Текст книги "Пятое время года"

Таким ходом они быстро выезжают на более людные и пересекающиеся нижние дороги, где обгоняют легкие телеги и случайных путников и несколько местных отрядов ополчения, которые быстро пропускают их, как только Сиен и Алебастр появляются. Ей это кажется почти иронией – в любое другое время их мундиры орогенов дают им широкий путь, поскольку орогенов никто не любит. Однако сейчас все должны почуять, чего чуть было не случилось в горячей точке. Теперь они охотно дают дорогу, и на их лицах благодарность и облегчение. Эпицентр спешит на помощь. Сиен хочется рассмеяться им всем в лицо.

Они останавливаются на ночь и спят пару часов, и снова пускаются в путь с рассветом, и снова уже почти темно, когда впереди появляется узловая станция между двумя низкими холмами в конце извилистой дороги. Дорога тут не лучше протоптанной тропинки с остатками старого потрескавшегося асфальта, проложенного здесь как знак уважения цивилизации. Сама станция – очередной знак уважения. Они проехали по дороге десятки общин, каждая из которых демонстрировала дикую смесь архитектуры – местной, причуд более богатых членов общины, дешевой имитации стиля Юменеса. Однако станция – чистый представитель Древней империи: огромные мрачные стены темно-красного кирпича из вулканического шлака окружают комплекс из трех маленьких пирамид и более высокой центральной. Ворота сделаны из какого-то похожего на сталь металла, что заставляет Сиен поморщиться. Металлические ворота никогда не ставят там, где хотят настоящей безопасности. Но на станции нет никого, кроме живущего там орогена и персонала, обслуживающего его или ее. В узлах нет даже схронов, поскольку они полагаются на постоянное снабжение из ближних общин. Вряд ли кто захочет украсть что-то из этих стен.

Алебастр застает Сиен врасплох, резко натянув поводья лошади довольно далеко перед воротами и, прищурившись, глядя на станцию.

– Что?

– Никто не выходит, – говорит он почти про себя. – За воротами нет движения. Не слышу ничего изнутри. А ты?

Она слышит только тишину, и больше ничего.

– Сколько людей там должно быть? Узловик, Страж и…?

– Узловикам не нужен Страж. Обычно там группа из шести солдат-имперцев, которые располагаются на станции для защиты узловика. Повара и все такое прочее для его обслуживания. И всегда минимум один врач.

Столько головоломок в нескольких словах. Ороген, которому не нужен Страж? Узловики всегда ниже четырехколечников, а низкоколечникам никогда не позволяют выходить из Эпицентра без Стражей или хотя бы одного старшего. Солдаты – это понятно, иногда суеверные местные не различают обученных в Эпицентре орогенов и прочих. Но врач-то зачем?

Неважно.

– Вероятно, все мертвы, – говорит она, но уже сомневается в своем выводе. Лес вокруг них должен тоже быть мертвым на много миль вокруг – деревья, животные, мгновенно замерзшая и раскисшая в грязь почва. И все люди, путешествующие по дороге, должны были умереть. Откуда же иначе мог узловик взять достаточно сил, чтобы расшевелить горячую точку? Но все казалось в порядке – за исключением тишины на узловой станции.

Внезапно Алебастр посылает лошадь вперед, и времени на вопросы не остается. Они поднимаются по холму к закрытым, запертым вратам, которые Сиен не знает, как открыть, если внутри нет никого. Затем Алебастр шипит, подается вперед, и на мгновение перед ней вспухает узкий торус – не вокруг них, но вокруг врат. Она никогда такого прежде не видела, никто никогда не окружал торусом не себя, а что-то другое, но, наверное, десятиколечники такое умеют. Ее лошадь издает короткое нервное ржание, перед ними внезапно возникает воронка снега и холода, и она вынуждена натянуть поводья, чтобы остановить лошадь, и та пятится еще на несколько шагов. В следующий момент что-то скрежещет и трескается за воротами. Алебастр дает торусу исчезнуть, когда одна из огромных стальных створок распахивается. Он уже спешился.

– Подожди, дай прогреться, – начинает было Сиен, но он не обращает на нее внимания и идет к воротам, даже не удосуживаясь смотреть под ноги на скользкий, обледеневший асфальт.

