Текст книги "Курортная зона"

Глава девятая
Мир, слишком правильный для настоящего

С десятого, а то и с двадцатого взгляда в каждом обнаруживалось что-нибудь не совсем нормальное и даже не совсем человеческое… Все они выглядели так. как выглядели бы светские, пристойные люди в кривом зеркале.

Г. К. Честертон

Курортная зона взяла свое. Незаметно и безо всякого насилия. Посему вот уже целую неделю профессиональная убийца-отравительница Лариса Бесприданницева аккуратно выполняла в “Дворянском гнезде” обязанности младшей кастелянши, иногда (сугубо по просьбе жильца) совмещая их с обязанностями горничной.

В шесть часов утра Лариса быстро принимала душ. надевала идеально чистый и отглаженный лазоревый халатик (хорошо хоть форменные чулки Гликерия разрешила заменить колготками с микрофиброй телесного цвета – все ж ноябрь, а не май месяц, хотя во всех помещениях курорта топили на славу). К халатику прилагались косыночка и светлые остроносые туфельки на плоской бесшумной подошве. Никакого макияжа, тем более маникюра, нет и в помине: все абсолютно естественно и предельно скромно. Только капелька нежнейших лимонно-палисандровых духов “Морская дева” негласно разрешалась Гликерией Агаповной как послабление-снисхождение к Ларисиной молодости. Тем более что сама Гликерия Агаповна тоже была к прелестям парфюма неравнодушна. И по мощному аромату дзинтарской “Кокетки” можно было сразу определить местонахождение старой кастелянши-привидения.

Скоренько заглотнув утренний кофе с символическим бутербродиком, Лариса мчалась в бельевую – получать указания от начальницы. И начиналось: то учет-переучет оставшегося белья, то сортировка грязного на стирку-кипячение… А потом, само собой, раздача комплектов.

В первую треть ноября “Дворянское гнездо” переживало заезд.

То есть прямо-таки наплыв гостей, да не простых, а воистину голубых кровей.

От Веры, с которой у Ларисы сложились странно доверительные отношения по психологическому типу “убийца – осведомленная жертва”, девушка уже знала вкратце судьбу удивительного заповедного места, куда “посчастливилось” ей попасть.

Усадьба, ставшая теперь курортной зоной, первоначально была построена аж в царствование Екатерины Второй неким банкиром Лазаревым, бывшим у Ее Величества на хорошем счету. За амурные или же за деловые качества – история усадьбы о сем деликатно умалчивает. Землю под усадьбу Лазарев получил от императрицы в награду, после того как побывал в далекой экзотической Индии и привез Екатерине Второй в дар дивный бриллиант, прозванный индийцами “Укрощающий огонь”, а в России поименованный, разумеется, “Бриллиант Ея Величества”. Двадцатисемикаратное чудо было оправлено в золото, и императрица носила его под корсетом, у печени, почитая сей камень целительным.

Банкир же отстроил себе прекрасное поместье, заложил сад, парк, скупил по дешевке у ближних Разорившихся помещиков заливные луга да охотничьи уголья и стал жить припеваючи. А чтобы не го верили злые языки, что банкир-де сильно возгордился и о Провидении забыл, Лазарев неподалеку о: усадьбы – сразу через малую речку Уницу – выстроил кружевной красоты храм во имя Казанской иконы Божией Матери. Однако то ли совесть у банкира была нечиста, то ли у Провидения были насчет сего господина другие планы, но как-то в одночасье грянули две беды: в ночь Светлого Христова Воскресения обрушился купол – прямо внутрь храма – с превеликим грохотом и звоном. Хорошо, что люд, пришедший в церковь на праздник, не пострадал почти все шли вокруг храма крестным ходом, когда случи лось несчастье. И в ту же ночь (а кто говорил, и тот же самый час), как разрушился храм, в усадьбе ни с того ни с сего начался страшный пожар. Свидетели божились – полыхнуло, как от молнии, хотя какие молнии по ранней-то весне? И опять в усадьбе пострадал никто: челядинцы ушли к Светлой заутрене. Потом уж, когда дом до бревнышка прогорел, хватились и ахнули: сам-то господин Лазарев в пожаре том погиб – по нательному кресту страшный, сгоревший до угольно почерневших костей труп и опознали…

