Текст книги "Не могу, Господи, жить без Тебя! Книга о молитве"

– Как можем мы идти в Галилею? Не у каждого есть опыт такой светлой ранней встречи. Чаще люди приходят к Богу из тьмы, от скорби, из ада…

– Я думаю, мы встречаем Христа очень по-разному. Я упомянул Галилею, потому что нередко мы пережили, опытно встретили Христа в детстве или в юные годы, когда еще не было трагичности в нашей жизни, когда мы воспринимали богатство и красоту веры в семье, или через богослужение, или через красоту окружающего мира – мы как бы почуяли Бога. Разумеется, помимо этого мы встречаем Христа в Иерусалиме, мы встречаем Его на всех путях жизни, как встречали многие.

Но я хотел бы добавить еще одно: мы встречаем Его и в аду. Знаете, одна из самых значительных вещей относительно Христа – это слова апостольского Символа веры: «Он сошел во ад».

Очень многие люди встречают Бога в глубинах своего отчаяния или в сердцевине зла, когда они в его тисках. Это я знаю на опыте, и это бесконечно ценно для меня. Ведь у нас такой Бог: Он не стоит как бы внешним наблюдателем, не смотрит просто, что с нами случается, Он не протягивает нам два пальца, чтобы вытащить нас из болота. Нет, наш Бог готов сойти в самые глубины уродства нашей жизни, нашей личности, нашего сердца, нашей судьбы. И это замечательно.

Так что я не имел в виду ограничить возможности встречи Галилеей. Но временами полезно вернуться вспять к нашим первым встречам с новым опытом. Невозможно вновь пережить прошлый опыт, но можно посмотреть на него из новой точки, с новым богатством, которое нам дала жизнь, и сказать: да, это было истинно, и значит, я могу начать все снова с этого места или включить это в мою сознательную жизнь, а не просто как бы оставить это в основе моей жизни, как корень дерева, который не видно.

– Часто общественная молитва кажется слишком «организованной», в ней нет спонтанности. Мы к ней или просто привыкаем, или теряем смысл ее содержания, или нам мешают ее формы…

– Если оглянуться на раннюю Церковь, замечательно в общественном богослужении не то, что оно было организованно – этого как раз не было. Замечательно, что в мире, который активно ненавидел Христа, активно ненавидел его учеников, люди, которые были как бы обречены, собирались и знали, что любой человек в этой комнате, или в этой катакомбе, или в этом потайном месте – им брат, сестра во Христе, они выбрали Христа против всего, несмотря на опасность тюремного заключения, преследования, пыток, смерти. Они знали, что могли посмотреть на того, на ту, кто стоит рядом, и сказать: «Мы едины». И вероятно, это чувство общности (в лучшем смысле слова) еще усиливалось тем, что в целом у этих людей не было ничего общего, кроме Христа.

Видите ли, мы – местные приходы, мы все принадлежим более или менее одному обществу, одной культуре, у нас одно происхождение, одно воспитание, одни привычки, в этом отношении мы друг друга не коробим; если мы чем-то задеваем друг друга, то лишь потому, что неприглядны сами по себе. Но в те ранние времена рабы стояли рядом с господами, здесь же стояли жители, как сказали бы теперь, «колоний», люди разных рас, люди ничего не значащие рядом с богатыми, известными людьми (возьмите Закхея-мытаря, это же был местный управляющий банком, а он влез на дерево), и единственное, что их объединяло, – Христос. И это связывало их в одну общину теснее, чем нас связывают всякие общественные узы. Напротив, чем больше у нас общего в человеческом плане, тем меньше мы сознаем, что по-настоящему нас связывает только вера во Христа. И та ранняя община сознавала себя единым телом, так что общинная молитва – это молитва одного тела. В результате то, что община собиралась вместе, было первым шагом к богослужению.