Ржавь земная. Сиен спешивается, привязывает повод к наклонному деревцу. После целого дня езды ей придется дать лошадям остыть, прежде чем напоить и накормить их и как минимум почистить – но что-то в этом большом, мрачном, молчаливом строении беспокоит ее. Она не понимает, что именно. Потому она не расседлывает лошадей. Так, на всякий случай. Затем она следует за Алебастром внутрь.

Внутри тихо и темно. В этой дыре нет электричества, только масляные светильники, но они выгорели. За металлическими воротами большой открытый двор, с галереями вдоль внутренних стен и зданий, чтобы любой посетитель оказался на линии огня снайперов. Тот же супергостеприимный вход, как у любой хорошо охраняемой общины, но в гораздо меньшем масштабе. Но во дворе нет никого, хотя Сиен замечает у одной стены стол и кресла, где охранники не так давно наверняка играли в карты и ели. Во всем строении ни звука. Двор вымощен вулканическим шлаком, вытертый и выбитый шагами в течение многих лет, но сейчас она не слышит звука шагов. С одной стороны двора находятся стойла, но дверь закрыта, и внутри тихо. Возле ближайшей к воротам стены стоят сапоги, покрытые полосой подсыхающей грязи – их, скорее всего, бросили, чем аккуратно поставили здесь. Если Алебастр прав и здесь стоят имперские солдаты, они явно из тех, кто не ждет инспекции. Она понимает – назначение сюда вряд ли награда.

Сиен мотает головой. Затем она улавливает животный запах из стойла, что заставляет ее напрячься. Она чует лошадей, но не видит их. Она подходит ближе – ее кулаки сжимаются, и она вынуждена заставить себя их разжать – заглядывает поверх первой двери стойла, затем в остальные для полного осмотра.

Три дохлые лошади распростерлись на соломе. Еще не распухли, вероятно, потому, что только головы и ноги животных обмякли. Тело каждой лошади покрыто коркой льда и конденсатом, по большей части еще замороженное. Двухдневной давности, думает она.

В центре строения находится маленькая пирамида из кирпича с собственными внутренними каменными воротами, хотя они сейчас открыты. Сиенит не видит, куда делся Алебастр, но догадывается, что он внутри пирамиды, поскольку там должен находиться узловик.

Она взбирается на стул и при помощи находящейся рядом кремневой искрицы зажигает одну из масляных ламп, затем сама идет внутрь – теперь она движется быстрее, поскольку знает, что увидит. Да, в темных коридорах пирамиды она видит солдат и обслугу, которые прежде тут жили – кто-то упал на бегу, кто-то прижался к стене, кто-то упал, простерши руки к центру здания. Некоторые пытались убежать от неизбежного, а кто-то пытался остановить его источник. Никто не преуспел.

Затем Сиен обнаруживает узловую камеру.

Такой она и должна быть. Она находится в середине здания, за элегантной аркой, украшенной бледно-розовым мрамором с барельефом, изображающим корни деревьев. Камера за ней перекрыта высоким сводом, там темно. Она пуста, за исключением самого центра, в котором находится большое… нечто. Она назвала бы это креслом, если бы не провода и ремни, из которых оно состоит. С виду не слишком приятное, если не считать, что в нем полулежа сидит его хозяин. Там сидит узловик, стало быть…

О. О.

Проклятая, жженая земля!

Алебастр стоит на возвышении, на котором находится это проволочное кресло, глядя на труп узловика. Он не смотрит на нее, когда она подходит. Его лицо неподвижно. Не печально, не сурово. Просто маска.

– Даже самые малые из нас могут послужить всеобщему благу, – говорит он без намека на иронию.

Тело в кресле маленькое, обнаженное. Руки и ноги атрофированы. Волос нет. Вокруг трубки, насадки и… прочее, для чего у нее нет слов, и все это входит в тощие ручки, в выпирающую гортань, узкий таз. На животе трупа находится эластичный мешок, каким-то образом там закрепленный и полный… ох. Мешок надо бы заменить.