После сих несчастий род Лазаревых пришел в оскудение. Младшая приемная дочь покойного банкир.: продала и усадьбу, и земли небогатым дворянам Арипетовым. Те, впрочем, тоже недолго хозяйничали ил как злые языки говаривали, проклятой земле: отстроили только дом да решили разводить охотничьих собак – очень кругом места были прекрасные и к охоте располагающие. Дворяне-то Арапетовы, может, были и никудышные, зато заводчики собак – отменные. Скоро их русские борзые да гончие на всю Россию гремели. Завели Арапетовы псовую охоту, но и то без драмы не обошлось: князя, главу семейства, на охоте случайно задрали собаки соседского графа Делянова, давно домогавшегося руки прелестной княжны Арапетовой.

Прождав положенный для траура срок, граф Делянов возобновил свои сердечные притязания и на сей раз был вознагражден рукою и приданым безутешной княжны. В день свадьбы он обещал ей возродить угасающее имение, отстроить пребывающую с давних времен в запустении злополучную церковь и, конечно, прославиться на всю Россию заводом охотничьих собак.

Граф был человеком не только слова, но и дела. Имение при нем воскресло в былой славе и, можно сказать, процветало. Разрушенное отстроили, имеющееся приумножали… Но графиня Делянова, урожденная княжна Арапетова, женщина неземной, по словам безответных воздыхателей “херувимской пренебесной красоты и чистоты”, отчего-то чахла с каждым днем и однажды слегла в постель, чтоб уже не подняться к жизни. А перед самой смертью своею поведала она супругу некую тайну. И столь страшна, видно, была сия тайна, что Делянов, едва скончалась графиня и минуло сорок дней с ее смерти, бросил имение, на дав никаких распоряжений, и скрылся, говорят, в одном из монастырей Святой Горы Афонской, где вел самую строгую подвижническую жизнь.

Имение снова постепенно начало приходить в запустение, покуда не приобрел его Великий Князь Николай Николаевич и не приспособил под охотничью резиденцию. И до самой Октябрьской революции охотничье имение “Лазоревое” (названное так по созвучию с фамилией первого несчастного владельца) было лучшим местом для лучшей псовой охоты представителей высшего сословия России, а также иноземцев: наезжали поохотиться на медведя, кабана да волка из Германии, Англии, Бельгии, Франции, даже из малочтимых в ту пору Соединенных Американских Штатов… И охотники все были не простые – особого, дворянского рода. Голубая кровь, перламутровая кость…

С революционной бурей в “Лазоревое” снова пришла длительная разруха. И так-то имение и его парки да луговины стояли особняком, словно какое-то заколдованное место, в которое не рисковали соваться даже бесстрашные красноармейцы, а как пошли то продразверстка, то голод, то войны одна за другой, так и вовсе забыли о существовании былого прекрасного дворца да славных традиций русской охоты…

Но однажды свершилось чудо. Но не простое, а как раз такое, про которое говорил британский химик, он же первый израильский президент Хаим Вейцман: “Чудеса иногда случаются, но над этим приходится очень много работать”.

Видно, и в этом случае некто могущественный и таинственный немало поработал для того, чтобы чудо, о котором будет сказано ниже, чудесило себе без сучка без задоринки. А о том, что только чудом могло быть названо все происшедшее, говорили тогда многие.

Итак, явились некие люди, обладающие солидными полномочиями, а также массой внушающих бюрократический страх бумажек-разрешений-допусков. Эти люди, не скупясь в официальной плате и преступных взятках, вопреки всем существующим на тот момент законам выкупили всё, что когда-то принадлежало банкиру императрицы Екатерины Втором. Всё до последнего гнилого бревна, до битого кирпичика, до вытоптанной колхозными коровами луговинки. Выкупили в свое полное, безраздельное и вечное пользование.

Это ли не чудо?

Нет.

Чудо будет впереди.

Местные властные структуры, конечно, любопытствовали, что это за бонзы такие новоявленные явились, родимую землицу скупили в мгновение ока и даже не пощекотали секретарш ради соблюдения традиций. Местным властным структурам хотелось простого общения с бонзами за ящиком коньяка “Хеннесси” и откровенного разговора. “Хеннесси” структурам в момент предоставили, а вместо откровенного разговора всучили такую прорву денег, что даже стало немного за державу обидно.

