Текст книги "Курортная зона"

Глава тринадцатая
Нечеловеческое судопроизводство

В жизни нужно испробовать все, кроме инцеста и народных танцев.

Т. Бичем

– Дамы и господа, просим всех встать! Суд идет!

Лариса подумала, что при звуке этой классической реплики доселе безмолвствующий зал наполнится шумом, немного напоминающим шум на сезонной распродаже дубленок или норковых шуб. Ничего подобного. Ряды зрителей поднялись бесшумно и так же сели, едва Суд Чести Общества Большой Охоты занял свои места. Только Вера чихнула и скрипнула своим хлипковатым стулом – словно напоминала Ларисе: я здесь, не падай духом, все будет хорошо, как поется в песне моей ряженой однофамилицы… Лариса внутренне усмехнулась. Верино присутствие для нее сейчас столь же важно, как, допустим, важно растущему в кадке фикусу присутствие на стене картины Ван Гога “Подсолнухи”. Но это не означает, что Лариса растерялась и пала духом. Ничего подобного. Наоборот. Ей даже было любопытно.

Все-таки она впервые оказалась на суде. Да еще таком странном! Пусть в роли обвиняемой, но ведь в театре жизни надо примерить на себя все роли, не так ли?..

К тому же этот Суд представлялся ей несерьезным. Здесь вообще все попахивало некой педагогической буффонадой. Прежде всего потому, что ни одного представителя официального судопроизводства и карательной власти в зале не было. Как Лариса говорила Аркадии Ефимовне?

Выносить сор из избы – последнее дело.

Вот и не стали выносить.

Только Лариса еще не определила – к добру это или к худу. Одно хорошо. Сейчас она хотя бы способна определять. Анализировать. И даже немного иронизировать.

…Не то что в те жуткие первые минуты, когда их с Ежинским взяли тепленькими (точнее, мокренькими и холодненькими) в развалинах церкви. Лариса тогда могла только взвизгнуть придушенно и, повинуясь какому-то внезапному порыву, сунуть бриллиант себе в рот. Дело в том, что у Ларисы во рту в верхней челюсти справа вместо зуба мудрости имелся аккуратно высверленный тайник. Бриллиантик туда поместился как от нечего делать, однако Лариса понимала, что, если уж ее арестовали и если (а вдруг!) дело касается не ее специальности, а именно бриллианта, морферы его не то что у нее из челюсти – из яйцеклетки вынут, при условии что она ухитрится туда этот чертов камушек засунуть.

На момент ареста ни Ларисе, ни Ежинскому никаких обвинений не предъявили (опять нестыковка с человеческим судопроизводством!), просто отвели под конвоем в две камеры. Лариса отметила, что пол камеры им отвели неизвестного назначения кирпичные клетушки в подвале под служебным сектором Дворца. В клетушках поначалу не было ничего, кроме нескольких деревянных ящиков из-под консервов (Лариса слышана, как Ежинский в своей камере по этому поводу весьма возмущается), но уже через четверть часа в камеру Ларисы люди с размытыми, незапоминающимися лицами втащили компактный биотуалет, раскладушку, табуретку и три коробочки с очищающими салфетками “Хигена”. Салфетки, видимо, должны были заменить умывание, мытье рук и прочие гигиенические процедуры. Лариса представила, как она, по уши заляпанная грязью преступной вылазки, будет стараться заменить “Хигеной” нормальный душ, и ее разобрал смех.

– Чего смеешься, паскудница?

Дверь камеры приоткрылась, в образовавшуюся щелку просочилась незабвенная Гликерия Агаповна с одеялом и комплектом постельного белья в одной руке и с подушкой – в другой. Все это она кинула на раскладушку и злобно поглядела на Ларису:

– Дрянь ты этакая! К тебе тут относились по-людски, жила – как сыр в икре каталась, – так нет, надо тебе было… ВЛЯПАТЬСЯ!

Последнее слово Гликерия так и сказала – тоном, каким говорят слово, состоящее из одних прописных букв.

