Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Благородное негодование

Это чрезвычайно редкое явление в нашей жизни, так называемое «благородное негодование».

Современные души мало склонны поддаваться этому чувству. Слишком как-то не вяжется оно с нашей практической жизнью. Прежде всего уже потому, что чувство это испытывается человеком, в данном деле незаинтересованным, и никакой выгоды из этого душевного состояния для него не очищается.

Поэтому можно прожить всю свою жизнь и ни разу на благородное негодование не натолкнуться.

Мне раз показалось, что я его увидела.

Было это в тот период войны, когда все кабаки велено было закрыть и продажа вина была запрещена.

И вот шел по улице Петербурга мужик, определенно пьяный. Качался, блаженно разводил руками и пытался горланить песню. За мужиком шла толпа в явном негодовании.

«Вот, – подумала я, – как трогательно видеть эту сознательность в народной массе. Знают, что не время теперь напиваться, и негодуют при виде нарушения распоряжений правительства».

Подошла поближе и услышала:

– Да где же он водку-то достал? Чего же он, подлец, сам напился, а до других ему дела нет.

– Дать бы ему трепку поздоровее, так небось заговорил бы.

– И что за народ теперь пошел окаянный! И чего же он не говорит-то? Что ему, жалко, что ли?

Толпа все росла, и негодование ее принимало угрожающие размеры. Вмешался городовой. Толпу разогнали, героя увели.

Это был, кажется, единственный пример благородного негодования, который мне удалось видеть, да и тот оказался неверным, потому что негодовали, имея в виду собственную выгоду, а благородное негодование выгоды в виду не имеет. Оно как ремень на холостом ходу – трещит и хлопает безо всякой пользы.

И вот теперь, после этого краткого предисловия, расскажу я вам историю о благородном негодовании, происшедшую или, как говорят ораторы, «имевшую место» в наше время около площади Этуаль, в небольшом, но чистеньком отеле-пансиончике, населенном преимущественно американками.

Героини этого рассказа – их две – обе американки.

Одна из них старая дева, очень некрасивая, с разноцветными зубами и бесцветными глазами. Тип, точно специально выработанный для беллетристов. Когда такие типы выводятся в пьесе – режиссер прямо говорит костюмеру:

– Для англичанки, старой девы, отметьте все, что полагается.

И костюмер уже знает, что полагается рыжий парик, зеленый галстук, клетчатая юбка, очки и плоские каблуки.

Другая героиня тоже американка, хорошенькая, легкомысленная и легконравная. В пансион залетела случайно, потому что поджидала какого-то своего кавалера из Америки и «пока что» должна была сидеть тихо и деньги тратить осторожно, чтобы дотянуть до приезда этого самого кавалера, а там уж видно будет.

Фамилии же, как на грех, были у них очень похожие. Уродина была мисс Смис, а хорошенькая – мисс Суисс. Вот на этих фамилиях и развернулась фатальность событий.

Один молодой человек, зашедший позавтракать к своей тетушке, живущей в этом самом пансиончике, увидел за табльдотом прелестную мисс, очень ею очаровался и, услышав ее акцент, сразу сообразил, к какой национальности она принадлежит.

– Как фамилия вашей американки? – спросил он у барышни в бюро.

– Мисс Смис, – буркнула барышня.

– А в каком номере она живет?

– В десятом.

– Мерси.

Молодой человек купил шесть красных роз и послал их красавице. Получила их, конечно, уродина.

Молодой человек был молод (упоминаю об этом потому, что выражение «молодой человек» не всегда применяется к людям молодым). Он был молод и поэтому экспансивен. Он поделился своим восторгом с приятелем и привел приятеля обедать.

Приятель одобрил вкус молодого человека.

– А я, пожалуй, попробую ее у тебя отбить, – решил он.

И послал красавице конфеты.

Уродина жевала их всю ночь и наутро проснулась с флюсом.

– Что это может значить? – думала она.