На этом от странных людей и отстали.

И тут-то и пришло время настоящего чуда.

Ибо за ничтожно короткие сроки эти люди, набрав компанию себе подобных и подсобных, возродили в былой красе, величии и достоинстве и дом-дворец господина Лазарева, и окружающие его постройки, и сады, и парки, и предивные охотничьи угодья. И даже развели великолепных русских борзых (кинологи рвались, умоляли пустить-поглядеть!) и замечательных гончих: солово-пегих и с окрасом багряной русской крови, о чем прослышавши, все заводчики охотничьих собак обливались слезами радости и зависти.

Не отстроили только церковь Казанской Божией Матери, окружили всю строительными лесами, оплели тросами… Да еще до сих пор кое-где в парке, саду либо неподалеку от возрожденного скульптурного ансамбля “Танцующие дриады” встречались странные раскопы, огражденные яркими предупреждающими лентами. Значит, не все еще было отреставрировано и толком восстановлено.

По завершении работ странные люди, само собой, стали Административным Аппаратом отстроенного заповедника. И совершили еще одно чудо: благодаря им особой директивой объявлено было возрожденное место зоной отдыха “Дворянское гнездо” курортно-заповедного типа.

Вот только отдыхать в этом “гнезде” мог далеко не всякий, а лишь имеющий личное разрешение Администрации или соподчиненной этой же Администрации загадочной фирмы “Корунд”, набиравшей в курортную зону обслуживающий персонал.

Поначалу такой замкнутости удивились. А потом махнули рукой: а мало ли у нас в России санаториев да курортов до жути закрытого типа?! Одним больше – какая разница?! Главное, налоги “Дворянское гнездо” платит исправно, да такие, что налоговым инспекторам за этих “курортников” надо ежедневные благодарственные акафисты читать!..

…Вот такую примерно историю курорта знала Лариса от Веры. Возможно, были и недосказанные подробности, но Ларисе они и не требовались. Особенно сейчас. Во время заезда. Когда у младшей кастелянши столько работы!

…По слухам, у таинственной Администрации Лариса за прилежание и скромность была на хорошем счету. Хотя сама она никого из Администрации не видела. Когда тут видеть да перед руководящими взорами мельтешить! Бедная профессиональная отравительница! С раннего утра она заводной балеринкой бегала по спальным комнатам Большого дворца, разносила белье, шептала наизусть списки монограмм и гостевых гербов, собирала грязные полотенца…

Хотя нельзя сказать, что, горя на работе, Лариса не приложила усилий к тщательнейшему изучению строения Дворца, расположения его гостиных и всяких там боскетных, ломберных и курительных, а также отделки и украшений.

Большой (его еще иногда называли Лазоревый) Дворец был двухэтажным. Кстати, именно из-за “лазоревости” этого шикарного здания форма всего обслуживающего персонала была именно лазоревого цвета (ох как Лариса ненавидела свой халатик!). Но это к слову.

Нижний этаж Дворца имел террасу с фасада: стеклянные, в витражах а-ля Бенуа двери с террасы выходили в большую комнату для отдыха и бесед. Вся мебель, хоть и современной работы, была выполнена в стиле ампир, причем очень добротно и тщательно: видимо, мебельная фирма готова была надорваться, лишь бы угодить столь богатому заказчику. В комнате отдыха имелось огромное количество кадок с фуксиями, олеандрами, филодендронами и агавами, меж которых стояли столы для курения, бронзовые плевательницы и небольшие мраморные постаменты, увенчанные серебряными фигурками собак или женщин-амазонок…

Вообще Лариса заметила, что Дворец более всего стремится стать не местом томного отдыха и пустых бесед, а этакой великосветской охотничьей резиденцией. Стены вестибюля были сплошь увешаны не портретами прелестных дам с обнаженными плечами в дымке нежной кисеи, а экспрессивными картинами охотничьей тематики и даже (!) барельефами крымских и английских собак из свор самого Императора. На площадке лестницы стояли чучела волков. Поначалу Ларису эти чучела слегка раздражали, особенно тем, что у одного волка постоянно лезла шерсть из хвоста и цеплялась к халатику (заметит Гликерия Агаповна и всенепременно сделает замечание, хотя Лариса, будь ее воля, эту облакообразную кастеляншу уже давно отправила бы к праотцам!)…

