Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Фантазия

Знаете ли вы, милые друзья мои, отдаете ли себе отчет в том, какую роль в нашей жизни играет фантазия?

Многие из вас, люди искренние и честные, почти никогда в своей жизни не привравшие, конечно, скажут, что в их обиходе никакой роли фантазия не играет и что они, слава богу, не поэты.

А вот я вам расскажу несколько эпизодов из жизни самых прозаических и трезвых людей, и вы тогда поймете, что значит фантазия в нашем простом обиходе.

Между прочим, многие привыкли думать, что фантазия служит только для украшения неприглядных и ординарных фактов бытия.

Вот это-то и неверно. Фантазия сплошь и рядом разыгрывает самые простецкие штуки, ровно ничего не украшает, а иногда так и прямо конфузит поддавшихся ей людей.

Помню, рассказывали мне про поэтическую парочку. Он поэт, она танцовщица. Он приходил к ней с пустыми руками и говорил восторженно и нежно:

– Сегодня я принес тебе эти пышные орхидеи, потому что любовь моя к тебе сегодня изысканна.

А она отвечала:

– А я убрала всю комнату мою лилиями. Они так подходят к моим жемчугам и серебряному платью.

Потом ели колбасу на газетной бумаге.

Не знаю, кто всю эту историю выдумал – они ли или о них. Но все это превыспренно и нудно. И никого не умиляет. Одним словом, просто брехня.

Гораздо интереснее те фантастические штуки, которые проделывает с нами сама жизнь, без всякой нарочитой красивости, а просто валяет как хочет, а мы только охаем.

Вот, например, такая история.

ЧАСЫ

Сидели мы как-то небольшой компанией, беседовали об искусстве, то есть про балерин, которая из них с кем живет.

Беседа эта прямого отношения к рассказу о фантазии не имеет и приводится мною только для того, чтобы ввести читателя в атмосферу культурной среды.

Рассказывали, что одна бывшая из дягилевского балета очень завидно устроилась, вышла замуж за богатого идиота, которого даже ни на минуту нельзя без лакея оставить, потому что он может черт знает что наделать. Многие удивляются, что ей так повезло, тем более что у нее чересчур толстые ноги.

Одна дама запротестовала, что, во-первых, эта балерина не дягилевская, а во-вторых, что ноги толстые вовсе не у нее, а у ее мужа, который далеко не идиот, потому что запретил ей танцевать.

А другая дама сказала, что она никогда не танцевала, а была секретаршей. А танцевал лакей.

Тут уж все так заврались, что первая дама, рассказавшая всем на зависть про счастье недягилевской балерины, решила уходить домой.

– Который час? – спросила она у хозяйки.

Хозяйка взглянула на каминные часы.

– Что такое? Ах, опять мои часы стоят. Ну, да мы сейчас узнаем. У нас тут в угловой комнате живет старушка, от нее видны часы на каком-то заводе. Я всегда у нее справляюсь.

Хозяйка пошла по коридору. Гостья за ней.

– Марья Сергеевна, можно к вам?

– Пожалуйста, пожалуйста, – пискнуло за дверью.

– Мы на минуточку, – извинилась хозяйка. – Хотим только узнать, который час.

Маленькая суетливая старушка отложила в сторону вязанье, распахнула окно и высунулась, заглядывая куда-то налево.

– Половина шестого, – сказала она.

– Неужели так поздно? – удивилась гостья. – Быть не может. Позвольте я взгляну. Где эти часы?

– А вот там налево, – любезно объяснила старушка. – Видите – черная труба, а рядом на стене круглое. Видите? Это и есть часы. Мы всегда по ним и ставим. Это заводские часы.

– Ничего не понимаю, – удивлялась гостья. – Где вы здесь видите часы?

– Ну что это вы, право! – обиделась старушка. – Такая молодая, а слепее меня. Я же вам говорю – во-он то, круглое.

– Да какие же это часы? – удивилась дама. – Это просто закрашенное окно. Я отлично вижу. Фальшивое окно.

– Да что вы? – испугалась старушка. – А как же мы всегда по нему часы ставим?