– Спасибо за бельишко, – только и ответила Лариса. – Вы бы мне еще хоть халатик принесли. Арестантский. И тапочки.

Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.

Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились – разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или – удавить… И бежать!

“Ох, далеко ты, мать, убежишь! – сказал внутренний голос с усталым ехидством. – Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно – в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”

И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.

“Вот-вот. Они все могут менять облик. Даже по настроению. А вдруг у них будет настроение разорвать тебя на куски волчьими клыками? Или поддеть на буйвольи рога так, что твои ребра перемешаются с легкими и желудком в одну кашу?”

– Они не злые.

“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить – морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя, человеческая, точка зрения. А потом…”

– Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?

И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности – о себе…

Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…

Она кое-как пристроилась на раскладушке и не заметила, как задремала, натянув на голые коленки подол безразмерной водолазки. Во сне она опять плыла – на надувном плоту – по желтым водам Хуанхэ, а рядом скользила джонка с парусом цвета персика и золочеными снастями. С джонки на Ларису смотрела пламенноликая Фрида, печально и ласково улыбаясь.

– Ты покинула меня, – сказала фламенга.

– Ты сама послала меня выполнить свою работу. Сама отправила сюда. – Ларисе лень было говорить. Ей хотелось опустить ладони в желтые воды, а глазами созерцать небеса с прицепленными к облакам пурпурными бумажными фонариками.

– Но ты не убила ее.

– Да.

– Почему?

– А тебе нужен ответ?

– Нет, – тихо качает головой Фрида. – Вот потому я и говорю, что ты покинула меня, Лариса. А я любила тебя.

При этих словах сладковатая волна возбуждения прокатывается у Ларисы внизу живота. Но она смотрит в небо и отвечает:

– Подобное – к подобному… Разве я – пламя?

Но фламенга молчит, и ее джонку относит волнами в сторону от плотика. А Лариса плывет, опустив ладони в желтые воды, и покой охватывает ее со всех сторон. И ей кажется, что кто-то играет на пипе[29]29
  Пипа – здесь не лягушка суринамская, а китайский национальный музыкальный инструмент.


[Закрыть] и поет негромко:

 
На тростниковой свирели (а есть ли такие?)
Ветер наигрывал что-то знакомое нам…
Мы пожелали друг другу семь футов под килем
И, как и встарь, разбрелись по беспечным волнам.
Странником быть – не банальность, а высшее нечто.
Наша романтика днесь – не от мира сего.
Что же нам выпадет, милый мой, чет или нечет?
Только, возможно, не выпадет нам ничего.
Встречи – от Бога. Разлуки, наверное, тоже.
Детская истина, а до чего нелегка!
Что с нею делать, когда нестерпимо похожи
Наши глаза. И так истово ищет рука
Встречной руки (не пожатье, а благословенье
На предстоящее)… Реки направятся вспять
Прежде, чем это случится! И прочные звенья
Времени нам не дано просто так распаять.
Думаешь, новое?.. Нет, это все уже было.
Нам лишь осталось прочесть эту старую вязь…
Лилии вянут, невеста светильник разбила,
Ложь, как и правда, в багряный хитон облеклась.
В мудрости многой унынья ли много, тоски ли —
Не до романтики нынче. Все правильно. Но?
Может быть, книги о радости (есть и такие) —
То, что не даст нам в конwе опуститься на дно…
 

…Ларисе показалось, что кто-то коснулся ее руки – там, в желтой воде. Она отдернула руку. На ладони лежала серебристо-розовая плоская рыбка с блестящими сапфировыми глазками.

– Ты умеешь выполнять желания? – зачарованно прошептала Лариса рыбке.

– Нет. – Хрупкая рыбка ответила неожиданным для ее субтильного тельца басом. – Не умею и пробовать не стану. И вообще, к вам посетитель, так что просыпайтесь.