Ничего подобного никогда с ней не бывало. Положим, она слышала еще в Америке о легкомыслии и влюбчивости французов, но чтобы дело шло так быстро, она положительно не могла себе представить.

Это и удивляло, и волновало ее. В ней заговорил инстинкт нравиться, который заложен природой в каждое существо женского пола, независимо от внешнего строения этого существа. Чтобы дать исход этим внутренним голосам инстинкта, мисс Смис купила себе вязаную кофту бутылочного цвета.

Через несколько дней она снова получила букет от неизвестного и в букете письмо:

«Я влюблен в ваши глаза. Но почему они так суровы? Умоляю вас, завтра за обедом посмотрите па меня. Я сижу около окна, на мне черный костюм. Со мной мой приятель (в сером). На него смотреть не стоит.

Весь ваш. А. М.».

И старая дева с трудом сдержала себя, чтобы не посмотреть «на него», сидящего у окна.

И в общем, веселилась, как никогда.

– Хорошо, что я не легкомысленна, – думала она. – А то с этим Дон Жуаном можно натворить тысячу безумств. Но я буду холодна, как мрамор, хотя легкое кокетство позволить себе можно.

И снова коробка конфет и письмо, но уже другим почерком и «на ты»!

«Улыбнись мне. Я весь обед смотрю на тебя и ничего не могу есть. Улыбнись хоть раз!

Твой Д. В.».

И тут она поняла, что безумцев двое. И не вытерпела и улыбнулась тому, который был в сером. Потому, что она поняла, что об улыбке просил именно он.

Но он – о, какой джентльмен! – он сделал вид, что ничего не заметил. Он не хотел ее компрометировать. Или он боится, что тот, другой, станет ревновать?

Наконец один из них, тот, что в синем, А. М., прислал записку с просьбой выйти после обеда на улицу и идти по правой стороне.

Она твердо решила не ходить, но так волновалась, что не вытерпела. Он стоял па углу и так странно скользнул по ней глазами, что она смутилась и прибавила шагу. Он, очевидно, истолковал это так, что она не хочет с ним говорить, и остался на своем месте, грустно опустив голову.

– И чего я так растерялась? – укоряла она себя. – Разве так уж предосудительно поболтать с милым молодым человеком?

Она досадовала на себя.

– Я просто бессердечная кокетка!

Через несколько дней молодой человек в синем пригласил своего дядюшку пообедать в пансиончике. Ему хотелось показать старому волоките свою находку, очаровательную американочку, которая, несмотря на легкомысленную внешность, неприступна, как скала.

Дядюшка американочку одобрил.

– Нужно с ней просто познакомиться, – решил он.

– А как же это сделать, раз она такая добродетельная?

– Так я вам и сказал! – ответил дядюшка и прищелкнул языком.

Он прищелкнул языком, потому что знал, что делать.

Через два дня старая дева, краснея и бледнея, вынимала из конверта билет в «Казино де Пари».

– Идти или не идти?

Решила не идти. Но, не совсем доверяя своей выдержке, отправилась к парикмахеру, завила волосы сосисками и сделала маникюр. Вечером решила, что глупо было бы тратить деньги даром и, наконец, в театре ничего особенного с нею случиться не может. Если безумец станет нашептывать соблазнительные слова, она сделает вид, что их не слышит. А если он пожмет ей руку? Будет ли у нее сила не ответить на это пожатие? Конечно, она – мрамор. Но история с Галатеей достаточно скомпрометировала женскую мраморность.

Между тем хорошенькая мисс Суисс скучала до тошноты. Уныло жевала пансионский обед и торопилась скорее уйти. Она давно заметила, что какие-то молодые лоботрясы пялят на нее глаза. Но какой от этого толк? Скоро приедет тот, кого она ждет.

А старая дева покатила в Казино.

Соседом ее неожиданно оказался какой-то старичок, который очень неласково на нее поглядывал и даже спросил:

– Вы уверены, что это ваше место?

– А вы уверены, что вы сидите на своем? – раздраженно спросила мисс Смис.