– Как странно, – недоумевала хозяйка. – Я сама никогда не смотрела, я очень близорука, а Марья Сергеевна всегда посмотрит и скажет.

– И что же, верно говорила? – удивлялась гостья.

– Представьте себе – приблизительно верно.

Старушка сконфуженно распутывала свои мотки.

– Кто ж его знал, что это не часы. Посмотришь, а оно показывает.

ПЕЧУРКА

Аристоновы жили в отеле.

Многие предпочитают отели квартиркам. Веселее. Всюду кругом голоса, каждый день новости – то кто-нибудь ошпарился, то кто-нибудь влюбился, то кого-нибудь со службы сократили. Потом ревности часто случаются – тоже довольно интересно. Иногда со стрельбой. Потом по праздникам хором поют. Иногда и в будни – для французов одинаково обидно.

И что еще представляет большую выгоду – не надо налога платить. Можно и хозяевам не платить, только эту систему не следует доводить до крайности. Но и доведенная до крайности, она тоже неплоха, потому что хозяин бывает очень рад, если ему такого жильца удастся наконец выселить. Хозяин бывает искренно рад, а радовать людей есть дело доброе и даже мало кому доступное.

Так вот, принимая все это во внимание, Аристоновы жили в отельчике. Комната у них была небольшая, но уютная, и хотя отопление было центральное, но в комнату выходила выступом печка, у которой топка была, очевидно, из коридора. Не знаю, давала ли печка тепло, но хозяин, то есть сам Аристонов, любил придвинуть стул и прислониться к ней спиной.

– Печурка у нас славная. Большая редкость в Париже. Из-за нее из-за одной жалко эту комнату бросать, хотя и дорого и темно. Но уж очень меня печурка радует, Россию напоминает.

Как-то кто-то из гостей пощупал печурку.

– Что-то она у вас холодная – не топят сегодня, что ли?

– Как холодная? – возмутился Аристонов. – Вот пощупайте здесь, за моей спиной. Совсем тепленькая. Конечно, ее не нажаривают, как, скажем например, в Москве. Да ведь здесь в этом и надобности нет. Здесь морозов не бывает. Вот, пощупайте за моей спиной. Ага! Тепленькая?

– Помилуйте, да это вы ее именно спиной своей и нагрели.

Аристонов пожал плечами и отвернулся. Не стоит, мол, и спорить, раз человек нарочно порет ерунду.

И вот пришла как-то к Аристоновым знакомая дама, которая только что в этот самый отель переехала и жила в том же этаже, только за поворотом, так сказать, за коленом коридора.

– А! Очень приятно, очень приятно, – приветствовал ее Аристонов. – Пожалуйте сюда, погрейтесь у печурки.

Дама удивилась.

– Где у вас печурка?

– Как где? Вот здесь. Садитесь, я вам свое место уступаю. Погрейтесь.

Дама растерянно водила глазами по лицам, по печурке, хихикнула.

– Почему вы это называете печуркой? А правда, напоминает.

– Как так – «напоминает». Что напоминает?

– Печку.

– Печку? Печка печку напоминает?

– Да это… не печка…

– Как не печка?

– Да ведь я с той стороны коридора живу. Это просто… наша уборная.

– Что-о? Быть не может! Так как же я, однако, два года об нее грелся?

– А вольно ж вам было.

СВЕРКАЮЩИЙ ГЕНИЙ

История со Сверкающим гением очень похожа на историю с печуркой. Разница та, что печурка грела, а гений сверкал.

Там – тепло. Здесь – свет.

Так вот. Жил-был в те времена некий не очень талантливый писатель, по псевдониму – чтобы не тревожить его памяти – назовем его Пустынником. То есть талант у этого Пустынника, конечно, был, но не столько к литературе, сколько к преуспеянию на ее поприще. Он как-то втерся в руководящий в те времена кружок, печатался и был известен.

И тот же псевдоним придумал себе один рядовой журналист, которого только потому знали, что изредка его сопсевдонимец рычал на газетных страницах, чтобы его не смели путать с «пошляком».