Лариса дернулась и открыла глаза, в которых еще отражались отсветы уходящего сна. Отсветы, не более. Она вернулась в свою замечательную тюремную реальность. Хорошо, что ее не разбудили кулаком. Или бейсбольной битой. Хотя откуда в “Дворянском гнезде” может быть бейсбольная бита? Здешние гости не бегают по базам, не знают, что такое иннинг, и не гордятся своей первой перчаткой кетчера в какой-нибудь школьной команде “Даунхаус старз иглз”… Не те традиции, парадигма не та. Вот охота – другое дело.

Благородное.

Даже если охотятся но тебя.

– Да. мать, выглядишь ты как просроченный йогурт! – именно так поприветствовала узницу посетительница.

Лариса села, поджав под себя обтянутые водолазкой коленки:

– Это как понять?

– Кисло, значит, ты выглядишь, – пояснила Вера Червонцева собственной персоной. Разумеется. Кого бы еще могли вот так свободно пропустить к свежепойманной узнице?

Лариса еще раз сделала вывод о том, что ваятельница детективов и триллеров в курортной зоне второй после директрисы человек. А возможно… Возможно, и первый. Как герцогиня Мальборо при королеве Анне.

Вера оглядела Ларисину конуру и поморщилась:

– Ну надо же, какие сволочи! Нет, я этого так не оставлю! Это по какому праву они сажают в этот мешок с дерьмом мою лучшую подругу?!

– Остынь, – тихо сказала Лариса. – Какая я тебе подруга… Тебе радоваться надо, что…

– Дура, – хмыкнула Вера. – Не с чего мне радоваться. А в подруги навязываться и впрямь не стану, коль не хочешь.

– Извини, ты не так меня поняла, – начала было Лариса и вдруг неудержимо разревелась.

– Ладно, проехали. – Вера стащила со своих плеч широченную и пушистую шаль, укрыла ею Ларису. – Не кисни. Не реви. Слушай, хватит уже реветь, я сказала! А то, блин, как сяду сейчас на эту раскладушку!..

Лариса представила, как крупногабаритная Вера садится на хлипкое сооруженьице из брезента и алюминиевого каркаса, и слезы мигом убрались прочь. Лариса улыбнулась:

– Тебе здесь и сесть-то негде. Прямо каземат.

– Вот и я о том толкую! – весело завелась Вера. – Это ж беспредел полный! При учете того, что засранец Ежинский уже истребовал себе камеру семь на семь метров: с джакузи, домашним кинотеатром, бильярдом, баром, двуспальной кроватью с водяным матрацем и еще с черт-те чем!

– И что?

– Его требование удовлетворили. Спешно перестроили под камеру самое большое из отделений Дальней оранжереи. Представь: эта тварь под пальмами, сидя в джакузи, себе яйца гидромассажем полирует, а ты тут гниешь, как кариозный зуб!

– Судьба, – философически отреагировала Лариса.

– Ладно. – Вера нашла-таки, как ей пристроиться в камере – привалилась своей грандиозной спиной к двери и сказала: – Выкладывай, как все было, только быстро, потому что на свидание нам дали мало времени.

– А…

– Подслушают? Черта с два! У меня спина лучше любой звукоизоляции. “Жучков” на мне нет. И в камере их тоже нет.

– Откуда знаешь?

– Лариса, они ведь благородные существа. В какой-то мере. Поэтому считают, что всю нужную им информацию вытянут из тебя непосредственно на Суде. Красиво и благородно.

– Стоп. А предварительное расследование? В чем меня обвиняют? Мне этого не сказали!

– На Суде скажут.

– Но… Какое это, к черту, юридическое рассмотрение дела! Я же имею право вообще молчать! Вообще не являться в суд без адвоката! Кстати, где мой законный один звонок адвокату?

– Забудь. Это не Флорида тебе, не Огайо. Это курортная зона закрытого типа. Зона. Доходит? Здесь все вопросы решаются внутри ограды. И ты будешь искренне удивлена тому, что правовые нормативы внутри ограды разительно отличаются от тех. что приняты снаружи. Я это хорошо знаю, потому что не первый день живу здесь. Многое наблюдала и наблюдаю. Поэтому внимательно тебя слушаю.