Он сердито фыркнул и ткнул ей в нос свой билет.

Она в свою очередь дрожащей от бешенства рукой вытащила из сумочки свой билет.

– Черррт! – тихо прорычал он. – Как к вам попал этот билет? Он был послан мисс Смис.

– Ну да! Он именно был послан мне, и я не нахожу в этом ничего предосудительного! – с достоинством отвечала она.

Он выпучил глаза.

– Постойте, вы живете в пансионе Лугару?

– Ну, конечно.

– Постойте, но ведь там очевидно есть еще другая мисс Смис, такая черненькая, молоденькая?

– Не знаю, – надменно отвечала она. – Я не интересуюсь черненькими молоденькими.

– Прошу прощения, сударыня! – уже совсем бешено завопил старичок, так что на него кругом даже зашикали. – Вы не интересуетесь, но я и мои друзья интересуемся. И если вы забираете себе те, э-э-э, знаки внимания, которые мы, э-э-э, направляли вашей прелестной однофамилице, то это надлежит можно скорее выяснить.

* * *

Дело было выяснено на другой же день. Девица из бюро обиженным тоном ответила, что для нее фамилии Смис и Суисс звучат совершенно одинаково, и когда первый букет был отправлен почтенной даме, то последующие она, уже не задумываясь, направляла ей же.

Дальнейшие подвиги влюбленных кавалеров интересовать нас не могут. Но что нас может заинтересовать и даже взволновать, это взрыв самого благородного негодования со стороны мисс Смис.

Она заявила дирекции пансиона свое безграничное возмущение тем, что они впустили в свой пансион такую бесстыдницу, как мисс Суисс. Эта совершенно неприличная особа притянула целую свору распущенных мужчин, выражавших свое недвусмысленное к ней отношение различными подношениями и недопустимым поведением во время обеда, шокировавшим благовоспитанную публику.

Полная благородного негодования, она немедленно потребовала счет и покинула отель.

Дирекция в полном составе вышла ее провожать и не могла не выказать своего глубокого уважения перед ее благородным негодованием.

– Да, там у них, в Америке, очевидно, еще сильны устои.

1936

Светлый старичок

Совершенно случайно в рубрике полученных писем увидели Иволгины свою фамилию. Андрей Иванович зашел в редакцию.

Письмо оказалось из Шанхая, от давно забытого дядюшки со стороны матери Зои Николаевны, некоего Петра Ивановича Ульштедта, или как в детстве его называли – дяди Петруся.

Этот дядя Петрусь еще до войны уехал в Харбин, и не было о нем ни слуху, ни духу.

Теперь он писал так:

«Дорогие родственники, знаю, что вы в Париже, и сам я туда еду ненадолго по делам. Никого у меня там нету, напишите, не сможете ли приютить на несколько деньков, а то и голову преклонить негде. Пишите в Марсель до востребования. Загляну на почту прямо с парохода и узнаю ваше решение.

Любящий вас дядя Петрусь».

Квартирка у Иволгиных была маленькая, всего две комнаты. Младшая дочка спала в столовой, а старшая служила ночной сиделкой в больнице, так что приходила отдыхать только днем. Куда дядюшку давать?

А тут еще благодаря роду занятий Андрея Ивановича больший стол всегда бывал завален образками кожи, клеем, кистями, кнопками и всякой прочей дрянью – Андрей Иванович фабриковал дамские пояса.

Рабочий стол можно будет, конечно, втащить в спальню, а обедать на маленьком. Валя может и в кухне поесть, да и сама Зоя Николаевна тоже. Словом, все это при желании наладить можно.

– Валя, у тебя десять Ирочек, узнай, не приютит ли тебя какая-нибудь на эти дни, что дядюшка у нас пробудет.

Требуемая Ирочка, конечно, нашлась, все приготовили и стали ждать. И как всегда бывает, ожидаемый гость явился в самый неожиданный момент, очень рано утром.