«Пошляк» отругивался и таким образом укреплял свое имя.

И вот как-то в небольшом обществе, принадлежащем к так называемой литературной периферии (племянница писателя, брат артиста, сын издателя, первая жена чьего-то племянника, адвокат, ведший когда-то какое-то дело какого-то писателя, и т. д.). Вот в этой самой периферии сидел и пил чай с бутербродами этот самый журналист Пустынник.

И впорхнула в эту периферию довольно известная актриса, спросила потихоньку про Пустынника: «А это что за рыло?» – и узнав, что это Пустынник, защебетала, заволновалась, заструилась, села с ним рядом, дышала на него духами, отравляла ему душу трепетом ресниц, шептала, хватала его за руку.

– Мы с вами… мы с вами… – доносилось до периферийцев.

– Чего это ее понесло? – удивленно спросил чей-то племянник у адвоката.

– Она думает, что это тот Пустынник, горьковский.

Пустыннику нужно было заехать в редакцию, и он ушел рано.

– Какой человек! – декламировала актриса, прижимая ладони к пылающим щекам. – Какой сверкающий гений! И он обещал написать пьесу специально для меня. Чтобы вся роль была зигзагом. Срыв в небеса, взлет в бездну и медленное-медленное поглощение плоскостью.

– И ничего он не напишет, – равнодушно пробурчал хозяин дома.

– Он обещал! – сверкнула глазами актриса. – Он сам зажегся.

– Да какой театр его брехню поставит?

– Да что вы говорите! – вознегодовала актриса. – Он друг Горького. Горький за него заступится. Горький поможет. Горький, наконец, прикажет. Да, наконец, это же Пустынник, сам Пустынник, его имя говорит само за себя. Я провела с ним каких-нибудь два часа – и я уже опьянена. Какой сверкающий гений!

– Дорогая моя! И чем он вас так поразил? Это же не тот Пустынник, это журналист Кранцфиш, которого Пустынник не переставая ругает.

– Быть не мо-о-жет! А я-то… Чего же ты не предупредил! Свинья!

* * *

Вот как фея-фантазия дает иногда человеку радость погреться у печурки.

1936

Гений

1

Редко кому выпадет на долю повстречаться на жизненном пути своем с гением. О гениях узнаем мы только из их биографий, которые в зависимости от душевного склада их автора меняются порою так неожиданно и странно, что иногда думается: «слава тебе, Господи, что не был этот фрукт моим современником. Все толковали – святой человек, искра божия, радость земная, слава человеков, а оказывается – пройдоха, альфонс и на руку нечист».

Автор каждой биографии всегда старается всех других авторов перекозырять и показать, что пользовался он особыми, только ему доступными источниками и поэтому только он один может дать истинно верное освещение жизни и характера исследуемой личности. И чем заковыристее напишет, тем ему приятней, а коллегам обиднее.

Кто из нас не слыхал, что Шекспир был Бэкон? Может быть, услышим, что Наполеон был женщиной, а Клеопатра – старым холостяком препротивной внешности.

Но – вернемся к гениям. Вернемся, потому что я хочу рассказать о моих трех встречах с ними. С гениями.

Две из этих встреч были несколько лет тому назад, там, в потонувшей Атлантиде, в старой России. Последняя – здесь.

Первая встреча, с первым гением, произошла случайно. В дом гения приехала из-за границы моя хорошая знакомая и тотчас по приезде захворала и по телефону попросила меня ее навестить.

Встретила меня пожилая, очень приветливая дама, с румяным лицом, но страдальчески сдвинутыми бровями.

– Я – Лизавета Александровна, – сказала она и вздохнула.

Я поняла, что она жена гения.

– Пойдем, я провожу вас к Ольге. Она прихворнула.

Ольга лежала в кружевном халатике и прежде всего сообщила мне, что Лизавета Александровна очень халатик одобрила и даже хочет скопировать в голубых тонах.

– Да, бедная, бедная Лизавета Александровна.

– А что? – спросила я.

– Тяжело ей с таким мужем. Я здесь только три дня, а прямо изболелась сердцем, глядя на нее.

