Текст книги "Не могу, Господи, жить без Тебя! Книга о молитве"

– Надо ли учить детей уважению и благоговению перед молитвами в церкви?

– Есть такой профессор – Дмитрий Оболенский. У него есть брат, гораздо младше него. Помню, на Светлой седмице я пришел к ним в гости. Брату его тогда было лет шесть, и он встал к иконам в красный угол и три, четыре раза повторил пасхальный тропарь «Христос воскресе из мертвых…», причем в такой довольно небрежной манере. Мать ему попеняла: «Павлуша, это не благочестиво!» А он повернулся к ней с тем надменным выражением лица, которое бывает свойственно детям, и произнес: «Ты ничего не понимаешь! Ему это нравится!»

Нам не хватает воображения! В каком-то смысле Богу не нужны все эти наши молитвы. Ему нужно наше сердце. Но чтобы его отдать, его надо облечь в какую-то форму.

О непрестанной молитве[14]14
  Беседа состоялась 12 ноября 1968 года в университетском приходе Лувенского католического университета. Пер. с фр. Е. Майданович. Первая публикация: Антоний, митрополит Сурожский. Труды. Книга третья. М.: Практика, 2020.


[Закрыть]

Я хочу предложить вам несколько моментов для обсуждения темы, связанной со словами «надо молиться непрестанно» (см. 1 Фес. 5: 17).

Прежде всего, следует отметить, что́ именно означают слова «надо постоянно молиться» и чего не означают. Совершенно очевидно, речь не идет о том, что все обязаны постоянно находиться в церкви или постоянно молиться вслух, внешне проявлять свою молитву. Это возможно только в некоторых определенных обстоятельствах.

Впервые такой подход мы находим у отшельника VI века Ефрема, жившего в Сирийской пустыне. В одном тексте он пишет: «Не заключай твою молитву только в слова, делай из всей твоей жизни opus Dei, службу Богу» (я передаю его слова приблизительно, текст дошел до нас в греческом переводе). К этому аспекту темы нам еще придется вернуться, потому что в наше время часто подчеркивается, что молитва выражается не только в словах, в богослужении, не только в мысли и сердце, она может быть заключена в руках, в нашем телесном делании.

Очень важен, мне думается, и другой аспект: жажда, голод по Богу, любовь к Богу, ощущаемые так же остро, неизменно, постоянно, как ощущаются голод, жажда, нежность.

Каков бы ни был у нас жизненный опыт, мы все знаем, например, что бывают моменты большой боли или большой радости, которые окрашивают весь наш день. Чем бы мы ни занимались, умственно или физически, мы находимся в свете этой радости или в тени этой боли. Для осознания этого не требуется никаких усилий.

Мы находим в Священном Писании множество образов: невеста Агнца, друг Жениха. Мы видим, что невесту и друга соединяет с женихом нежность, любовь, а в моменты расставания, отдаления, отсутствия – желание снова встретиться, то, что англичане называют longing, немцы Sehnsuch – «воздыхание» по отсутствующему. Это спонтанное чувство, не требующее усилий, это нечто в нас, от чего невозможно уйти, как и от боли, от страдания, от радости.

Молитва в таком аспекте – вопль к Богу, крик человека, который ощущает Его отсутствие и не в силах его вынести, – тоже вполне осознанная.

Когда мы переживаем утрату или когда у нас ликующая радость, их не могут вытеснить никакие превратности жизни. Причина, по которой обыденность вытесняет молитву, не в том, что в молитве следует упражняться постоянно, а в том, что молитва недостаточно укоренена в отношениях с Богом. Мы можем, сами не заметив, оказаться на почти бесконечном расстоянии от Него. Проблема в этом, а не в исполнении молитвословий.

Еще один момент: в основе молитвы, познания Бога и совокупности всего, что составляет нашу духовную жизнь, лежит первая встреча, первый опыт. Вне пережитого опыта, вне реальной встречи невозможно возжелать молитвы, невозможно устремляться к Богу как к Тому, к Кому мы идем и без Кого не можем жить, ибо невозможно устремиться к абстрактному понятию или к личности, о которой мы ничего не знаем, кроме как понаслышке.

Следовательно, в основе должен лежать личный опыт. Если его не было, молитву стоит искать другим способом: невозможна постоянная и непрерывная молитва, обращенная к «отсутствующему», о котором мы ничего не знаем, который никак не трогает наше сердце.