Когда Лариса-Раиса пробегала через большую парадную столовую, то испытывала жуткую неприязнь к стеклянным взглядам всех этих медведей, волков, рысей, кабанов, лосей, оленей, козлов, глухарей – ф-фу, даже перечислять утомительно! Сии произведения искусства таксидермиста взирали на Ларису с нас генных медальонов и наводили ее на мысли о каком-нибудь зоологическом музее, а не о столовой. Как люди здесь могли спокойно есть фазанов в рябчичном соусе и кулебяку с воздушными рисовыми котлетками англез?! Под взорами этих… выпотрошенных и набитых опилками бедолаг! Да еще, как нарочно, по углам столовой стояли большие чучела медведей, державших в поднятых лапах бронзовые светильники и посеребренные керосиновые лампы. Нет, у здешних обитателей особое чувство прекрасного. Это Лариса сразу поняла.

Впрочем, какие могут быть претензии, ведь в “Дворянском гнезде” собираются охотники.

Как недавно выяснилось.

Все эти князья Мосальские, Путятины и Оболенские-Тюфякины – не просто возжелавшие возврата в прекрасное светлое прошлое дворяне, а заядлые охотники. Фанатики благородного девиза: “Охота – для охоты, а не для добычи!”

И все в таком духе.

И как поняла Лариса, съезжалось в “Гнездо” столько гостей не зря. Надвигалась Большая Охота – незабываемое действо и зрелище. Хотя девушка не понимала: кого травить борзыми в здешних лесах? Последнего щуплого, коченеющего от страха зайца? Полудохлую ворону?..

Нет, не любила Лариса охоты.

И охотников тоже.

Тем более что им требовалась такая прорва постельного белья!..

Вот и сейчас Лариса неслышной стремительной лазоревой феей неслась по коридору в большую овальную пристройку жилых комнат для гостей. В руках Ларисы, естественно, очередной комплект гербового белья, на строгой прическе – косыночка, халатик коленок не обнажает, словом, сплошная деловитость и целомудрие. Но, идя упомянутым коридором, Лариса вынуждена была пройти мимо широко раздвинутых стеклянных дверей-ширм залы под названием “Мужской клуб”. В любое время суток в зале обязательно мается от скуки пара-тройка мужчин. Или больше. И так как разглядывать вездесущие чучела (они были и в помещении “клуба”!), портреты знаменитых охотников или не менее знаменитых борзых кисти барона фон Мейера, бывшего здешнего художника и, конечно, охотника, было скучно, то взоры всех “клубных” джентльменов немедленно обращались к Ларисе, едва она светлой бабочкой-лазоревкой пропархивала мимо по своим кастелянским делам.

Поначалу Лариса не обращала внимания на эти взгляды (дня два). Потом приписала их скуке, в которой вынуждены томиться охотники до начала Большой Охоты, и пожалела бедных джентльменов, вынужденных довольствоваться обществом произведений местного таксидермиста. Но потом… Взгляды стали раздражать. Потому что были навязчивы! Прилипчивы! Да-да! Лариса пробегала мимо “клубной” за какие-то полминуты, но и за это время она чувствовала, как ее успевают пристально-оценивающе осмотреть, восхититься и буквально прилипнуть взглядом! Лариса шагала дальше по коридору, и ей казалось, что эти взгляды тянутся за ней, как противные липучие паутинки. Но ответного демарша она предпринять не могла: ничего оскорбительного по отношению к ней не было. Дистанция соблюдалась строго.

Пока соблюдалась.

…Сегодня Лариса должна была перестилать постель некоему князю Ежинскому – в комнате под номером восемнадцать. Самого князя Лариса еще не видела: всю свою работу кастелянше положено производить тогда, когда жилец отсутствует в номере (для этого есть время, оговоренное жильцами и персоналом). Поэтому Лариса спокойно вошла в номер, мимоходом отметив, что ужасно накурено, значит, кондиционер либо отключили (что глупо), либо он сломался (что невозможно). Она об этом доложит, хотя поддержание свежести воздуха – не ее обязанности.