– Да что же с ней такое?

– Как – «что»? Разве это человек! Бурчит себе что-то под нос да цифры считает. Ни посоветовать что-нибудь, ни распорядиться – ничего. Все должна сама и сама. Вот теперь, например, квартиру искали – ведь он палец о палец не ударил. Она, бедняжечка, рыскала по конторам, прикупала мебель, выбирала обои. Уж, кажется, обои-то мог бы выбрать, не мудрая штука. Я ей даже сказала: «Лизавета Александровна, дорогая, ну чего вы его так распустили? Уж неужто он рассыплется, если послать его, скажем, обои выбирать?» А она, бедняжечка, даже рассмеялась. «Послать-то, – говорит, – конечно, можно, но что из этого получится. Вместо обоев он вам может по рассеянности зубную щетку выбрать». Это такой крест, такой крест!

– Но все-таки он же хотя и крест, а зарабатывает, говорят, очень недурно. И лекциями, и книгами.

Собеседница горько улыбнулась.

– Разве так должен он зарабатывать, если есть в нем настоящая забота о семье! Ляля, старшая дочь, с мужем не ладит. Лизавета Александровна в отчаянии. А ему хоть бы что. И ни до чего ему нет дела. Лизавета Александровна, бедняжечка, устроила званый обед и к обеду отделала заново всю столовую. А он даже не заметил. Так она прямо расплакалась. А насчет его заработка, так вы, наверное, не поверите. Он даже не знает, сколько он зарабатывает. И Лизавета Александровна, бедняжечка, сама бегает получать его жалованье и гонорар за книги. Ужасно тяжело. За границей его прославили гением. Ну уж, если все гении таковы, так покорно благодарю. И чем, подумаешь, прославился! Какие-то атомы не то разделил, не то расщепил. И для чего, спрашивается? Атом и в целом-то виде буквально никому не нужен, а тут еще накромсали. И все что-то вычисляет, неизвестно что. А бедняжка Лизавета Александровна раз только попросила его подсчитать заборную книжку из мясной, так и то увильнул. Все это действительно трагедия.

Вошла Лизавета Александровна и пригласила нас в столовую.

Там, на углу стола, сгорбившись, сидел мохнатый, бородатый человек и, нагнувшись над тарелкой, занимался странным делом: он забирал в рот волосок от усов и, прикусив его зубами, выдергивал. Вырвет, выплюнет и примется за новый. Потом запишет в тетрадке какие-то крючки и опять дерет усы.

– Гриша! – простонала эоловой арфой Лизавета Александровна. – Гриша! Поздоровайся же.

Гриша взглянул на нас отсутствующими глазами, потом быстро заморгал, видимо, силясь понять, в чем дело. И вдруг сообразил. Протянул руку жене и сказал:

– Здравствуйте. Очень рад.

Лизавета Александровна пожала плечами и даже на минутку закрыла глаза, так была она измучена.

– Да убери же, наконец, свои бумажонки, – сказала она с раздражением. – Ты же видишь, что здесь накрывают на стол. Нельзя же так совсем уж не обращать внимания на других. Ты же видишь, что ты мешаешь.

Он поднял голову.

– А? Что? Я?

Покраснел и вдруг схватил свои тетрадки и, подвинув стул к окну, стал быстро что-то набрасывать, расположившись на подоконнике.

– Моя дочь Ляля приехала погостить с мужем. Пришлось отдать ей кабинет Григория Петровича. Единственная свободная комната. Вот он и мечется со своими бумажонками как угорелый.

И, взяв меня за обе руки, она посмотрела мне в глаза проникновенным взглядом и сказала:

– Дорогая моя! Никогда не выходите замуж за гения. Верьте мне – все гении либо пьяницы, либо неряхи.

Второй гений

– Тише, тише, ради бога! Он работает.

Софья Львовна приложила палец к губам и на цыпочках, выворачивая носки внутрь для большей тихости, повела меня в свою комнату.