Она концентрируется на всем этом, на мелких деталях, поскольку это помогает. Поскольку часть ее бормочет, и заставить ее замолчать, удержаться внутри она может лишь сосредоточившись на том, что она видит. Действительно, это гениально сделано. Она не знала, что в теле можно вот так поддерживать жизнь, сделав его неподвижным, против его воли, бесконечно. Она сосредотачивается на том, как это сделано. Проволочная рама особенно гениальна – рядом есть рычаг с рукояткой, так что все устройство можно переворачивать, чтобы легче было мыть. Проволока сводит к минимуму образование пролежней, наверное. В воздухе висит смрад болезни, но рядом целая полка микстур и таблеток – это понятно, поскольку нужны куда более качественные антибиотики, чем обычный производимый общинами пенициллин, чтобы сделать что-то вроде этого. Возможно, одна из насадок как раз и предназначена, чтобы вводить препараты в узловика. А эта – чтобы закачивать в него пищу, а эта для отвода мочи, ох, а это салфетка, чтобы стирать слюну.

Но она видит и всю картину, невзирая на свои усилия сконцентрироваться на мелочах. Узловик – ребенок, которого держали в таком состоянии месяцы или годы. Ребенок, чья кожа почти такая же темная, как и у Алебастра, и чьи черты лица были бы такими же, не будь он так истощен.

– Что же… – все, что она может сказать.

– Порой роггу невозможно научить держать контроль.

Сейчас она понимает, что он преднамеренно допустил это ругательное слово. Расчеловечивающее слово для того, кто превращен в вещь. Это помогает. Голос Алебастра звучит ровно, безэмоционально, но подбор слов выражает все.

– Иногда Стражи ловят дичка, слишком взрослого для обучения, но достаточно юного, чтобы не убивать его зря. Иногда замечают среди галек слишком чувствительного, который вряд ли сможет себя контролировать. Эпицентр некоторое время пытается таких учить, но если ребенок перестает развиваться темпами, которые Страж считает подходящими, Мать-Санзе всегда найдет им другое применение.

– Как… – Сиен не может оторвать глаз от лица, лица мальчика. Его глаза открыты, они коричневые, но затуманенные смертью и застывшие. Она отстраненно удивляется, что ее не выворачивает. – Как вот это? Пламя подземное, Алебастр, я же знаю детей, которых забрали в узлы. Я не… это не…

Алебастр расслабляется. Она не понимала, насколько жестко он держит себя, пока он не наклоняется, чтобы пропустить руку под шеей ребенка, поднять его слишком большую голову и повернуть.

– Тебе надо это увидеть.

Она не хочет, но все же смотрит. На бритом затылке ребенка виден длинный, механический зарубцевавшийся шрам с точками давно затянувшихся швов. В самом соединении позвоночника и черепа.

– Сэссапины рогги больше и сложнее, чем у нормальных людей. – Когда она достаточно насмотрелась, Алебастр отпускает голову ребенка. Она глухо падает в проволочную колыбель, тяжело и безразлично, и Сиен подпрыгивает. – Довольно просто нанести здесь и здесь повреждение, чтобы полностью разрушить личность рогги, но оставить возможность использовать его инстинкты. Если рогга переживет операцию.

Гениально. Да. Новорожденный ороген может остановить землетрясение. Это врожденное, даже более верное умение, чем способность сосать грудь – и из-за этой способности орогенов-детей убивают чаще, чем кого бы то ни было. Лучшие из них проявляют себя прежде, чем успевают повзрослеть достаточно, чтобы осознавать опасность.

Но свести ребенка к одним инстинктам, к одной способности останавливать землетрясения…

Нет, ее просто должно вывернуть.

– Дальше все просто. – Алебастр вздыхает, словно читает особенно скучную лекцию в Эпицентре. – Накачивай лекарствами, чтобы подавить инфекции и прочее, поддерживай его достаточно живым, чтобы он мог функционировать, и ты получишь то, чего не может предоставить даже Эпицентр – надежный, безопасный, абсолютно полезный источник орогении. – Точно так же как Сиенит не может понять, почему ее не рвет, она не понимает, почему он не кричит. – Но, полагаю, кто-то сделал ошибку, позволив вот этому очнуться.

Он смотрит в сторону, Сиенит следит за его взглядом и видит труп мужчины у дальней стены. Он одет не как солдаты. Он в гражданском, и одет он хорошо.

– Врач? – Ей удается говорить таким же отстраненным, ровным голосом, что и Алебастр. Так проще.