В пакет для грязного белья Лариса сложила полотенца, повесила чистые: свернув и переложив на маленький боковой диванчик тяжелое верхнее покрывало, взялась перестилать постель. Взмахнула простыней… и почувствовала, как ее халатик приподнялся сзади.

Нет, не приподнялся.

Его приподняли.

И поцеловали Ларису в копчик.

“Так”, – подумала Лариса, прокручивая мысленно несколько вариантов поведения: от размазывания нахала тонкой жировой пленкой по свежей простыне до обычной пощечины. Но тогда она бы себя выдала. И прощай, выполнение задания! Значит, ей нужно просто обернуться с видом оскорбленной невинности и…

Еще один поцелуй. Крепкий. Просто как печать!

Только уже в районе поясницы.

А это не только раздражает, но и почему-то… возбуждает.

Поэтому Лариса обернулась быстрее, чем рассчитывала.

Сзади никого не было. Во всей комнате вообще никого не было. И подол кастелянского халатика был скромно опущен чуть ниже икр, согласно этическим нормативам Гликерии Агаповны. И вот теперь Ларисе стало не противно, не смешно, а страшно.

Хотя ей не было страшно даже тогда, когда фламенга сжигала ее в своем невещественном пламени.

Она за пару секунд закончила свою работу и вымелась из комнаты, впервые в жизни вспотев от страха.

Отдышалась. Досчитала до ста.

И пошла в бельевую – грязное белье относить.

А автоматически закрывшаяся за Ларисой дверь пустого номера восемнадцать тихо приоткрылась. Как будто за удалявшейся девушкой кто-то наблюдал.

Не видно только – кто.

…В бельевой Гликерия костерила весь белый свет, так что взрывались коробки со стиральным порошком.

– В чем дело? – поинтересовалась Лариса и попыталась не дышать, чтоб не втягивать в нос едкую и противную здоровью пыль от “тайдов” и “ариелей” (Нарик как-то растолковал Ларисе с точки зрения профессионального химика, какую угрозу для человеческого здоровья представляет на самом деле безобидный с виду стиральный порошок).

И тут все выяснилось.

– Какие-то паскудники, видать, вчера вечером новую яму разрыли, а ни фонаря, ни рейки оградительной не поставили! Lesgredins! De la racaille![15]15
  Довольно вежливые французские ругательства.


[Закрыть] Я пошла нынче утром, в самую-то темень, по срочным делам, да в яму эту и рухни! Изгваздалась вся, а форму теперь хоть выбрось!..

– Сочувствую, кхм, – осторожно, чтоб не наглотаться все еще парящего в воздухе стирального порошка с энзимами и прочими голубыми кристаллами, сказала Лариса и оглядела Гликерию.

Та, хоть и кричала, что “изгваздалась”, на данный момент сияла кристальной чистотой. И лазоревый халатик был безупречен. Видно, ругалась Гликерия только по инерции, как и всякая женщина, которой приспичило повозмущаться по поводу неправильности общего мироустройства.

– Ладно. – Гликерия исчерпала запас русских и французских ругательств, поводила руками на манер фокусника-иллюзиониста, и от разгрома в бельевой не осталось и следа. – Отчитывайся. Все правильно сделала?

Лариса отчиталась, правда не упомянув в отчете о странном событии в номере восемнадцать. Мало ли, может, в этом Дворце и помимо Гликерии люди-привидения имеются. И если кому-то из них возжелалось на Ларисиной заднице поцелуй напечатлеть, стоит ли из-за этого устраивать сыр-бор? Не в грязную же яму, как Гликерия, упала…

А кстати!

Зачем в таком эстетически совершенном комплексе, как “Дворянское гнездо”, вырыты упомянутые ямы? Да еще и новые появляются? Коммуникации вроде все новехонькие, исправные, взрываться-лопаться нечему, об этом недавно за обедом сантехник да газовщик местные беседовали: жаловались, что и работы-то у них нет почти никакой – так только, для профилактики стыки-вентили осматривать…

Тогда зачем? Под бассейны? Бассейн и даже три пруда с зеркальными карпами в зоне отдыха имеются, устраивать больше – смысла нет, да и общий излом пейзажа портится.