Когда Лариса закончила свою печальную повесть драматическим моментом ареста на развалинах старинной церкви, Вера тихо пробормотала:

– Дела… Такое мне и в страшном сне присниться не могло. Лариса, золотко, ты попала так, что я не представляю даже, как могу тебе помочь.

– А ты собиралась помочь?

– Да. Когда шла сюда, думала, смогу взять тебя на поруки, выслушав твою историю и пересказав ее (в своей, конечно, интерпретации) Аркадии. Но такое пересказывать нельзя! Mon Dieu, неужели это случилось?! И прямо под начало сезона Большой Охоты! Ах Ежинский, сволочь, как же он хитро все рассчитал, как он тебя подставил!

– Я не понимаю. – Ларисе отчего-то стало холодно. Даже под пушистой и теплой Вериной шалью.

– Я буду драться за тебя, как сумею, – сказала Вера, так неожиданно употребив глагол “драться”. – Я не знаю, что они придумают, не знаю, в чем именно тебя обвинят, но одно ясно: своего они постараются обелить. Даже если свой – такой мерзавец, как Ежинский.

– Подобное – к подобному… – прошептала Лариса.

– Да. Потому я тоже придумаю, что им противопоставить. Господи, Лариска, до твоего приезда я не знала, что я – живой человек, а не приставка к компьютеру, творящая вымышленные миры с вымышленными проблемами! Спасибо тебе. Хотя, конечно, то, что я сейчас сказала, звучит бестактно.

– Забудь, – усмехнулась Лариса.

Вера отлепилась от двери, вплотную подошла к Ларисе, прошептала, почти касаясь губами ее уха:

– Где сейчас камень?

– А почему ты спра…

– Потому что морфер не может коснуться этого камня и не распасться. Этот клятый камень – их главная ценность, потому-то они без конца его ищут (помнишь нарытые везде ямы?). Но он для них и смертельная опасность до той поры, пока они не обретут второй бриллиант – тот, что был подарен Екатерине Второй.

– Чертовщина какая-то…

– Никакой чертовщины. Морферам нужны оба камня. Один, как оказалось, был у них под носом. А второй…

– Второй…

– Его хранят фламенги. Черт, Лариска, это страшно долгая история, а у нас на исходе время!.. Где камень?

– У меня.

– Так.

– Я почему-то знаю, что ты захочешь, чтобы я отдала его тебе, Вера. И я не вижу причин поступить иначе.

Лариса на мгновение отвернулась, прикрыв рот ладонью, а еще через мгновение на ее ладони лучился бриллиант. Правда, слегка обслюнявленный.

– Забирай, – просто сказала Лариса и сама сунула впавшей в ступор Вере камень. В нагрудный карман ее джинсовой рубашки. – Я думаю, что именно за ним-то ты и пришла. А не затем, чтоб оказать помощь… лучшей подруге.

Тут Вера вышла из ступора:

– Нет! Лариска, как ты не понимаешь?..

– Я многого не понимаю. И не знаю. Знаю только, что влипла и ждет меня суд. Но согласно некоторым религиозным концепциям Суд так или иначе ждет каждого из нас. Поэтому я постараюсь философски отнестись к своему теперешнему положению. Счастливо тебе, Вера. Спасибо, что зашла, выкроила время между написаниями своих нетленных шедевров.

– Сволочь ты… Я-то к тебе шла с лучшими намерениями…

– Oui, certainement[30]30
  Да, разумеется (Фр.).


[Закрыть], – лучезарно улыбнулась Лариса. Возможно, что это была самая сияющая из арсенала ее улыбок. – Удачи вам, сударыня, в любом деле, какое бы вы ни выбрали. Даже если это дело заключается в предательстве. И спасибо вам за шаль. Не забудьте ее забрать и отправить в стирку после того, как я ею воспользовалась. Adieu[31]31
  Прощайте (Фр.).