* * *

Затем, после первой встречи, бывает отход, можно сказать, «схождение» на другой уровень – на уровень веры. Есть в писаниях святого Макария Египетского совершенно замечательный отрывок, где он говорит: когда человек в минуту восхищения или самоуглубления встречает Бога лицом к лицу, он весь поглощен встречей, и этой встречи ему совершенно достаточно. Но Бог, говорит Макарий, заботится не только о святом, которому была дана встреча, но и о грешниках, которые нуждаются в свидетельстве. Бог отступает от этого человека, как море отступает от берега, оставляя его сухим. В это мгновение человек оказывается ровно в той ситуации, которая в Послании к евреям определена как вера: уверенность в вещах невидимых (Евр. 11: 1). Уверенность, потому что минутой раньше он пережил Встречу и знает, что встретил Бога Живого. Но, с другой стороны, Бог Живой отошел, Он уже – невидимый Бог, а не державное Присутствие.

Вот два момента: с одной стороны – уверенность, с другой – незримость. Отсюда крик… Душа ощущает: она лишилась единственного, что наполняло ее бездонную глубину. Крик, основанный на уверенности, что он будет услышан. Крик, выражающий тоску сироты, оставшегося в одиночестве, глубокую тоску о себе.

В моменты, когда мы встречаем Бога в восхищении или в тоске, которая наступает после встречи и вызвана ею, молиться легко. А в промежутках, когда интенсивность чувства или, точнее, пережитой реальности постепенно слабеет, молитва становится подвигом, постоянным усилием, регулярным упражнением. Но куда она направлена? Это постоянное упражнение ведет к воспитанию: с одной стороны, помогает открывать Бога, с другой – учит воспринимать другого человека.

Поиск и открытие Бога, веры, молитвы… В нашем поиске мы можем использовать молитву: каждая наука, каждое человеческое действие имеет свои методы, и молитва – один из методов, помогающих нам искать и найти Бога.

* * *

Таким образом становится очевидной многоразличность молитвы.

Один из основателей христианского студенческого движения в России был прежде безбожником[15]15
  Речь о Павле Николаевиче Николаи (1860–1919).


[Закрыть]. Однако он ощущал в себе «пустоту в форме Бога», о которой говорит архиепископ Кентерберийский Майкл Рамзей, и чувствовал, что ничто не может ее заполнить, кроме присутствия Божия. Он уединился в Финляндии на целый год и, как рассказал впоследствии, бродил по лесам с криком: «Господи, если Ты есть – откройся мне!» И в какой-то момент внезапно ощутил присутствие Божие.

Вот один из способов, как молитва может быть поиском и открытием Бога. Еще чаще бывает нащупывание, некие движения сердца, ума, всего нашего существа вслепую, когда мы ищем, как ищут в темноте, с протянутыми руками, в надежде, что руки встретят то, что стремятся найти. Это нащупывание, движение вслепую – куда оно должно нас привести?

Прежде всего, в наши собственные глубины. Я настаиваю: речь идет не о психологических глубинах, а о той бездне, которая превосходит всякую человеческую глубину и позволяет нам найти в собственных недрах не дно, а дверь, открывающуюся к Самому Богу.

Другой момент: воспитание внимания, подпитка пламени, вспыхнувшего на мгновение в минуту встречи с Богом. И прежде всего, непосредственная молитва, та, что должна хлынуть в минуту, когда пламя загорается в нас, и питать из часа в час, изо дня в день, пока она жива и спонтанна, пока она – непосредственный отклик души на присутствие, на встречу с Богом.

Спонтанная молитва, уходящая корнями в восторг, охвативший нас в момент встречи, или в чувство трагичности, остающееся, когда встреча минула, но живет уверенность, несомненное воспоминание о том, что встреча была. Пока жива непосредственная молитва, пока в сердце пребывает восторг или в душе – тоска, спонтанная молитва продолжается, живая, крепкая; через какое-то время, короткое или длительное, наступает период, когда мы теряем эту внутреннюю силу. Тогда спонтанная молитва должна превратиться в то, что, за неимением лучших слов, я назвал бы молитвой убеждения.

Молитва убеждения – это уверенность ума, которая остается с нами, когда огонь, воспламенивший нас вначале, начинает угасать. Очень часто мы знаем, что в нас есть вера, мы знаем, что где-то в нас живет пережитый опыт, но, по-видимому, он ушел слишком глубоко в нас, чтобы мы могли до него добраться. Тогда надо молиться молитвой убеждения, молитвой воли. Надо также заново разжигать пламя с помощью богомыслия. С одной стороны, трезво и точно вспоминая, что́ имело место, ибо мы слишком легко забываем даже драгоценнейшие блага, отложившиеся где-то в уголке нашей души: они есть, однако перестают быть пережитым опытом. С другой стороны – обдумывая сами произносимые нами молитвы.