– Здесь клад ищут? – Лариса напрямик спросила Гликерию, пойдя по самому простому мыслительному пути.

Та сначала замерла, согнувшись над кучей грязных полотенец, а потом рассмеялась невесело:

– Клад… В самую точку ты попала, девушка. Ищут здесь некое сокровище бесценное и ужасное, о котором якобы и поведала пред смертью графиня Делянова своему супругу. Только одно мне лично непонятно: ежели графиня супругу сие тайно-интимно сообщила, а он, не раскрывая тайны, после афонским схимником самой строгой жизни сделался, то как все эти князья-графья, сюда наезжающие, про тайну эту прознали? И роют, роют, роют, не стыдятся работы черной, друг друга еще и опередить стараются! Непонятно.

– Непонятно, – кивнула Лариса. – Тем более что я-то думала, они сюда на охоту собрались…

– Охота – охотой, а… старинную тайну тоже неймется им разгадать. Ведь эта легенда…

Что за легенда, Лариса узнать от Гликерии не успела, потому что в бельевой рявкнул звонок, и из специального динамика на потолке защелкал металлический голос:

– Младшую кастеляншу Раису Данникову срочно вызывают в покои госпожи Червонцевой.

– Ступай уж, – заторопила Гликерия Ларису. – Но смотри, предупреждала я тебя насчет cette gonzesse[16]16
  этой… в общем, ЭТОЙ (адаптир. фр.).


[Закрыть]. Опасная она. И что-то неровно к тебе дышит, гуляете вы с ней ежевечерне, как погляжу…

– Сблизились мы, – изобразила томную улыбку Лариса. – На почве сафической любви.

И вышла, внутренне хохоча над выражением физиономии доверчивой Гликерии.

“Покои” госпожи Червонцевой были на самом деле обычной, хоть и большой, жилой комнатой, интерьер которой оживляли постоянно работающий компьютер и катастрофических размеров коричневым плюшевый енот, который использовался писательницей в основном в качестве подушки: то под голову, то под… другое место. Правда, неизвестно по какой причине писательница отгородила часть комнаты под кухню. Барной стойкой причем. Мало ли. Может, она любила собственноручно готовить лазанью или паэлью и созывать за барной стойкой народ на дегустацию блюда под божоле, совиньон да водочку. У писателей свои причуды.

– Привет! – махнула ладонью-лопатой писательница. – Как жизнь? Я тебя не слишком от работы отрываю?

– Не слишком. Все нормально.

– Ну, коли так… Лишний раз в душу лезть но буду, тем паче что могу за это раньше времени оказаться на местном близлежащем кладбище.

– Ты. собственно, по какому делу звала?

Вера потянула к себе енота, что означало или крайнюю степень смущения, или задумчивость.

– Я тебя приглашаю. – терзая лапу енота, сказала Вера.

– Куда?

– Хм… На свой творческий вечер. На свой, заметь. Дело в том, что я еще грешу стихами и подыгрываю под них на рояле нечто… субфебрильное. Не знаю почему, но здешней публике это нравится. И местное начальство, едва закончится съезд здешнего охотничьего бомонда, просит меня выступить в роли этакой чтицы-певицы…

Вера говорила насмешливо, но Ларисе было ясно, что затея с вечером Червонцевой нравится. Еще бы. Это наверняка единственная возможность, где Червонцева имеет шанс выступить именно как Червонцева. Видимо, тот самый бомонд вполне лояльно относится и к бесформенным телесам писательницы, и к ее репообразной физиономии. Вообще-то оно и правильно. Внешность – не главное. Главное – талант.

– Я бы с удовольствием, – искренне ответила Лариса (ей и впрямь было это интересно: не только Червонцеву послушает, но и узрит весь съехавшийся сюда охотничий свет в полном княжеском составе). – Но я же обслуга. Персонал. Меня не пустят на светский раут в форменном халате. Да и вообще не пустят, скажут, обязанности свои выполняй, а не к поэзии приобщайся!