[Закрыть].

– Дура! – выкрикнула толстая Вера, и на мгновение Ларисе показалось, что писательница плачет.

Мгновение было слишком коротким. Дверь за Червонцевой захлопнулась. А потом об эту дверь мягко, с плюшевым звуком ударилась отброшенная Ларисой пушистая шаль…

…Теперь она смотрела на вошедших Судей.

Одно хорошо – выглядели они как люди. Впрочем, это. как вспомнила Лариса, было лишь исполнением морферовского принципа: живя среди большинства, выглядеть как большинство. Они не рядились в черные мантии и пропахшие нафталином парики. Они не выглядели угрюмыми старцами, наслаждающимися единственным доступным этому возрасту удовольствием – вынести самый суровый приговор. Пожалуй, для Судей они выглядели даже чересчур молодо и эффектно: строгие и явно дорогие костюмы, посверкивание сапфировых запонок в ослепительно белых тугих манжетах, крахмальные воротнички, подпирающие волевые подбородки свежевыбритых суперменов…

Словом. Судьи выглядели великолепно.

Нет.

Судьи выглядели ужасно.

Ибо абсолютная безупречность способна внушать не восторг, а ужас.

Они не злы.

Они не добры.

Они благородны и безупречны.

А это для слабого и изъеденного страстями человеческого сердца куда страшнее, чем привычное зло и менее привычное добро. Покойная графиня Делянова была права. Лариса только сейчас поняла пугающую правоту слов призрачной красавицы в траурном платье из вечной тьмы…

Лариса не выдержала и перевела взгляд на зал, где собрался почти весь гостевой и обслуживающий контингент “Дворянского гнезда”. Она избегала пристально смотреть на кого-либо, поэтому все лица сливались для нее в хаос цветовых пятен, как на “магических картинках”. Ее, собранную, хладнокровную, жесткую и рациональную убийцу, словно подменили. Лариса чувствовала, что слабеет. И вовсе не потому, что за те трое суток, что она провела в камере, ожидая Суда, ей только один раз принесли полулитровую бутылочку воды “Святой источник” и пакетик с дюжиной луковых крекеров, – Лариса издавна была приучена терпеть и более сильные голод и жажду. Она слабела от забытого, но теперь очень настойчивого ощущения своего полного одиночества и беззащитности. Как когда-то в детстве, в сиротском приюте, когда толпа детей загнала ее в угол и превратилась в лапающее, щиплющее, издевающееся многорукое чудовище… Нет.

Не будет она думать об этом! …Из мозаики лиц выделилось одно – директрисы курортной зоны. Лариса только усмехнулась, понимая, что та бледна не оттого, что перестаралась с пудрой.

Ведь то, чего страшилась директриса Аркадия Ефимовна, в какой-то степени все-таки случилось. В курортную зону явился Суд Чести Общества Большой Охоты. Насколько Лариса поняла, для морферов этот Суд являл собой законодательную, исполнительную и судебную власть in toto[32]32
  В целом (лат.).


[Закрыть]. Оно и понятно. Зачем высокоорганизованному материальному разуму напрягаться по поводу дробления сил, средств и знаний на отдельные социальные институты – это прерогатива таких несовершенных существ, как люди…

Представители морферовского Суда и именовались совершенно иначе, чем в судебной практике принято. Был Главный Судья и Судья Окончательного Приговора, Главный Обвинитель и Сторонник Обвинения, а также те, кого выспренно именовали Глас Правды, Глас Чести и Глас Милосердия. Адвокатов (или кого-нибудь хоть отдаленно напоминающих этих представителей любимой американской профессии) не было и в помине. В какой-то момент Лариса отчетливо поняла, что она сама себе адвокат. Некому будет замолвить за нее слово: хоть Вера Червонцева и сидела в зале, но вид ее был каменно-неприступен. а двух борцов за справедливость – князя Жупаева и барона Людвига фон Вымпеля – вообще не было видно. Хотя именно они ратовали за Суд больше всего и больше всего разорялись в памятную “Ночь насильника” по поводу того бесчинства, которое совершил Ежинский над Ларисой…