Знаете, меня так часто поражает, что люди приходят в храм и как будто остаются праздными. В православном храме нет скамеек, так что там это еще более заметно, но я бы сказал, что в неправославном храме, где вы зажаты рядом скамеек, даже это не мешает вам парить мыслями или смотреть по сторонам в ожидании, как будто богослужение начнется в тот момент, когда священнослужитель что-то совершит, как будто первый жест или первое слово служащего или даже его торжественный вход – вот тот момент, когда Бог вступает в общину: а, начинается, Бог появился!.. Нет, появился не Бог, а священнослужитель. А первое чудо в том, что собрались вместе люди, которые едины во Христе, которые по отношению к внешнему миру являются Его воплощенным присутствием. То, что совершится дальше, будет более или менее, в зависимости от обстоятельств, полно вдохновения.

Но мы же понимаем или должны бы понимать – а это не всегда легко дается современной христианской общине, – что мы собраны вместе как собственный Христов народ и что мы будем молиться вместе как одно тело. Один из признаков христианской молитвы: это должна быть такая молитва, которую мог бы принести Христос, если был бы среди нас, сидел на скамье рядом с нами или стоял там же, где стою я. И эти люди стремятся так выразить вместе, выражают все вместе молитву Христа в мире, в мире, который стал трагичным, то есть находится в процессе спасения или гибели. И потому что там, где двое или трое собраны во имя Христово, Сам Христос посреди них. Христос сказал, что где двое или трое соберутся в Его имя (Мф. 18: 20), их молитва может быть услышана, потому что она свидетельствует, что Бог победил разъединение, отделенность, отчуждение, и это уже частица Царствия.

Дерзну сказать, что часто общая, общественная молитва бывает очень скучной. Это зависит от способности отозваться на то богослужение, которое предлагается, это зависит от личных вкусов, личного умонастроения, от того, каким путем вы пришли в Церковь. Если вы пришли через Евангелие, а не через Церковь, то очень вероятно, что вы отнесетесь более критично к тому или другому роду богослужения, которое стало неестественным или избитым, вас не будет удовлетворять простое повторение того, что было живым два столетия или двадцать столетий назад. Но тогда дело в том, чтобы оживить это богослужение для себя, сказать себе: я постараюсь вникнуть в то, что все это означает. А первое значение общественного богослужения – то, что мы составляем единое целое как христиане.

И еще, чтобы влиться в богослужение, существенны две вещи – цельность сердца и радость. Мне кажется, общественное богослужение потому так часто бесплодно, что в него не вложено все сердце, что в нем очень мало радости и очень много чувства долга: «Сегодня воскресный день. Что же, пойду в церковь, помолюсь, потерплю даже проповедь отца Антония». Но ведь нам заповедана радость! Когда Христос говорит: «Радуйтесь и веселитесь!» (Мф. 5: 12) – это завершение заповедей блаженства, где говорится о гонениях, испытаниях и трудностях жизни. И по существу Христос нам говорит: что бы ни было с вами в жизни, об одном вы можете радоваться – радуйтесь и перерастайте себя, будьте выше себя самих, не сводите жизнь к масштабу собственного восприятия, вы – дети Божии.

– С чем надо приходить в храм? Или мы приходим в храм только «за» чем-то?

– Я думаю, вы правы, очень часто мы идем в церковь или на молитвенное собрание в надежде напитаться, мы приходим получать и не сознаем, что наше присутствие в первую очередь – уже дар другим, разве что мы очень уж досаждаем тем, кто рядом с нами (скажем, если я начну подпевать хору со своего места, это будет мало способствовать молитве).

Но нам следует приносить еще две вещи. Первая – молитвенный дух, который нужно развивать в течение всей недели: мы должны быть молитвенными людьми и приносить на эту встречу собственную молитву. Мы не можем прийти пустыми и надеяться, что кто-то другой обеспечит нас молитвой. Да, слова будут произноситься, но отклик может быть только наш личный. И мы должны быть словно хорошо возделанная, вспаханная почва, которая может принять семя в свою глубину и принести плод (Мф. 13: 3–8). Если мы просто пусты или ожестели, как бетон, то такими и будем во время богослужения.