– Насчет обязанностей я договорюсь с администрацией, это не проблема. А насчет прикида… Лариса, я ни за что не поверю, что такая эффектная женщина, как ты, собираясь хоть и на заказное убийство, не кинула в свой кофр пары вечерних платьев.

Лариса чуть натянуто засмеялась. Прозорливая толстуха опять оказалась права.

– Хорошо, – сказала Лариса. – Я буду полностью соответствовать торжественности момента. В котором часу начало?

– В девять. На втором этаже, в Зале-с-клавикордами. Ты, разумеется, понимаешь, что я буду играть на фортепиано. Осквернять прикосновением своих пальцев древние, как сама здешняя земля, клавикорды я не посмею. Тем более что и звучат они как стоны двух совокупляющихся скелетов.

– Кхм… Если это все, то я пойду?..

– Да, иди. Буду ждать. И еще…

– Да?

– Мне потом будет очень интересно узнать твое мнение о моем творчестве. Успеть узнать.

– Я обещаю, что ты успеешь. – тихо промолвила Лариса, избегая смотреть Вере в глаза.

В зале и без того непроглядную тьму ноябрьского вечера постарались усилить тем, что не зажигали электрического света. Зато свечей, причем ароматических, наблюдался явный избыток: они мерцали в канделябрах на полукругом расставленных столиках (за коими и размещалась публика), в мраморных ладонях статуй античных богинь и даже на полу, в зеркальных блюдечках-подставках. Только один угол залы не освещался. Там стояло фортепиано и должна была выступать Вера.

“Как же она прочтет ноты в темноте? – лениво размышляла Лариса. – Впрочем, как все творческие личности, наверняка она и свои стихи, и музыку помнит наизусть”.

…Лариса действительно нашла что надеть на этот вечер, и теперь в пламени свечей мерцало ее густо-синего атласа платье. Небольшое декольте целомудренно прикрывалось прозрачным шарфом, сколотым на груди скромным изумрудом грушевидной формы. Брошь была недорогая, Лариса это точно знала и потому надела именно ее, помня о своем положении здесь. Однако, несмотря ни на почти гимназического покроя платье, ни на скромность украшений и прически, все мужское общество, заполонившее залу, с Ларисы, незаметной мышкой притаившейся в самом малоосвещенном уголке, глаз не сводило. И Лариса это чувствовала. Вовсе не потому, что каждое мгновение ловила на себе восхищенные взгляды. Просто она среди всего приглашенного общества была единственной женщиной. А это тоже наводило на размышления.

“Почему охотиться приехали только мужчины? Насколько я помню, женщины тоже принимали участие в охоте, особенно в псовой. Закон “Дворянского гнезда”, написанный женоненавистниками? Вряд ли. Ни у одного из приезжих именитых гостей я не заметила на пальце обручального кольца. Черт, может, они геи? А что такого? Среди особей высокого рода издревле было распространено мужеложство. Не отсюда ли пошло выражение “голубая кровь”? Хм… Но если они геи, то какого, пардон, ляда они все так на меня пялятся, будто я – единственный предмет их сексуальных вожделений?! А, чепуха! Кстати, бьет девять. И где же наша гениальная?”

И тут зазвучала музыка.

Нет. Это слишком банальная фраза.

Фортепиано тихо вскрикнуло, как девственница в момент своего первого экстаза, а потом заплакало – безотчетно и нежно, как плакать могут только счастливые женщины и первые мартовские капели… И от этой музыки, которую и музыкой-то назвать было сложно, по публике словно прошелестел ветер. Южный истомный ветер, у которого есть право переиначивать человеческую жизнь на свой, ветреный манер…

Но музыка оборвалась, так же внезапно, впрочем, как и началась. И из темного угла зазвучал низкий, размеренный, как падение капель ртути на кусок бархата, голос Веры Червонцевой:

– Добрый вечер, господа. Вы оказали мне честь тем, что пришли на эту встречу со мной. Я буду играть для вас и читать вам стихи. И я надеюсь, что музыка, сыгранная мной, и стихи, мною сочиненные, не станут для вас разочарованием. Впрочем, у каждого из вас есть право кинуть в меня тухлым яйцом, если мое исполнение вам не понравится. Корзинку с тухлыми яйцами вы можете попросить у повара. Но это так, к слову. Итак, я начинаю…