– Он творит, – сказала она торжественно и как бы даже испуганно. – Слышите? Шагает. Он, когда обдумывает статью, всегда шагает. Поэтому я всегда ищу квартиру такую, чтобы можно было открыть три двери подряд. Иначе, понимаете, ему приходится слишком часто поворачиваться, а это разбивает его внимание. Знаете, для такой глубокой художественной организации все важно, все имеет значение: цвет обоев, форма чернильницы, расположение окон. Он, например, заметил, что когда проходит через столовую, то его воображение почему-то лучше работает, и как-то раз, когда ему не давался один оборот фразы, он нарочно пошел в столовую и через пять минут уже желанный оборот явился сам собой. Ах, это такой талантливый, такой гениальный человек. Хотя он мне и муж, но почему же не сказать правду? Он гениален. И представьте себе, ведь он абсолютно об этом не догадывается. Он думает, что он так себе, обыкновенный человек, может быть, несколько более одаренный, чем другие, но и только. Он, наверное, очень бы удивился, если бы кто-нибудь открыл ему глаза на его необычайную сущность, скажу просто – на его гениальность. И, знаете, он гениален не только как журналист. Он гениален во всем, во всех мелочах. Как он прелестно играет по слуху! Вот я потом попрошу его сыграть для вас романс «Не для меня придет весна». Я упрошу его, хотя он не любит при чужих. Уверяю вас – сам Бетховен не исполнил бы лучше. А ведь он даже музыке не обучался. Все по слуху. Он еще ребенком был дико талантлив. Склеил из спичек избушечку. Он мне сам рассказывал. Хотите, я вам покажу его детские портреты. Вы увидите, что за глаза у этого ребенка! Уже тогда можно было понять, что это дитя отмечено роком. Его журнальные статьи ценятся прямо на вес зелота. Хотя наше издательство, к сожалению, очень небогато, так что платить, как бы хотело, не может. У него в самой маленькой статейке больше ума и сердца, чем в пяти томах Достоевского. И, заметьте, он не касается тяжелых тем, политики например. Нет. Он берет что-нибудь легкое, бытовое и, как яркий луч…

– Соня! – позвал голос из соседней комнаты. – Иди скорее, я продиктую.

Она вскочила, взметнулась.

– Ради бога, простите! Нельзя терять ни минуты, когда он в настроении. Посидите здесь. Вам будет слышно. Потом сможете всем рассказывать, как присутствовали при работе гениальной мысли. Я не скажу, что вы тут. Это может нарушить его настроение. Простите…

Она выбежала из комнаты, бесшумно притворив дверь.

Из соседней комнаты послышалась размеренная речь. Это диктовал гений.

Диктовал он так:

– Давно пора обратить внимание на наших мороженщиков. Детвора отравляется фуксинами и анилинами, что увеличивает детскую смертность, и без того очень вредную. Гм… Кроме того… кроме причинения болезней мороженщики наши причиняют еще и расход. Цены на мороженое – настоящая грабиловка. Написала? Я потом разработаю. Теперь наметим другую тему, о Рощиной-Инсаровой. Талантливейшая артистка в заглавной роли «Грозы» Островского. Записала? Теперь музыкальная заметка. О скрипаче… Как его? Забыл имя. Потом вспомню, когда буду разрабатывать. Пиши: «скрипка его рыдала, хотя он был в простом пиджаке, чего нельзя сказать о декорациях…» Потом разработаю…

Я встала, тихонько на цыпочках прошла в переднюю и, благоговейно склонив голову, вышла.

О третьем гении, самом интересном и ярком, расскажу особо.

2

Когда-то в России, в журналах для широкой публики, был отдел, называемый «смесь». В этой смеси вы могли найти советы и указания на все случаи жизни: как лечиться от малокровия, как оклеивать комнату, как ухаживать за лошадьми, как развивать колоратурное сопрано, как наиболее рациональным способом использовать проросшую репу, как следить за новейшей философией и как дрессировать барсуков.

Среди всех этих полезных и даже необходимых указаний было одно, вернее, одна форма, которая, касаясь различных тем, носила общее название «Каждый сам себе». Так начиналось, а затем шло обозначение, что именно каждый сам себе.