Вторая вещь – открытость. Очень часто мы неспособны воспринять то, что предлагается, потому что ожидаем другого. Это случается в любых взаимоотношениях. Мы ожидаем от человека чего-то – но сегодня у него для нас припасено нечто, а мы не принимаем то, что он нам дает, потому что ждем момента, когда он даст нам то, чего мы ожидали. Так и в церковь можно прийти в ожидании – и не получить ожидаемого: Бог решил дать нам что-то другое.

Так что должна быть гибкость, открытость, прозрачность, которая позволит нам просто принять то, что мы встретим. Это может быть благодатное слово, а может – суровый упрек. Что угодно, но всегда что-то будет, если мы вслушиваемся всем умом и всем сердцем, а не стараемся отчаянно услышать то, что не говорится; если мы готовы просто слушать. Мы, повторюсь, может быть, услышим вовсе не то, чего ожидали: ожидали от священника молитвы, которая вознесет нас, или проповеди, которая нам «нужна», и вместо этого получим улыбку ребенка в храме или что-то совершенно неожиданное, никак не связанное с ходом богослужения, но исходящее от людей в церкви.

– Вы подняли бередящие душу вопросы, в частности о том, зачем нам нужен Бог. Думается, мотивы, в том числе и молитвы, могут быть самые разные и неоднородные…

– Никогда не следует ожидать, что мы сумеем отозваться идеально. Желание совершенства – одна из самых разрушительных вещей, какую можно вообразить, мне кажется, его придумал дьявол. Потому что стремление к совершенству заставляет нас не вкладывать все силы в то, что мы способны осуществить, а обычно ведет к тому, что мы вообще не делаем того, что могли бы.

Был случай с американским протестантским миссионером, доктором Моуди, который в семидесятых годах XIX столетия приехал «обращать» Великобританию. Добродетельная дама спросила его, почему он ничего не делает в совершенстве. Он ответил: «Сударыня, я предпочитаю свое несовершенное делание вашему совершенному неделанию». И я думаю, что очень важно сказать себе: да, мои мотивы смешанны, я делаю вещи несовершенным образом, но если я сегодня буду делать то, что могу, несовершенным образом, но изо всех сил, завтра я смогу делать чуть лучше то, что у меня не очень получается сегодня.

Знаете, это все равно что учиться читать, писать, считать или учить иностранный язык. Если каждый день не делать того, что уже умеешь, то никогда не наступит тот момент, когда ты сможешь делать то, чего пока не умеешь. Или если предпочитаете библейское сравнение – если вы не верны в малом, вам не будет доверено большее (Лк. 16: 10–11) – не потому что Бог не доверяет вам, а потому что Он прекрасно знает, что это большее не будет выполнено.

Так что важно сказать себе: Бог любит меня таким, какой я есть, Его любовь не уменьшается, потому что я несовершенен… Он не любит меня как бы зачаточно, ввиду того, чем я стану когда-то позднее, Он просто любит меня, так же как разумные родители любят своих детей, даже если те несовершенны, и не говорят ребенку: «Если ты не станешь лучше, я не буду тебя любить». Ребенка надо любить такого, какой он есть. Есть русская поговорка: «Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».

Бог нас любит, даже если мы в грязи с ног до головы, и Он приложит все усилия, чтобы мы отмылись. Так что пусть у вас мотивы смешанные – но когда вы обнаружили в куче смешанных побуждений одну чистую искорку, ухватитесь за нее, пусть она разгорится поярче, пусть этот огонек устоит напору прочих мотивов – это уже что-то, и постепенно это разовьется.

– Деятельность человека и действие Божие, молитва и деятельность: можете ли сказать что-то о соотношении того и другого?

– Я думаю, мы делаем две ошибки. Во-первых, воображаем, будто деятельность исключает Божие присутствие; разумеется, не полностью, но нам кажется, что когда мы погружены во что-то, мы как бы не с Богом.