– Возможно. Или какой-то местный, заплативший за эту привилегию. – Алебастр по-настоящему пожимает плечами, показывая на все еще яркий синяк на верхней части бедра ребенка. Это отпечаток руки, четко видный даже на темной коже. – Мне рассказывали, что многим нравятся такие развлечения. Фетиш беспомощности, в общем и целом. Но им нравится больше, когда жертва осознает, что они делают.

– Ох, Земля, Алебастр, ты же не хочешь сказать…

Он снова перебивает ее, словно она ничего и не говорила.

– Проблема в том, что узловики ощущают ужасную боль, когда используют орогению. Все из-за тех самых повреждений. Поскольку они не могут удержаться от реакции на любой толчок в окрестностях, даже на микротолчки, считается гуманным постоянно держать их на седативных средствах. И все орогены инстинктивно реагируют на любую осознанную угрозу…

Ага. Вот оно.

Сиенит, шатаясь, отступает к ближайшей стене, и ее рвет сушеными абрикосами и вяленым мясом, которые она заставила себя проглотить, пока они верхом ехали к станции. Это неправильно. Это все неправильно. Она думала… она не думала… она не знала…

Затем, отерев рот, она поднимает взгляд и видит, как Алебастр смотрит на нее.

– Как я и сказал, – завершает он очень тихо, – каждый рогга должен побывать в узле хотя бы раз.

– Я не знала, – размазывает она слова запястьем. Слова не имеют смысла, но она должна их сказать. – Не знала.

– Думаешь, это имеет значение? – Безэмоциональность его лица и голоса почти жестоки.

– Это имеет значение для меня!

– Думаешь, ты имеешь значение? – Он вдруг улыбается. Улыбка его уродливая, холодная, как исходящий ото льда пар. – Думаешь, хоть кто-то из нас имеет для них значение, кроме того, что мы можем для них сделать? Повинуемся мы или нет. – Он резко показывает головой на труп оскверненного, убитого ребенка. – Думаешь, он имел значение после всего, что с ним сделали? Единственная причина, почему того же самого не сделали со всеми нами, – это то, что мы более разносторонни, более полезны. Если контролируем сами себя. Но каждый из нас для них – лишь очередное оружие. Просто полезное чудовище, новая капля крови для добавления в породную линию. Просто очередной хренов рогга.

Прежде она никогда не слышала столько ненависти в единственном слове. Но на сей раз, стоя рядом с окончательным доказательством всемирной ненависти, холодным, смердящим, она даже не могла вздрогнуть. Потому что. Если Эпицентр способен на такое, или Стражи, или Лидеры Юменеса, или геоместы, или все, что приходит в кошмарах, то незачем приукрашивать то, чем на самом деле являются люди вроде Сиенит или Алебастра. Они вовсе не люди. Не орогены. Вежливость – оскорбление перед лицом всего, что она видела. Рогги. Вот кто они такие.

Через мгновение Алебастр поворачивается и покидает помещение.

* * *

Они разбивают лагерь в открытом дворе. В здании станции есть весь тот комфорт, которого так недостает Сиен: горячая вода, мягкая постель, еда, состоящая не только из долгого хлеба и сушеного мяса. Но во дворе трупы, по крайней мере не человеческие.

Алебастр сидит, молча глядя в костер, разведенный Сиенит. Он завернулся в одеяло, в руках у него чашка чая, заваренного ею. Она хотя бы пополнила их запасы из того, что было на станции. Она не видела, чтобы он пил из чашки. Было бы лучше, думает она, если бы она могла налить ему чего покрепче. Или нет. Она не уверена, что может натворить ороген его уровня, если напьется. Потому и предполагается, что они не должны пить… но сейчас есть причина, чтоб ее… Да гори все огнем.

– Дети – наша погибель, – говорит Алебастр. Его глаза полны пламени.

Сиенит кивает, хотя и не понимает. Он говорит. Это хорошо.

– Думаю, у меня двенадцать детей. – Алебастр плотнее запахивает одеяло. – Я не уверен. Мне не всегда говорят. И не всегда я после встречаюсь с их матерями. Но думаю, что двенадцать. И не знаю, где бо́льшая их часть.

Весь вечер, когда он заговаривает, выдает какие-то случайные факты. Сиенит не может заставить себя отвечать на большинство его заявлений. Так что это не совсем разговор. Однако это заставляет ее заговорить, поскольку она об этом думает. О том, как этот мальчик среди проволоки напоминает Алебастра.