Кстати, о Ежинском. Он, как и Лариса, сидел за стилизованным под тюремную решетку барьерчиком: его, как и Ларису, охраняли двое мрачноватых типов могучего телосложения… Только место Ежинского было как раз напротив Ларисиного, и она могла видеть, что, в отличие от нее, он вальяжно развалился в плюшевом кресле (а в ее полуголую задницу вгрызаются занозистые доски паршивого табурета – ей даже не дали другой одежды перед Судом: она так и сидела, в чем была в камере: в растянувшейся водолазке и несвежих трусиках, что вызывало дополнительное чувство унижения и беззащитности). Ежинский вырядился в костюм-тройку с шелковым отливом (силуэт “мужчина-бабочка”), в наманикюренных, покрытых бесцветным, но очень блестящим лаком пальцах вертел изящную тросточку с золотым набалдашником в виде розы, смахивающей больше на женские гениталии. Волосишки насильника кто-то не поленился тщательно уложить в прическу а-ля Аристотель Онассис, хотя внешности Ежинского до облика знаменитого греческого миллиардера было весьма далеко. Лакированные штиблеты жулика-морфера сверкали ярче, чем хрустальные туфельки Золушки. А еще от него наповал разило каким-то дорогим мужским одеколоном. Похоже, от Теда Лапидуса. Одеколон навел Ларису на мысли о прошлом: “Попался бы ты мне, когда я исполняла роль косметолога с чемоданчиком эксклюзивной парфюмерии. Я б тебя надушила …” Хотя теперь это представлялось нереальным.

– Суд просит почтеннейшую публику садиться, – сказала изысканного вида дама. У дамы были черты лица, слегка напоминавшие “Капризницу” Ватто, с тем только различием, что во времена Ватто среди модниц были популярны плащ-контуш, кружева и мушки, а не черные очки в пол-лица и не кожаное черно-зеленое платье, сидящее в обтяжку на костлявой фигуре… Лариса поняла, что очкастая дама выполняет роль референта и стенографистки, хотя на столике перед дамой не имелось ни листочка бумаги, ни мнемоскрайбера.

“Почтеннейшая публика” бесшумно села. Ежинский нервно постучал тросточкой о носок своего шикарного ботинка. Лариса удивилась: с чего ему нервничать? Тут и полному тупице понятно, что судить будут не его – надушенного, ухоженного, а ее – нахально пробравшуюся в закрытую зону дуреху в грязной водолазке и с синяками на лодыжках. Однако, к удивлению Ларисы, Главный Обвинитель заявил:

– Господин Антуан Ежинский, Суд Чести Общества Большой Охоты желает задать вам несколько вопросов. Выйдите на середину зала и опуститесь на колени…

Ежинский суетливо дернулся, побледнел, механическим болванчиком выскочил из-за своей оградки, встал посредине зала и преклонил колена. Самое замечательное, что его щегольские, узкие брючки явно не предназначались для подобных “жестов” и, едва князь коленопреклонился, лопнули по боковым швам. Однако никто не засмеялся, даже не ухмыльнулся. Видимо, Суд Чести не предполагал таких крамольных явлений, как улыбки и смешки.

– Вы знаете условия, – подал голос Главный Судья. – Давая ложные показания и вводя Суд в заблуждение, вы автоматически лишаетесь титула и лицензии на Большую Охоту.

– Да, ваша честь. – Казалось, Ежинский уже оправился от испуга и теперь чувствовал себя комфортно, даже стоя на коленях и в рваных штанах.

“Один-один!” – злорадно подумала при этом Лариса, у которой вообще не было ничего хоть отдаленно напоминающего штаны.