Действительно, молитвы часто уже не воздействуют на нас, не попадают в цель, в душу, потому что слова их бедны – не по своей сути, а по отношению к нам. Это слова, о которых мы никогда не размышляли, сущность которых никогда не сформулировали для самих себя. Интеллектуально смысл этих слов сводится к их употреблению в обыденной речи, тогда как они иногда имеют большую полноту, богатство, ускользающие от нас, поскольку мы не уделяем им внимания. Часто бывает, что слова, которые мы употребляем и которые часто могли бы вызвать глубокий отклик, позволили бы нам собрать воедино целый мир пережитого опыта, остаются без отклика, потому что мы не замечаем, насколько они богаты и насколько способствуют кристаллизации чувств.

Наконец, последний важный момент: наша молитва к Богу будет мертва, если она не доказана, не подкреплена жизнью. Если в начале и в конце дня мы обращаем к Богу чувствительные речи, которые идут вразрез со всем нашим поведением в течение дня. Постепенно, сколько бы мы ни молились, слова притупляются, умирают, потому что только их исполнение, их применение в жизни может сообщить им плоть и силу.

* * *

Тут встает практическая задача. Сколько времени посвящать молитве? Отвечу коротко. Если действительно молитва – одна из основных форм нашего познания Бога, нашей жизни в Боге, если она – голод, и жажда, и горение, и любовь, то молиться надо столько, сколько мы живем, столько же, сколько мы любим, столько же, сколько деятельно озабочены судьбой – собственной, других людей, мира и Бога.

Два обстоятельства важны, чтобы это было возможно. Прежде всего, нужно уметь находить время для молитвы и «искупать» время[16]16
  Ср. Еф. 5: 16: «искупующе время, яко дни лукави суть» («дорожа временем, потому что дни лукавы»).


[Закрыть]. Нужно уметь использовать пустое время. Его так много в каждом дне, что если бы мы отдавали Богу то время, которое ежедневно пускаем на ветер, у нас, учитывая наше духовное состояние, было бы гораздо больше времени молиться. Надо также использовать проживаемое время, то есть объединять жизнь с молитвой так, чтобы они оказывались пересекающимися нитями одной ткани и обогащали одна другую. С другой стороны, мы должны овладеть редким умением справляться с временем. Время как будто убегает; надо научиться препятствовать ему в этом, держать его в руках, владеть им и добиваться, чтобы время содержало вечность.

И последнее: в начале беседы я привел фразу Ефрема Сирина, ставящую тему молитвы и действия. Здесь возникают проблемы. Ткань жизни состоит из созерцания и действия, молитвы и действия: это лицевая и оборотная стороны одной и той же внутренней реальности. Они связаны любовью и едины в любви. Если наша молитва не основана на любви, то и в действии будет отсутствовать любовь. Если то и другое выражают одно состояние, а именно любовь, нашу способность любить Бога и ближнего, тогда они неизбежно совпадают, потому что жизнь состоит из тревоги, из чувства трагичности и восхищения присутствием Божиим.

Но тогда возникает вопрос о первенстве действия. Не достаточно ли глубокой целеустремленности? Может быть, достаточно, а может быть, и нет. Но какой бы ответ мы ни дали, какова бы ни была реальность, несомненно, что всем нам необходима поддержка. Мы не можем, однажды поверив или пережив опыт богообщения, жить все остальное время вдали от Бога, не возвращаясь к Нему без конца, не обновляя нашу совесть, нашу жажду, нашу веру и любовь к Богу.

Чтобы говорить о молитве, необходима совесть деятельная, без этого мы можем ограничиться общественным измерением без Бога, совершая во имя Бога действия нейтральные по сути, потому что дать хлеб голодному – это нейтральное действие, не подразумевающее ни сверхъестественной любви, ни связи с Богом. И вся доступная нам общественная деятельность лежит на том же уровне: она содержит Бога не сама по себе, а поскольку мы в Боге или вне Бога. Потому что или Бог получает от нас права гражданства в нашей деятельности, или же Он для нас лишний, хотя дал нам первоначальный импульс.