– Наш ребенок, – начинает она.

Он встречается с ней взглядом и снова улыбается. На сей раз по-доброму, но она не уверена, следует ли верить улыбке или ненависти под ее поверхностью.

– О, это всего лишь возможная судьба. – Он кивает на мрачные красные стены станции. – Наш ребенок может стать вторым мной и вырваться за пределы рангов колец, установив новые стандарты орогении. Стать легендой Эпицентра. Или она будет середнячком и не сделает ничего заметного. Просто очередная четырех-пятиколечница, которая будет расчищать заросшие кораллами гавани и в свободное время делать детей.

Он говорит настолько, ржавь его побери, весело, что трудно слышать слова, а не его тон. Тон успокаивает, а часть ее хочет утешения прямо сейчас. Но его слова держат ее на пределе, раня, как осколки стекла среди гладких мраморных шариков.

– Или глухачей, – говорит она. – Даже двое рогг… – трудно выговаривать это слово. Но еще труднее сказать орогенов, поскольку этот более вежливый термин сейчас звучит лживо. – Даже мы можем породить глухача.

– Надеюсь, нет.

– Надеешься, что нет? – Это лучшая судьба, которую она может представить для своего ребенка.

Алебастр протягивает руки к костру, чтобы согреть их. Он носит свои кольца, осознает она. Он почти никогда их не надевает, но в какой-то момент, еще не доехав до станции, даже когда страх за то, что это его ребенок, горел в его крови, он подумал о своем имуществе и надел их. Некоторые кольца блестят в свете костра, другие тусклы – по одному на каждом пальце, включая большой. Шесть пальцев Сиенит чуть-чуть зудят из-за своей наготы.

– Любой ребенок двух окольцованных орогенов Эпицентра, – говорит он, – тоже должен быть орогеном. Но это не совсем точно. Это не наука, это мы. В этом нет логики. – Он бледно улыбается. – Для безопасности Эпицентр считает каждого ребенка, рожденного от любого рогги, потенциальным роггой, пока не становится очевидным обратное.

– Но ведь как только это становится очевидным, они становятся… людьми. – Это ее единственная надежда. – Может, кто-то примет их в хорошую общину, отправит в нормальные ясли, позволит им заслужить имя…

Он вздыхает. И в этом такая усталость, что Сиен замолкает в смятении и мрачных предчувствиях.

– Ни одна община не примет нашего ребенка, – говорит он медленно и взвешенно. – Орогения может не проявиться в одном поколении, может, в двух-трех, но потом она всегда возвращается. Отец-Земля никогда не забывает о нашем долге перед ним.

Сиенит хмурится. Он говорил такое и прежде, то, что заставляет вспомнить рассказы лористов об орогенах – что они оружие не Эпицентра, а полной ненависти, ждущей своего часа планеты у них под ногами. Планеты, которая хочет лишь одного – смести эту плесень жизни, что расплодилась на ее некогда девственной поверхности. В речах Алебастра есть нечто, что заставляет ее думать, что он верит этим древним сказкам хотя бы немного. Может, и правда верит. Может, ему удобно считать, что у таких, как он, есть цель, пусть и страшная.

Сейчас она не готова слушать всякую мистику.

– Хорошо, никто ее не примет. – «Она» выбрано наугад. – И что тогда? Эпицентр не держит глухачей.

Глаза Алебастра подобны его кольцам. В один момент они отражают блеск, в другой становятся тусклыми.

– Нет. Она станет Стражем.

О, ржавь!

Это многое объясняет.

Алебастр поднимает взгляд в ответ на ее молчание.

– Так. Забудь все, что ты видела сегодня.

– Что?

– То, в кресле, не было ребенком. – Сейчас в его глазах нет света. – Это не был мой ребенок, это не был вообще чей-нибудь ребенок. Это было ничто. Никто. Мы стабилизировали горячую точку и выяснили, какое событие почти привело ее к взрыву. Мы проверили, нет ли выживших, и не нашли никого, и это мы телеграфируем в Юменес. И это мы оба будем говорить по возвращении, если нас будут спрашивать.

– Я… я не знаю, смогу ли…

Мертвый, бессмысленный взгляд ребенка. Как же ужасно застрять в бесконечном кошмаре. Проснуться в муке и увидеть ухмылку какого-то мерзкого паразита. Она ощущала лишь жалость к мальчику и облегчение от его избавления.