– В таком случае, господин Обвинитель, приступайте к допросу, – сказал Главный Судья.

– Благодарю, ваша честь, – кивнул лощеный Обвинитель. – Вот мой первый вопрос. Господин Ежинский, вы знаете эту женщину?

И он указал в сторону Ларисы.

– Разумеется, – сказал Ежинский, мельком бросив на “эту женщину” взгляд, в котором были намешаны похоть, презрение и ненависть.

– Насколько близко вы знаете эту женщину?

Ежинский теперь не смотрел на Ларису, но это и к лучшему. Потому что за все его следующие ответы, она. наверное, испепелила бы его взглядом, если б их глаза встретились.

– Насколько близко?.. – прогнусавил Ежинский. – Достаточно близко, для того чтобы знать, как пахнет ее лоно в момент оргазма.

По залу прокатился первый тихий шепоток. Потом этих шепотков будет больше, потом они вообще превратятся в шум и гвалт, но это позже, а пока…

“Ах ты кобель похотливый!” – зло закусила губу Лариса.

– Господин Ежинский. я требую, чтобы вы не переступали рамок благопристойности, – заговорил Глас Чести.

– Я только отвечал на вопрос, и отвечал правдиво. – Ежинский был само смирение.

“Сволочь! Лживая сволочь! У меня не было оргазма от того, что ты меня изнасиловал!” – хотелось крикнуть Ларисе, но что-то словно случилось с ее голосом, как будто ей пережали горло. Наступив на него лакированным ботинком.

– И тем не менее… – сделал постную мину Глас Чести. – Господин Обвинитель, продолжайте.

Тот кивнул:

– Господин Ежинский, исходя из ваших весьма вольных слов, можем ли мы предположить, что вы на холились с этой женщиной в интимных отношениях.

– О да!

– Были ли эти отношения построены на добро вольной основе?

Ежинский смиренно опустил глазки и пропита.! как мальчик из церковного хора:

– Не совсем.

Опять шепоток зала и голос Обвинителя:

– Поясните это утверждение Суду, господин Ежинский.

Тот мастерски изобразил борьбу с собой:

– Не лягут ли мои слова клеймом позора на… даму?

– Не лягут. Говорите, сударь.

Ежинский поерзал – все-таки стоять на коленках было неудобно – и заговорил с драматическим подвыванием:

– Наше первое, мм, свидание состоялось в моем номере, куда эта дама пришла для выполнения своих обязанностей, так как служила младшей кастеляншей. Она зашла ко мне с комплектом белья в руке якобы для того, чтоб переменить полотенца и простыни. Я предоставил ей работать, а сам сел в кресло у окна, дабы продолжить прерванное появлением этой дамы чтение…

– Какую книгу вы читали? – быстро спросил Глас Правды.

– “Les liaisons Dangereuses” – “Опасные связи”. Роман Шодерло де Лакло, – без малейшей запинки ответил Ежинский. – Это моя любимая книга.

“Он читал! Что-то ни одной книжки я у тебя не заметила, когда шла к тебе как к арестанту! А когда я в первый раз зашла в твой номер, ты, скотина, вообще невидимкой прикинулся!” – наливаясь бешенством, подумала Лариса.

– Итак, вы читали…

– Да, ваша честь, и увлекся чтением настолько, что совершенно забыл о присутствии этой женщины в моей комнате. Как вдруг… Как вдруг она напомнила мне о себе.

– Подробнее, пожалуйста. Как именно напомнила? “Негодяй, негодяй, негодяй! Ты сам взасос тогда мне зад целовал!”

– Ну-у… – Голос Ежинского стал тягуч и томен. – Внезапно я почувствовал, как нежные женские ручки коснулись моих коленей и мягко раздвинули полы халата. Так как я в тот день не надел под халат никакого белья, вскоре я ощутил, как ее пальцы поглаживают мой…

– Кхм… – кашлянул целомудренный Глас Чести, но никто не обратил внимания на его кашель.

– Что вы тогда сделали, господин Ежинский? Продолжили чтение?