Например: «Каждый сам себе золотильщик. Купи клею гуммиарабики, разведи слегка водой, дай раствориться. Купи золота в порошке. Разведи приготовленным клеем, старательно промешивая. Золоти кисточкой, что надо. Дай обсохнуть. Обмахни гусиным крылом. Подноси как подарок».

Или: «Каждый сам себе сифон. Возьми бутыль с любым напитком, вставь в него обычную резиновую трубку, отсоси, и, когда влага польется, наполняй ею стаканы друзей».

Советы под рубрикой этого «сам себе» были столь разнообразны и занимательны, что всего в этом кратком очерке и не перечислишь. Вспомнила же я об этом, потому что встретила нечто такое, о чем даже вдохновенные составители «смеси» додуматься не могли. Я встретила человека, который был сам себе гений.

Вот о нем я и расскажу.

Прежде всего – внешность: гений был среднего роста, толст. Этим последним обстоятельством он не был доволен, потому что за завтраком, намазывая булку маслом, поднимал кверху указательный палец и строго говорил: «От этого, собственно говоря, следовало бы воздержаться».

Да, он был толст, с большой головой на очень короткой шее, коротенькие ножки заканчивались крошечными копытцами. Шевелюра – богатейшая в мире. Она начиналась без всякого промедления прямо над бровями и шла густым овечьим руном, переливала через голову и пропадала в воротнике, и где кончалась – неизвестно. Она была каштанового цвета, но брови гения были бледно-рыжие и от природы удивленной формы. Звали его Володя. Псевдоним – Шато[50]50
  Замок (франц.).


[Закрыть]. Кажется, настоящая его фамилия была Хаткин. В переводе и в некотором «опышнении» входящего в фамилию корня из хаты получилось шато. Относительно же имени Володя давал следующее живописное объяснение:

– Предки мои любили всякие сложности. Меня назвали Изекиил в честь предков, а отца моего назвали Невфалим, тоже в честь предков. Так из меня, значит, получился Изекиил Невфалимович. Может быть, с таким именем было очень удобно путешествовать из земли Ханаанской в землю Халдейскую, но вращаться при современном темпе нью-йоркских небоскребов довольно трудно. Поэтому я сказал своим друзьям: «Этт! Зовите меня сокращенно Володей».

Володя Шато был композитором. Его вдохновению принадлежит шедевр:

 
Три китаянки Ки, Ка и Ко
Приплыли в Занзибар,
Но позабыть не так легко
Родной шанхайский бар.
 

– Этот пустячок облетел весь мир, – скромно говорил гений, – и мог бы принести мне миллиарды, если бы я захотел.

Почему он не захотел миллиардов – неизвестно.

Знакомство мое с Володей Шато произошло на литературной почве. Он попросил проверить кое-что из его произведений:

– Один очень выдающийся критик – имени его называть не стану – сказал, что он находит, будто у меня не согласуются падежи. При чем тут падежи? Были у Бетховена падежи? И были у Листа падежи? Им дают прелестную ароматную вещь, так они еще ищут падежи. У меня есть песенка, которая когда-то обошла весь мир. У нас в Житомире даже сын полицмейстера ее пел. Ну так там слова: «Я спою вам нежного романса». Все пели эту вещь с восторгом, а этот господин – не хочу называть его имя – говорит, что тут нет настоящих падежей. Что такое? Новое дело! Почему нельзя сказать: «Я спою вам»? А нужно непременно «к вам»?

– Не в этом дело, – прервала я Володю. – Нельзя сказать «нежного романса». Нужен винительный падеж.

– Что-о? – удивился он. – Вместо романса нужно винительный падеж? Ничего подобного никогда не слыхал. Это уже не искусство, это уже хуже алгебры. Искусство должно быть свободно, как морская река. Это вам говорит Володя Шато. Разрешите присесть к роялю.

Володя взял несколько аккордов и запел хрипловатым, но приятным голоском:

 
Рано утром султанова краля
Заплескалась в бассейне сераля,
А весь гарем между тем
Ел ореховый крем
Через дырки густого вуаля.
 