– Ты сделаешь так, как я сказал. – Голос его как удар бича, и она ожигает его взглядом, мгновенно придя в бешенство. – Будешь жалеть – говори, что жалеешь утрату ресурса. Спросят – говори, что рада его смерти. Прочувствуй это. Поверь в это. В конце концов, он едва не убил несчетное количество народу. И если тебя будут спрашивать, отвечай, что понимаешь, почему они с нами так поступают. Ты знаешь, что это для нашего же блага. Для всеобщего блага.

– Ты сволочной ублюдок, я не знаю…

Он смеется, и она вздрагивает, поскольку бешенство возвращается, быстро, как удар бича.

– Не доводи меня сейчас, Сиен. Пожалуйста, не надо. – Он продолжает смеяться. – Я получу выговор, если убью тебя.

Наконец-то угроза. Ну ладно. Пусть только заснет. Придется закрыть ему лицо, когда она будет перерезать ему глотку. Даже смертельная рана приводит к смерти через пару секунд, и если за этот короткий промежуток он направит на нее орогению, ей конец. Но, не видя ее, он вряд ли сумеет точно сфокусироваться на ней, или если его отвлечет удушье…

Он продолжает смеяться. Жестко. Именно тогда Сиенит замечает нарастающую дрожь вокруг. Почти в слое под ней. Она хмурится, отвлекшись от мыслей, тревожится, думая, не горячая ли это точка снова, и потом, запоздало, понимает, что это не дрожь, это какое-то ритмическое сотрясение. В такт к нарастанию хриплого смеха Алебастра.

Когда она пялится на него, оцепенев, он даже хлопает себя по колену. Он продолжает смеяться, поскольку хочет разрушить все, что видит. И уж если его полумертвый, полувыросший сын смог запустить супервулкан, то даже сказать невозможно, что сможет устроить отец ребенка, если пожелает. Или случайно, упустив на мгновение контроль.

Руки Сиен, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. Она сидит, вогнав ногти в ладони, пока он, наконец, не берет себя в руки. Это получается не сразу. Даже когда он перестает хохотать, он закрывает лицо руками и время от времени хихикает, и плечи его вздрагивают. Может, он плачет. Она не знает. Да ей все равно.

Наконец, он поднимает голову и делает глубокий вдох.

– Извини, – говорит он в конце концов. Смех прекратился, но он опять весел. – Давай поговорим о чем-нибудь другом?

– Где, ржавь побери, твой Страж? – Она так и не разжала кулаки. – Ты же чокнутый!

Он ржет.

– Я уже много лет как обезопасился от нее.

Сиен кивает.

– Ты убил ее.

– Нет. Я что, дурак? – Короткий досадливый смешок. Сиен до ужаса боится его и теперь без стыда признается в этом себе. Но он это замечает, и что-то в его поведении меняется. Он делает еще один глубокий вдох и обмякает. – Черт. Извини…

Она ничего не отвечает. Он печально еле заметно улыбается, словно не ожидал от нее такого. Затем он встает и раскатывает спальный мешок. Она смотрит, как он ложится спиной к огню, смотрит, пока дыхание его не становится медленным. Только тогда она расслабляется.

И подпрыгивает, когда он очень тихо заговаривает с ней.

– Ты права, – говорит он. – Я уже много лет безумен. Останешься со мной надолго – тоже спятишь. Если ты видела и поняла достаточно, то это главное. – Он испускает долгий вздох. – Если ты меня убьешь, окажешь большую услугу всему миру.

После он ничего не говорит.

Сиен раздумывает над его последними словами дольше, чем, наверное, следовало бы. Затем она сворачивается калачиком, чтобы поспать, как получится, на жестких камнях двора, завернувшись в одеяло и подложив под голову седло. Лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, как весь вечер, они чуют смерть на станции. Но, наконец, и они засыпают, и Сиенит тоже. Она надеется, что в конце концов заснет и Алебастр.

Позади, над дорогой, по которой они приехали, проплывает турмалиновый обелиск и скрывается за горой, неуклонно следуя своим курсом.

* * *

Лето, Осень, Весна, Зима, пятая – Смерть, что всему госпожа.

Арктическая поговорка