Это было сказано по-французски, неплохо сказано, но Лариса не вслушивалась в слова. Сама мелодика речи кольнула Ларису воспоминанием о фламенге Фриде, о том, как когда-то пламенноликая женщина (о нет, сущность!) пела голосом Эдит Пиаф. призывая верить в ее счастье и прийти под сень ее пламенного жилища…

“Я убью ее, Фрида, поверь мне. Я выполню твой заказ. И вернусь к тебе, чтобы ты стала моим вечным грехом и наслаждением…”

А Червонцева уже играла. Нечто пространное, глубокое и печальное, словно церковный канон. И пол эту музыку она стала читать:

 
Желтые скалы вокзала.
Города стылая мгла.
– Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
А ведь еще не успела
Вдоволь наплакаться я…
Ах, какой истово-белой
Мнилась дорога моя!
Мнился в тумане Эдемом
Каждый заброшенный сад.
Прятался маленький демон
В детских моих чудесах.
Все, что прозренье, – позднее,
Вместе с трудом и стыдом
Встало пред жизнью моею
И прорицало о том,
Как мне любить и молиться,
Как мне прощаться и петь.
Как будет Божия птица
Вечно в глаза, мне глядеть…
Только тяжел этот камень.
И этот крест – не по мне.
Впрочем, хотел бы и Каин
Быть на иной стороне.
Чтоб не бежать своей тени,
Чтоб не слыхать воронья…
Боже, скажи мне: Ты с теми
Или с такими, как я?!
Мне бы еще хоть мгновенье,
Слез бы еще хоть чуть-чуть:
Пасть пред Тобой на колени,
Руки к Тебе протянуть:
Смилуйся, Господи Боже,
Душу мою исцели!
Оземь ударившись, может.
Не поднимусь я с земли.
Не поднимусь. Не восстану.
Слишком душой тяжела.
Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
 

…Темные минорные аккорды закончили стихотворение. Но аплодисментов не было. Лариса посмотрела вокруг – все сидели как зачарованные, значит, аплодисментов и не предполагалось. Полагалось только внимать этой темной мистерии и терпеть неизвестно откуда взявшийся за спиной сквозняк. Впрочем, на сквозняк Лариса вскоре перестала обращать внимание. Она упивалась моментом. Она слушала стихи женщины, которую ей предстояло убить. Она ощущала себя стрелой, уже пущенной из тугого лука и обязанной поразить цель. Но ведь можно растянуть удовольствие смертоубийственного действа, точно провидя, каким будет финал. Чуть замедлить ход времени. Чуть увеличить дальность полета. Чтобы дать возможность жертве хотя бы…

Читать стихи.

 
Ты вернешь мои книги, слова ненаписанных песен.
Я верну тебе память и боль, что срастается с ней.
Мы не встретимся, милый, хоть мир до нелепого тесен.
Ибо встретиться нам – значит, сделать весну холодней.
Мы не встретимся, милый. Ты ангел, ты бродишь по раю —
Под босыми ногами шуршит золотая трава…
И конечно, ты прав. Я сама себе путь выбираю.
Точно так же как к песням своим подбираю слова.
И хотя ты теперь так возвышен и девственно грозен,
И твой лик – как икона, и нет тебя части со мной…
Ты любил целовать меня в губы на жгучем морозе
И потом провожать до калитки на тверди земной.
Что ж, разлук серебро, разделяй же и властвуй над нами!
В одиночестве как-то вольнее и глубже дышать.
…Я верну тебе то, что зовется счастливыми снами.
Возврати же мне то, что зовет беспокойством душа.
Только знай: все отдав и забыв, ты проснешься однажды.
Оттого что уже нестерпима немая тоска.
И ты будешь метаться, снедаемый странною жаждой.
В каждой книге забытой пытаясь меня отыскать.
И, себя проклиная, что не было нужного слова,
Что разрушен твои дом и слезами окончен хорал,
Ты откроешь в раю свои излюбленный том Гумилева
И припомнишь, как мне его, с ритма сбиваясь, читал.
 

– Divinement![17]17
  Божественно! (Фр.)


[Закрыть] – тихо сказал кто-то совсем рядом с Ларисой.