У меня много оснований думать, что это не так. Бог с нами в нашем делании – если то, что мы делаем, не греховно или дурно: если оно греховно или дурно, Бог борется за то, чтобы мы опомнились. С другой стороны, если мы совершенно законно озабочены чем-то, мы можем быть уверены, что Бог озабочен тем же самым. Знаете, если мы неспособны молиться с полной собранностью, помня только Одного Бога, потому что кто-то, кого мы любим, умирает, или болеет, или в смятении, мы можем сказать: «Господи, вот что меня очень заботит!» – и Господь ответит: «Меня тоже, давай вместе скорбеть об этом или вместе нести эту заботу!..» Так что на самом деле всегда возможно, чтобы Бог был с нами в любой ситуации.

Конечно, бывают моменты, когда мы должны думать только о том, что делаем, потому что дело не может быть сделано рассеянным умом. Я имею в виду, например, ситуацию, когда во время войны я занимался хирургией. Когда ты должен оперировать раненого солдата, невозможно оперировать руками и одновременно пребывать в состоянии созерцания, потому что в какой-то момент ты очнешься и увидишь перед собой труп. Но мы можем сделать то, что сделал перед битвой, где он командовал, один английский военачальник – он сказал: «Господи, сегодня я буду слишком занят, чтобы вспомнить о Тебе, но Ты меня не забудь!»

Во-вторых, мы слишком часто воображаем, будто молитва состоит в том, чтобы сосредоточиться умом на Боге. Это так, это верно тогда, когда мы имеем возможность не думать ни о чем другом. Очень верный образ дает один русский духовный писатель XIX века: он говорит, что ощущение Бога должно жить в нас, словно зубная боль. Вам нет надобности напоминать себе, что у вас болит зуб: он болит! И если бы сердце наше так болело, если был бы в нас этот голод, желание быть с Богом: «О, как было бы замечательно, если бы у меня была минутка!» – тогда, что бы вы ни делали, вы всегда будете ощущать как бы фоном это Божие присутствие. Хотя ум ваш будет занят чем-то другим, но в сердце будет жить это сознание.

Что касается периодов покоя: поразительно, что мы не находим спокойной минутки просто немного побыть с Богом; но мы находим время принять ванну, мы успеваем вымыть посуду, одеться, находим время поболтать с кем-то, прочитать газету, мы находим время на множество дел, в течение которых или вместо которых мы могли бы дать Богу возможность побыть с нами несколько минут. Знаете, Ему бы это доставило такое удовольствие! Это выглядит странно: зная себя, я не вижу, почему бы Богу хотеть быть со мной! Но дайте Ему такую возможность. У Него странное предпочтение: Он любит грешников! Так почему бы не попробовать?

Скажем, пока вы бреетесь или принимаете ванну, вы можете размышлять и молиться. Особенно замечательное время – когда вы моете посуду, потому что мытье тарелок так похоже на омывание грехов, что можно прямо-таки притчу сочинить об этом! Я часто говорю, что для священника мыть посуду – гораздо более удовлетворительное занятие, чем принимать исповедь, потому что сразу виден результат!

Если захотеть, всегда можно найти время и место. Знаете, мой отец был человек решительный, у него на двери висела записка: «Не трудитесь стучать. Я дома, но не открою». Ну, это очень радикальное решение вопроса. Но тем самым он получал возможность, когда у него было десять минут свободного времени, употребить их так, как он сам хотел, а не зависеть от кого бы то ни было, кто соберется вторгнуться к нему. И я совершенно уверен, что при тех условиях, в которых мы живем, всегда можно найти момент уйти к себе, закрыть дверь и сказать: позвонит ли телефон, постучит ли кто в дверь, позовет ли кто-то – меня нет, я с Богом, на Небе, в Раю – назовите как хотите. (Конечно, это гораздо труднее, если приходится жить по три, по пять человек в одной комнате.)