* * *

В заключение я хочу перечислить ряд моментов, которые, по моему мнению, мешают молиться. Не работа, не суматоха, не искушения мешают молиться, а то, что наша жизнь поверхностна. Молиться можно только на глубине, когда мы открыты к этой глубине. Когда жизнь поверхностна, приземленна, в ней не может быть молитвы. Также не бывает молитвы, когда жизнь слишком легка и никаких проблем не представляет – не за что зацепиться. Молитва пытается уцепиться за шероховатости жизни – а их нет. Не на чем построить молитву-прошение, не о чем ходатайствовать, не за что благодарить Бога, и нет никакой точки соприкосновения с Ним.

Кроме того, в наше время многие люди, и в том числе христиане, живут как бы в мире вещей. Даже ближний может оказаться вещью, пока мы не откроем для себя глубину его судьбы и вечное значение его присутствия.

Если мы живем в мире вещей, мы принимаемся искать Бога среди вещей. Так вот, там мы Его не найдем, Бога нет среди окружающих нас предметов. Его нет и в нашем ближнем, если для нас мысли или чувства ближнего совпадают с его пространственным измерением: Бог находится на метафизической и духовной глубине человека. Именно это я только что назвал отсутствием трагического измерения, смысла судьбы.

И наконец, абсолютно необходимы два качества, без которых, думаю, никакие отношения с Богом невозможны и которые поразительно часто бывают уничтожены бесцветностью и секуляризацией: любовь и красота. Эти понятия профанированы, оторваны от Божественного мира, в то время как они стоят на пороге горнего мира и его открытия. Думаю, человек, не научившийся распознавать красоту и знать, что́ такое любовь – не бесплотная любовь, какую приписывают святым, не понимая, каковы они на самом деле, но живая любовь, любовь, полная нежности и человеческой реальности, – такой человек не может надеяться достичь сверхприродной любви.

Мы должны сначала стать людьми – и только потом возрастать в меру Божественную.

Прикосновение к преображенному миру: молитва на богослужении[17]17
  Фрагмент беседы, которая состоялась 5 апреля 2001 года в цикле «Беседы о молитве». Первая публикация: Антоний, митрополит Сурожский. Труды. Книга вторая. М.: Практика, 2007.


[Закрыть]

Есть молитвы частные, о которых мы много говорили.

Но есть другие молитвы – молитвы, где совершается нечто Самим Богом, молитвы, которые есть не только обращение к Богу с просьбой, чтобы то или другое исполнилось, а молитвы как бы тайносовершительные. Последний предел в этом отношении, конечно, Божественная литургия: когда мы молимся о том, чтобы этот хлеб, это вино сошествием Святого Духа стали Телом и Кровью Христовыми. Мы этого совершить не можем, мы только можем сказать: Твоя от твоих, как мы и говорим на литургии. Хлеб, вино – Твои, и мы их возносим Тебе, Ты их приобщи Себе Самому, и чтобы они к нам вернулись, совершая чудо нашего приобщения к Тебе.

Но не только в Божественной литургии совершается такая тайна.

В мире есть действия, которые мы легко называем обрядами. Обряд для нас на обычном языке больше говорит о форме, чем о содержании. Есть действия церковные, которые охватывают все то, о чем я говорил, но еще и с особенной силой они охватывают тварное вещество нашего мира. О том, как хлеб и вино приобщаются тайне Божества, я скажу позже, а сейчас хочу сказать о другом.

Мы всё можем освятить – то есть принести Богу и сказать Ему: «Господи, благослови это». Но «благослови» не значит – оставь это вне Себя, сказав доброе слово об этом, это значит – прими это как Свое, и пусть оно к нам вернется от Тебя, как сейчас к Тебе поднимается от нас.

Есть целый ряд таких церковных действий. Например, мы освящаем священнические одежды. Они нужны не для того, чтобы священник просто не был похожим на других или чтобы эти одежды-облачения напоминали нам о чем-то. Мы их освящаем, чтобы они стали «собственными» Богу и чтобы, надевая их, мы облекались в вещественную благодать. С каким трепетом диакон, священник, епископ должны на себя надевать каждую из этих одежд, принесенных Богу с молитвой: «освяти их, пусть они будут благодатны, пусть покроют слабость и недостоинство мое, но пусть люди видят в них и через них Тебя, действующего!»

