьяна, – раз уж вы – ни один, ни другой – не боитесь, а мне так и тем более не страшно, значит пойдем в Лувр!
– Ладно, пойдем, – проворчал Гийом, – да заберет тебя чума!
– Угу, пойдем, – сказал Рике. – Вот только что мы там будем делать?
– Увидите! – отвечал Бигорн. – В любом случае, я обещаю, что будет весело.
В этот момент они вынуждены были прервать разговор, так как необычная процессия, миновав подъемный мост, проходила через одни из ворот Лувра. Во дворе, куда допустили эту толпу, собрались король, королева, их шевалье и сеньоры.
Маргарита Бургундская, окруженная сестрами Жанной и Бланкой и многочисленной прислугой, сидела под навесом из золотистого сукна на приподнятом на несколько ступенек помосте, вокруг которого в три шеренги выстроились алебардщики.
В нескольких шагах от этого помоста находился король и его свита.
– Входите, друзья мои! – кричал Людовик Сварливый, громко хохоча. – Входите и ступайте за вашим епископом – он вас уже ждет.
Два медведя, что шли во главе, принялись топтаться на месте и резвиться, словно в благодарность королю, который подал сигнал к началу веселья.
Тогда процессия, под громкие звуки труб и крики различных животных, торжественно прошла перед помостом. Принцессы и их служанки помирали со смеху. И во всем этом веселом смятении, среди всех этих смеющихся лиц, лишь одно – Маргариты Бургундской – было серьезным и безмолвным.
Она взирала на всю эту неистовую радость вокруг с видом мрачным и свирепым, и душа ее была очень далеко от разворачивавшегося у нее перед глазами зрелища.
Тем временем, продефилировав, процессия сбилась в группку перед королем, для которого играли деревенские скрипачи.
Затем, когда крикливая музыка наконец стихла, некий скоморох вышел вперед и воскликнул:
– Сир король, мы пришли за нашим епископом.
– Вот он, – столь же громогласно отвечал король, указывая на своего камердинера, несчастного Баэня, который по прихоти своего августейшего хозяина сделался в тот день епископом дураков.
И тогда люди из процессии окружили Баэня, издавая громкие вопли.
– Благословения! Благословения! – вопила толпа.
По жесту короля сеньоры отошли в сторону. Окружавшие помост алебардщики отхлынули вправо и влево, и тогда стало видно, что помост этот приподнят над рядом бочек, каждая из которых была снабжена краном, который оставалось лишь повернуть, чтобы наполнить кружки. Король первым направился к одной из бочек, до краев наполнил поданный ему огромный кубок, осушил его залпом, затем, наполнив снова, вылил содержимое кубка на голову испуганного Баэня и громким голосом прокричал:
– Именем Бахуса, ты объявляешься священным епископом дураков!
Слова его были встречены восторженным ревом. Никогда еще ни один король не был столь сварливым и столь расположенным веселиться со своим народом. И королевская щедрость, которая предоставляла в распоряжение процессии несколько бочек вина, окончательно закрепила популярность сына Филиппа Красивого. Пара мгновений – и к бочкам было уже не пробиться. Кувшины, кружки, бутыли ударялись друг о друга, так что вино закончилось уже через несколько минут.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?