И если путем тренировки научиться жить в настоящем моменте, не до и не после, то настоящий момент становится чрезвычайно насыщенным, как бы сгущенным, в него можно вместить чрезвычайно много.

Во время немецкой оккупации меня как-то арестовали в парижском метро – и в тот же миг и прошлое и будущее исчезло. Прошлое исчезло, потому что мое реальное прошлое мне пришлось бы отрицать, о будущем у меня не было никакого представления, потому что я не знал, что со мной сделают. И осталось только теперешнее мгновение. И это теперешнее мгновение внезапно стало таким насыщенным, сгущенным, таким напряженным, в него вместился весь предыдущий опыт жизни, все напряжение жизни за многие годы. И в результате – вот он я!

Так что если научиться постоянно жить настоящим временем, не повторять вчерашний день, не жить воображением на час вперед, мы могли бы со всей интенсивностью жить теперь. Ясно, теперь вы можете знать, что через четверть часа будет перерыв на обед и вы избавитесь от моей беседы, но это знание вас не накормит, так что оно пустое. Поэтому подремлите или слушайте и реагируйте, примите или отвергните, но делайте это теперь, потому что четверть часа непременно пройдет, и нет никакой нужды стараться жить где-то еще, кроме настоящего момента. Следующий момент непременно встретится нам, и вовсе не требуется устремляться к нему, все равно он не настанет быстрее.

Если вы это поймете, то обнаружите, что в течение дня у вас масса времени для того, чтобы побыть с самим собой и с Богом. А затем впустите Бога и в следующий свой шаг. Какой бы он ни был, вы можете сказать: «Господи, теперь я буду действовать – благослови меня. Благослови меня, благослови того человека, с которым я встречусь, благослови всю ситуацию, сделай ее Твоей!» Просто надо этому научиться.

Я говорил, что для того, чтобы молиться, нужно иметь Бога, к Которому будет обращена молитва. Может быть, об этом следует сказать поподробнее.

Сколько-то лет назад, собираясь в поездку по Соединенным Штатам Америки с беседами о молитве в контексте книги School for Prayer, я прочел начало небольшой брошюры Теодора и Синтии Уэдел и был поражен. Вот о чем они писали: хотя мы стараемся, чтобы слова наших молитв были благочестивыми и обращенными в первую очередь к Богу, но если думать о молитве не в порядке слов, а в порядке наших внутренних устремлений, того, чего жаждет наше сердце, чего действительно ищет наш ум, того, что манит нашу волю к себе (тогда как Бог зовет в другую сторону), того, чего наше тело как бы требует от нас, то вполне вероятно, что несмотря на то, что слова наши внешне по-христиански благочестивы, всем своим существом мы устремлены в противоположную сторону.

И они выражают это очень резко, они говорят: «Молитва никогда не обращена в пустоту. Молишься или Богу – или сатане».

Насколько мы обращаем свою молитву к врагу, зависит от пропорциональности, от равновесия между нашей решимостью – я сознательно употребляю слово «решимость» – быть Божиими и нашим влечением к тому, что вовсе не Божие. Над этим нам следует задумываться и размышлять. Потому что, как бы мы ни молились, крик всего нашего существа будет, вероятно, слышнее, чем слова, которые мы произносим. Бог услышит и то, и другое, но кто-то еще тоже услышит.

И Уэделы говорят: «Можно бы сказать так: чем молиться Богу, надо бы молиться „тому, кого это касается“». А это, при нашей внутренней разделенности, вполне может означать: «Я обращаю мою молитву к тому, кто удовлетворит мое внутреннее стремление, мои желания».

Это очень страшно. И это значит, что мы не можем сводить нашу молитву к благочестивым выражениям, не можем сводить молитву к тому, что, как нам кажется, правильно перед Богом, перед нами самими, перед нашими ближними, перед миром, в котором мы живем. Мы должны поставить себе вопрос: насколько я един со словами, которые произношу, и насколько мне хочется, чтобы моя молитва не была услышана?