– Нет, но, отложив книгу, я попытался внушить даме, что ее поведение предосудительно… Что я вовсе не нуждаюсь… Но она…

– Она что?

– Она продолжала. И не только руками, но и губами, языком…

– Она довела вас до оргазма?

– Д-Да.

– Но вы этого не хотели? Вы сопротивлялись?

– Нет, то есть да! Сопротивлялся. Как мог. Но она пообещала укусить меня, если я не покорюсь ее ласкам.

“Сво-о-о-о-олочь!”

– Что произошло после этого?

– Ваша честь, мне, право, неудобно рассказывать эти подробности, тем паче что в зале столько дам…

– Ничего, господин Ежинский. В Суде Чести нет места ни лжи…

“Еще как есть! Негодяи! Нелюди!”

– …ни ложному стыду. Продолжайте.

– Присутствующая здесь дама тогда же потребовала от меня стать ее любовником, в противном случае она угрожала покончить жизнь самоубийством. С тех пор моя жизнь превратилась в ад!

– Почему?

– Она требовала от меня секса каждую ночь! Приходила днем! После обеда! А иногда вообше не выбиралась из моего номера и буквально насиловала меня, покуда я не падал без сознания, вымотанный морально и физически!

– Понятно… Господин Ежинский, припомните, пожалуйста, а по утрам, часов примерно в семь, эта дама тоже принуждала вас к сексу?

– Конечно!

– Ежедневно?

– Да!

И тут раздался вопль из зала. К удивлению Ларисы, вопль принадлежал ее начальнице, кастелянше Гликерии Агаповне.

– Протестую! – возопила старая кастелянша. – Это неправда! Если этот сукин сын говорит, что он кажное утро к моей Раиске в дырку лазил, то кто ж тогда со мной, как не сама Раиска, такожде кажное утро белье сортировал, а? Полотенца в “Ванише” замачивал? Простыни с “Ленором” для аромату прополаскивал да опосля сушить развешивал? Брешешь ты, пес! Кобель вонючий!

“Ай спасибо, Гликерия Агаповна! Вот уж от кого не ожидала…”

– Протест отклонен за несвоевременностью. Если мы сочтем нужным, мы выслушаем вас, сударыня. Позже, – сухо сказал Главный Судья, и Лариса увидела ликование в очах ее супостата. – Продолжайте, господин Ежинский.

– Что ж продолжать?! – Ежинский явно после Такого юридического потворства обнаглел. – Я стал сексуальным рабом этой… дамы. Более того. Через Некоторое время я понял, что она пытается манипулировать не только моим телом, но и сознанием!

– Поясните.

– Однажды она потребовала от меня, чтобы я на Ней женился и в качестве свадебного подарка передал ей документ, вводящий ее во владение тремя моими фамильными поместьями. Но как я мог сделать это?! Ведь я дворянин, а сословное происхождение этой дамы мне неизвестно… К тому же я считаю, что брак между морфером и человеком ведет к вырождению нашего вида…

– Это пока не доказано окончательно. Продолжайте, господин Ежинский.

– Я решительно отказал этой женщине, мотивировав отказ тем, что уже давно и счастливо женат. Le mensonge au sauvetage, messieurs! Ложь во спасение…

“Какая же ты скотина, Ежинский! Будь ты проклят со всем своим княжеским родом во веки веков, аминь!”

– И что дальше?

– Эта женщина придумала дьявольски коварный план, ваша честь! Поняв, что не может заполучить ни меня как мужа, ни моих богатств, она решила попытаться погубить мою репутацию.

– Как именно это произошло?

– Однажды она, по своему обыкновению, тайно привела меня ночью в свой коттедж, умоляя о последней (как она утверждала и клялась) ночи бурной любви. Не в силах противостоять ее демоническому очарованию и опасаясь, что она начнет угрожать, поднимет шум на весь курорт, я пошел с нею. Той ночью в нее словно вселился демон похоти…