Мы освящаем иконы, это гораздо легче понять, но мы не всегда задумываемся над тем, что случается с иконой, которую освящают. Икона – это дерево, краски, линии, изображающие Троицу, Спасителя, Божию Матерь, святых, события Ветхого или Нового Завета, – но это не только картинки. Когда мы молимся о том, чтобы Бог освятил иконы, мы молимся, чтобы они каким-то для нас непостижимым образом были приобщены к тайне Божественной благодати. И потому мы относимся так благоговейно, так трепетно к иконе. Не только потому, что мы почитаем лицо, которое на ней изображено, а потому что и сама икона от дерева до краски каким-то образом принадлежит преображенному миру, миру, в котором действует, живет Сам Бог.

И еще один пример хочу вам дать, который меня всегда глубоко волнует, – это освящение колокола. И в молитве этого освящения мы просим, чтобы Бог этот колокол благословил так, что, когда он будет звучать, его звук пробуждал бы спящие души. Есть стихотворение:

 
Поздний колокол, звучащий
Над равниною большою,
Прогреми над сердцем спящим…
Может быть, оно проснется
И стряхнет с себя забвенье
И, быть может, содрогнется
На мгновенье, на мгновенье…[18]18
  Стихотворение А. Кольцова.


[Закрыть]
 

Мы говорим не о том, чтобы человек услышал звук и как-то на него отозвался, мы молимся о том, чтобы этот звук донес до души человека нечто, что его пробудит и откроет к вечной жизни, к Божиему присутствию.

И таким образом в молитве, даже просто в чине благословения предметов, мы охватываем весь мир: и Святую Троицу, и Пречистую Деву, и ангелов Божиих, и нашего хранителя-ангела, и святых – и весь вещественный мир. Потому что весь вещественный мир способен принять благодать Божию. Человек согрешил, но мир не согрешил, мир в плену у человеческого греха, но сам по себе он безгрешен. И как дивно, что можно в молитве, в церковной молитве, которая глубже, шире всякой нашей частной молитвы, этот мир включить, чтобы он стал вместе с нами участником жизни Божией, изливающейся в нас через благодать. Все это относится к частной молитве или к обычной молитве, которую мы произносим вместе <…>

* * *

И еще одно измерение: Божественная литургия. В ней участвуют все и участвует всё. Участвуем мы все верой, надеждой, покаянием, благодарностью, криком души, мольбой, но в этой литургии участвует вся полнота церковная. Кто-то сказал уже много столетий тому назад, что Церковь – это богочеловеческое общество, где и Бог и люди составляют одно та́инственное общество – таинственное потому, что этого нельзя ни объяснить, ни в каком-то смысле доказать – но можно знать внутренним опытом. Это можно передавать через внутренний опыт тем, кто еще этого не познал, не пережил.

Кто участник в литургии, кто ее совершитель? О Совершителе я уже упомянул вначале: освятить хлеб, чтобы этот хлеб стал Телом Христовым, и вино, чтобы оно стало Кровью Христовой, никакой человек не может. Никакая человеческая даже Богоданная благодать не может дать власть превратить хлеб в Христово Тело, вино в Кровь Христову. Никто этого не может совершить, и никто бы не дерзнул.

При этом Бог приобщает Свою тварь Себе и Своей жизни, но Он не требует от нее, чтобы она перестала быть собой, Он не заставляет хлеб перестать быть хлебом, вино перестать быть вином. Он таинственно пронизывает этот хлеб и это вино Своим собственным присутствием, силою Святого Духа.

Совершитель литургии в конечном итоге Сам Господь Иисус Христос. И в молитве перед освящением Даров священник говорит: «Ты – Приносящий и Приносимый. Ты – Приемлемый и Раздаваемый». И мы верим, что когда молимся Святому Духу, то Дух Святой сходит на Дары, которые мы принесли, и что совершается чудо не нами, а единственным Первосвященником всей твари, Господом Иисусом Христом.

И тогда ставится вопрос о том, каково же наше место на литургии, место мирян, место священнослужителей? Где мы? И тут, мне кажется, нам надо помнить очень важную вещь. На русском языке миряне и духовенство по смыслу слов кажутся такими разными: миряне – это те, которые миру принадлежат, священнослужители – это те, которые принадлежат храму, но это – очень бедный перевод древнего слова.

По-гречески то, что мы называем мирянами, будет λαός – народ, Божий народ, и в этом смысле все мы принадлежим к этому народу. У нас есть различные должности, различные задания в Церкви, но мы все в этом смысле народ Божий – царственное священство, народ святой (1 Пет. 2: 9), о котором говорит апостол.

«Народ святой» – это значит народ, который Бог взял в удел, освятил, чтобы этот народ совершил дело: спасение всей твари. Это не значит, что мы теперь уже святы в обычном смысле этого слова, но это значит, что мы посвящены и освящены для совершения дела Господня.