На грани между тем и другим стоит молитва блаженного Августина, с которой он обращался к Богу, когда понял, что его прежняя жизнь была дурная. Он сам приводит эту молитву в своей «Исповеди». Он говорил: «Господи, даруй мне целомудрие – но еще не сейчас!» Он был честный, гораздо честнее, чем большинство из нас. Он совершенно честно говорил Богу: «Я знаю, что правильно, я это выбираю. Но моя плоть, мое сердце, мои привычки, мои устремления не способны примкнуть к этому моему намерению». И очень важно нам снова и снова ставить себе вопрос: насколько моя молитва или те или другие слова, которые я употребляю, когда обращаюсь к Богу, выражают все мое существо? Или: каким это образом я с таким усилием молюсь о том, что правильно, в то время как по существу устремлен совершенно к противоположному?

* * *

Разные люди в различные моменты оценят эту ситуацию по-разному, но все мы внутренне разделены. Апостол Павел, человек намного более великий, чем любой из нас, говорит, что в себе видит два закона, что в нем борются закон духа и закон плоти (Рим. 7: 14–25). И в каждом из нас эти два закона борются. Значит ли это, что, когда мы молимся о добром и вместе с тем устремлены к дурному, мы лицемерим, мы неправдивы? Нет, потому что в нашей духовной жизни многое, если не все, зависит от того выбора, который мы делаем, а не от того, чего мы на самом деле добились.

В тот момент, когда мы сделали выбор в пользу Бога, наша молитва может стать криком к Богу о свободе, освобождении, исцелении, но чтобы она стала таковой, мы должны сначала понять, что нуждаемся в исцелении, что нуждаемся в освобождении, – и тогда кричать, кричать о нем из глубины, даже если мы на самом дне, каково бы ни было наше смятение, как бы нас ни влек соблазн. Вполне может оказаться, что нас держит искушение, но мы ненавидим его и взываем о спасении.

Только не следует обманывать себя и думать, что потому что мы произнесли те слова, какие надо было, мы уже достигли того, куда эти слова должны были повести нас.

Чрезвычайно важно быть правдивыми. А быть правдивым значит видеть себя таким, какой я есть, – ну, в той мере, в какой мы способны себя так видеть. Духовный наставник начала XX века, отец Иоанн Кронштадтский, говорил, что Бог дает нас видеть себя такими, какими Он нас видит, только в той мере, в какой прозревает в нам достаточно веры и достаточно надежды, чтобы нас не сломило ви́дение нашей внутренней тьмы. Так что не надо стараться увидеть больше, чем Бог нам открывает, но мы должны всегда быть готовы прямо взглянуть на то, что Бог открывает, и именно это, эту тьму или эти сумерки, принести Богу, чтобы Он мог исцелить нас и спасти.

Мы должны быть правдивы, а правдивы мы можем быть задолго до того, как станем достойными Его.

В «Хасидских рассказах» Мартина Бубера говорится о раввине, который был полон радости. Как-то его спросил один из жителей его деревни, каким это образом он может жить в радости, когда знает, что в какой-то день предстанет перед Богом, будет судим и, может быть, осужден. Как ему представляется суд? И раввин ответил: «Господь скажет мне: рабби, посвятил ли ты все время тому, чтобы всем сердцем и всем умом изучать Мое святое слово? И я скажу: нет, Господи… И Он спросит: рабби, исполнял ли ты изо всех сил то малое, что ты уже понял? И я скажу: нет, Господи… Рабби, скажет тогда Господь, обращался ли ты ко Мне в покаянии, прося о прощении и о помощи? И я скажу: нет, Господи… И тогда Господь улыбнется и скажет: войди в покой Мой, ты правдив!»

Мне кажется, это прекрасный рассказ и в нем очень много правды. Бог может спасти того грешника, которым я являюсь, Он не может спасти того святого, которым я не стал. Если мы сознаем, что мы такое, мы связаны с Христом тем взаимоотношением, ради которого Сын Божий стал Сыном Человеческим: мы – предмет спасения. В тот момент, когда мы закрываем глаза на тот факт, что нуждаемся в спасении, и пытаемся вообразить, будто мы уже граждане Неба, Богу нас не достать. Он протягивает нам руку – мы не принимаем ее.