– Подождите, Володя. Что это значит – «через дырки густого вуаля»?

– А? Ну это же турецкий быт. Турчанки носят на лице вуаль. А как вы хотите, чтобы они кушали? Они делают в вуале дырочку.

Он сыграл мечтательную прелюдию и начал:

 
Мы с тобой вдвоем на граммофоне
Исполняли нежности симфоний…
 

– Это я создал еще в Таганроге. А вот трагическая вещь:

 
У палача был бал.
Палач с женою танцевал.
Оркестр молился и рыдал
А у дверей король стоял
И преспокойно выпивал.
 

– Знаете – не могу. Эта вещь меня так волнует. Видите? – я уже содрал себе заусенец. Это первый признак, что я волнуюсь. Всегда, когда заметите, что я срываю заусенец, это уже знак того, что я волнуюсь. Так уже и знайте: Володя Шато взволнулся.

– Непременно обращу внимание, – ответила я.

– Посоветуете вы мне ехать в Австралию? В Европе душновато. Им нужны Шаляпины. Что? Ха! Чтобы быть гениальным творцом-исполнителем, вовсе не нужно петь громким голосом Самсона и Данилу. Я не пою громким голосом, и тем не менее. Вот, послушайте:

 
Я правду вам сказать могу
Без всякого обмана.
На африканском берегу
Гуляла обезьяна.
А мимо мичман проплывал,
Скучая на спардеке.
Он пароходом управлял,
От солнца жмуря веки.
И обезьяну, как в дыму,
Увидел он нечетко,
И показалося ему,
Что это готтентотка.
И юный мичман захотел
Тропических волнений,
Сверканья голых черных тел,
Бананных испарений.
Из сердца некую мисс Мод
Он вырвал без изъяна
И на мель двинул пароход
Под ругань капитана.
 

– И как мне все это легко дается! Я сам удивлен. Ей-богу, я сам все время удивлен.

– Постойте, Володя. Разве пароходом управляют со спардека? Что такое спардек?

Он поднял брови. Брови образовали на лбу складочку и слились с могучими кудрями.

– Вы не знаете, что такое спардек? – Он задумался. – Ну так я вам скажу, что я тоже не знаю, что такое спардек. А раз вы не знаете и я не знаю, то почему мы должны предположить, что кто-нибудь знает? Вероятно, никто-таки и не знает.

Он вздохнул.

– У меня есть враги. Они уверяют, что я стараюсь подражать Вертинскому. Зачем? Конечно, я выступил на арену искусства позже, чем он. Но это, так сказать, ошибка Хроноса. Но пусть клевещут. Я себе цену знаю. Когда я утром тру свои ботинки замшей – я люблю красоту – так я говорю себе: «Зюка – так меня звали дома – Зюка, три хорошенько, чтобы Володя Шато был доволен».

В последний раз я видела Володю Шато в совсем особом настроении. Глаза у него были красные, как у кролика. Волосы на голове разделились пробором от самой переносицы. Щеки вспухли, и лицо стало бабье и благодаря пробору именно русское деревенское бабье лицо.

– Что случилось?

Он всхлипнул.

– Гений должен быть жесток, как факт. А сегодня приходит ко мне Настасьев, балалайка. Без ангажемента, без рубашки. Я этого не люблю. Я не люблю, когда люди ходят без ангажемента и когда люди ходят без рубашки. Я хотел сказать: «оставьте меня, несчастный балалайка». И вместо этого даю ему сначала пять франков, потом еще пять. В общем, даю ему десять франков и плачу, как баран. Я не помню только, когда я заплакал. Кажется, когда уже дал. И теперь у меня осталось шесть франков, и я говорю себе: «Зюка! Ты так служишь Володе, господину Шато?» Подождите немножко, – перебил он сам себя. – Вот во мне уже что-то начинается.

Пробор полез назад, вылезли рыжие брови.

– Слушайте:

 
Он роздал бедным все свои богатства,
Все, как последний идиот.
 

– Вы сами понимаете, что шесть франков считать не стоит.

– Конечно, не стоит, – согласилась я.

1933