Очень великое и страшное выражение, что мы – «царственное священство». Есть у Василия Великого слова, что править может любой человек, а умереть за свой народ может только царь, потому что он воплощение всего того, что значит этот народ перед Богом.

Так многие переживают смерть Николая Второго и его семьи. Они не бежали, не скрывались, они дали себя взять и умерли за народ. «Не мстите за меня», – писал государь. Одна из княжон писала:

 
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Своих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
 

И каждый из нас в этом смысле является частью царственного священства, потому что каждый из нас – и из тех, кого мы называем мирянами, и из тех, кого – священниками, призван к тому, чтобы свою жизнь посвятить спасению других людей, всех людей, к которым он прикоснется. «Я вас посылаю как овец среди волков», жизнь свою отдавать для того, чтобы другие могли бы поверить. Чтобы другие могли говорить, как Тертуллиан писал в своем послании императору Трояну в защиту христиан: «о них говорят – как они любят друг друга!»

Но не только друг друга, они любят и Христа, они любят тех, которые их осуждают на смерть, которые жестокой смертью их вырывают из жизни. И было время, когда христиане это чувствовали, потому что были гонимы. <…>

Мы этого больше не знаем, но эта любовь охватывает весь мир, никто не остается вне ее, чуждый ей, и это – наше призвание. И хоть краешком души, но мы это понимаем, особенно когда речь идет о наших близких, о самых дорогих.

И вот, когда мы совершаем литургию, вся Церковь участвует в ней на равных началах – в разных должностях, но в той же полной мере, потому что и мирянин готов свою жизнь отдать во свидетельство его веры во Христа – чтобы какой-нибудь человек содрогнулся, задумался и, может быть, стал искать Бога. Он, этот мирянин, участвует в жертвоприношении на Святом престоле.

Я помню, раз был случай, когда на съезд, где участвовали только миряне, я был приглашен в качестве докладчика, и председатель съезда представлял меня народу так: «Митрополит Антоний – мирянин в священном сане». Это правда, потому что, становясь священником или епископом, мы не перестаем быть членом Божьего народа, этого «лаос», о котором писали на греческом языке апостолы. Это так дивно: мы все участвуем, в разных положениях, совершая дело каждый на своем месте – но одно и то же дело.

* * *

Во время[19]19
  Фрагмент беседы, которая состоялась в лондонском приходе 22 февраля 2001 года в цикле «Беседы о молитве». Первая публикация: Антоний, митрополит Сурожский. Труды. Книга вторая. М.: Практика, 2007.


[Закрыть] литургии читается одна молитва – она такая привычная, родная, что мы не обращаем внимания на ту таинственность, которая в ней сокрыта, на ту истину, которую она выражает. Молитва звучит так: «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в раи же с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняяй, Неописанный». Речь здесь идет о Христе, Которого мы знаем по откровению как Сына Божия, вне времени, в глубинах Божества, в тех глубинах, о которых я уже говорил, где царит то, что мы можем только назвать безмолвием, где сияет такой чистый, совершенный свет, что мы не можем глядеть на него не ослепнув. Святой Григорий Нисский говорил о тьме Божественной и объяснял, что дело не в том, что есть в Боге тьма, а в том, что, когда мы взираем на этот свет, мы можем только ослепнуть.

И в алтаре совмещается и вечное, и настоящее, и будущее. Алтарь – это место, которое не разделяет, но соединяет. Когда мы смотрим на алтарь, мы видим в нем предметы, но не видим ту реальность, о которой говорят эти предметы. Мы видим столик проскомидии, то есть приготовления Святых Даров; и там действительно, вещественно происходит действие, совершаемое священником. Но вместе с этим именно перед этим столиком, именно во время проскомидии произносятся те слова, которые я упомянул: «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в раи же с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняяй, Неописанный…»

И таким образом этот стол, обыкновенный стол, является местом, где сочетаются небо и земля.

Если мы посмотрим дальше в алтарь, то увидим в глубине место, где ничего не происходит. Перед этим местом стоит кафедра епископа, а за ним – икона; и эта икона нам говорит (что бы она ни изображала, Воскресение ли или что-то другое), что за этим пределом, где стоит кафедра епископа, – вся глубина Божией тайны. Ее нельзя изобразить, ее нельзя очертать.

Мы должны только смотреть и знать, что там, где мы ничего не видим, находится самая глубина тайны.