Так что очень важно быть в основе своей правдивым. Не менее важно быть правдивым в каждый конкретный момент. Мы становимся на молитву утром, вечером. Мы можем поставить себе первым делом вопрос: тороплюсь ли я закончить молитву и заняться чем-то другим, или жизнь теснит меня своими требованиями и отрывает от радости молитвы, заставляет что-то делать, вместо того чтобы я мог побыть с Богом и радоваться Его присутствию?

Когда начинается день, становлюсь ли я перед Богом со словами: «Я восстал от ночного сна, словно Лазарь вышел из гроба. Я ничего не сознавал, не понимал, меня будто не было, я был как мертвый, и Ты воззвал меня снова к сознанию и жизни. Передо мной простирается целый день, новый день, день, которого прежде никогда не было. И я призван войти в этот день в Твое имя. Он простирается передо мной, словно белоснежная равнина. Пусть мой путь будет прямым, пусть я не запятнаю белизну дня, пусть мой путь в этом дне будет правый». И с этим можно войти в новый день.

* * *

Но жаждем ли мы присутствия Божия? Чувствуем ли мы, что так замечательно было бы побыть с Богом подольше, вместо того чтобы спешно устремляться в новый день?

И еще вопрос: почему нам не хватает времени для Бога?

В каком-то смысле занятие молитвой очень похоже на наблюдение за птицами. Вам известно поведение таких людей – я не из их числа, я узнал о нем от других. Если вам хочется наблюдать за птицами, вам придется встать раньше, чем они проснутся, – иначе окажется слишком поздно. Наблюдатель встает раньше, чем птицы, идет в поле или в лес и там устраивается в полной тишине и в предельной чуткости, в полном покое и неподвижности – но с живой отзывчивостью к тому, что может случиться. Кроме того – наблюдающий не должен представлять заранее, что именно он увидит или услышит, потому что в ожидании чего-то одного он пропустит то, что произойдет на самом деле. Так что – напряженная бдительность, полная неподвижность и полная открытость.

Но между нами и любителями птиц есть одно большое различие. Желающий наблюдать птиц готов подняться раньше, чем проснутся птицы. Мы же не готовы ради встречи с Господом встать раньше, чем нам удобно позавтракать и отправиться по своим делам. Почему мы не готовы встать пораньше, чем прямо к завтраку?

Помню, как один японец говорил: «Я понимаю в христианстве про Отца и Сына, но совершенно не могу понять про Досточтимую Птицу».

Так вот, мы должны быть готовы следить за Досточтимой Птицей, быть готовы к встрече с Духом Божиим. Но приказывать тут невозможно. Нельзя сказать: «Господи, я умылся, позавтракал, оделся, достал зонтик, мне пора выходить, пожалуйста, приди и быстренько благослови меня». Но именно так мы часто поступаем. Мы так не говорим, потому что мы благочестивы, но фактически разве не это мы делаем?

Если мы хотим встретиться с кем-то, кого действительно любим, нам не спится! Но мы прекрасно спим перед встречей с Богом. Да, конечно, мы Его любим, но вовсе не так взволнованы при мысли о встрече с Ним, как были бы взволнованы, если бы кто-то любимый возвращался из путешествия или просто приезжал погостить.

И тут можно поставить себе вопрос: что мы подразумеваем, когда говорим: «Я люблю Бога и поэтому становлюсь на молитву»? Что это за любовь, велика ли она? Насколько мне хочется молиться?

Когда у нас есть близкий друг, сколько времени мы готовы проводить в беседе с ним, как мы любим сидеть с ним молча у камина! Есть ли хоть что-то похожее на это в наших отношениях с Богом?

А потом приходит вечер, и тут свои проблемы: мы устали, мы весь день что-то делали, теперь наступило время помолиться. В каком расположении мы молимся? Бывает по-разному. Если мы целый день были заняты чем-то, что не имеет никакого отношения к молитве, были погружены в чисто секулярную деятельность, можно закрыть дверь и для начала помолчать вместе с Богом и сказать Ему: «Как замечательно! Наконец-то мы вместе!» (помните: «Я гляжу на Него, Он глядит на меня, и нам так хорошо вместе»). Или я могу излить Ему мое сердце, поделиться с Ним всем, что случилось за день, всеми заботами, всеми огорчениями и радостями дня. И после этого можно сказать: «Да, все это мы делали сообща, а теперь просто побудем вместе, и я подумаю о Тебе».

Есть прекрасное короткое стихотворение немецкого поэта Рильке – «Du, Nachbar Gott» («Бог – сосед», или по-другому можно перевести «Бог – мой ближний»). Он говорит в нем: «Господи! Тебе, может быть, одиноко: знай, что я помню о Тебе». Стихотворение ничем не выдающееся, но оно передает живое чувство, что Бог и я связаны друг с другом. Это не богословское утверждение, это лирическое переживание отношения к Богу. Можно говорить об одиночестве Бога в том смысле, что Бог предлагает нам всю Свою любовь, но как мало тех, кто открывается и готов принять ее! Пригубить ее – да, урвать что-то от нее, использовать – да, но не разделить ее, как делишь с человеком, которого любишь.

* * *

Кроме стремления быть с Богом есть и другие причины, почему мы начинаем молиться: тревога или недоумение о чем-то. Мы не нашли им разрешения у друзей или в самих себе – и как к последнему средству обращаемся к Богу. Мы готовы поделиться с Ним своей проблемой и попросить Его вмешаться.

Мы обращаемся к Богу в надежде, что Он что-то сделает. Но спросим себя: что Он должен сделать? Наша молитва к Богу не звучит ли часто как: «Да будет моя воля, Господи, не Твоя!» Опять-таки мы слишком вежливые или слишком благочестивые и не высказываемся так прямо, но как много наших молитв сводятся к тому, чтобы указать Богу, что Ему следовало бы сделать, если бы Он был столь же мудрым, как мы!

Бывает и еще одно положение, своего рода суеверное опасение, что если не помолиться, то что-то будет неладно. Обвалится потолок, или провалится пол, или мышь залезет ко мне в постель – в зависимости от того, чего вы на самом деле боитесь. Я это знаю на опыте. Помню, много лет тому назад мой духовный отец спросил меня: «Ты любишь молиться?» Я ответил: «Да». – «И молишься много?» – «Да». – «А что бывает, – спросил он, – если после очень тяжелого дня ты настолько устал, что просто не в состоянии помолиться?» Я сказал: «Мне бывает не по себе». – «М-м, – сказал он, – потолок может обрушиться на тебя, если ты его не поддержишь своей молитвой?» Я нехотя признал: «В общем, да». И он продолжал: «Знаешь, что это значит? Это значит, что ты надеешься не на Божию любовь или заботу, не на Его промысл, а на свои молитвы. Ты думаешь, что столько-то помолишься Ему, и Он воздаст тебе равной заботой?» Мне стало неуютно и ответить было нечего. Но то, что он добавил, было еще хуже. Он сказал: «Ты должен научиться доверять Богу (прекрасная мысль!). И ради этого, – сказал он дальше, – я тебе совершенно запрещаю молиться. Перед тем как лечь спать, скажи Богу пять раз с земным поклоном: Господи, молитвами любящих меня – спаси меня! И ложись спать, и больше ни одной молитвы. Но поставь себе вопрос: а кто же те, которые меня любят? Чьей заботой, под чьим покровом и защитой я более безопасен, чем своими просьбами? И когда всплывет лицо, вспомнится имя, поблагодари за то Бога, поблагодари их за любовь и радуйся тому, что ты под защитой любви».