– Здравствуйте, – просто сказал он. – Вот и я, прямо к кофию.

Дядюшка оказался плотным, румяным, очень моложавым, с маленькими выпуклыми глазками, нос крючочком и беззубый рот. И оттого, что сам был красный и глаза выпученные, казалось, что дядюшка подавился.

Одет он был плоховато, грязновато, и очень уж по-провинциальному – желтые башмаки на пуговицах, какой-то голубой батистовый галстук. Багаж дяди состоял из японской складной корзинки, с какими еще у нас в России путешествовали неприхотливые помещицы.

Иволгины выразили свою радость словами, жестами и просто звуками. Поили дядюшку кофеем, рассказывали всякие семейные новости. Дядюшка пил и ел с отличнейшим аппетитом, к семейным же новостям отнесся довольно холодно.

– Так, значит, Паша умер? – равнодушно говорил он, густо намазывая хлеб маслом.

– Господь с вами! Саша умер, а не Паша. Паша живет в Финляндии. У него дочь – чемпионка тенниса.

– А-а! А Андрей Иванович, как я вижу, работает. Ну, что же, это отличное дело.

– Ничего не поделаешь, – отвечала Зоя Николаевна. – Надо зарабатывать на жизнь. Конечно, для военного инженера это не очень подходящее занятое, но мы и этому рады. Валя еще учится. Я одно время ходила на картонную фабрику, но с тех пор, как сломала себе ногу, ужасно как-то ослабела. Я ведь два месяца прохворала при очень тяжелых условиях. Вошли в долги. Так уж лучше не вспоминать. Теперь беру иногда переписку, но трудно достать работу.

– А эта дочка ничего не делает? – указал дядюшка на Валю.

– Валя должна была сдать башо[25]25
  Экзамен на степень бакалавра (франц.).


[Закрыть], а потом будет искать места. Конечно, лучше было бы, если бы она могла изучить какое-нибудь ремесло – кассирши, стенографистки, но на это нужны деньги.

Дядюшка вдруг умилился.

– Дорогие мои! – воскликнул он. – Как я счастлив, что вижу вас такими! Святые вы труженики, дети Божии. Кротость ваша умиляет меня. Труд, нищета, самоотречение, что может быть выше и чище этого? Живите, дорогие мои, живите так и дальше.

У дядюшки даже нос заблестел от умиления.

– Шапку перед вами снимаю, – закончил он, – и земно вам кланяюсь.

– Какой удивительный человек твой дядюшка! – говорил вечером Иволгин Зое Николаевне. – У него душа какая-то детская, в его годы – и вдруг так искренно радоваться труду и бедности.

– Да, это удивительно, – согласилась Зоя Николаевна. – Хотя он радовался не на свою бедность, но все-таки такие чувства достойны уважения.

– Есть же еще такие люди на земле, – продолжал восхищаться Иволгин. – Право, для них одних, для таких людей, стоит жить на свете.

– Он у меня вечером попросил кусочек мыла. Я дала, а он спрашивает: «Я могу мылить, сколько захочу?» Совсем ребенок. Надо будет его покормить чем-нибудь вкусненьким.

– Ты займи у Прозоровых. Я в пятницу получу, и отдадим. Бедный старичок, надо его пригреть.

Старичок сидел дома мало. Он все уходил по каким-то делам, а что именно делал – не объяснял. Сказал только, что денег на дорогу дали ему какие-то друзья, и то в обрез, а дела у него, собственно говоря, – чужие. Нужно кого-то из беды вызволять, что ли.

По вечерам дядюшка почти всегда бывал дома, и Иволгины очень любили эти вечера и мирные беседы. Так тихо и радостно делалось на душе, когда дядюшка умилялся их бедности. Добрый старичок ликовал, когда Валя выдержала башо.

– Если бы я был богат, я бы тебе, Валюша, купил бы розовое платьице и повел бы тебя в самую дорогую кондитерскую мороженое есть. Ведь ты мне вроде внучки, девочка ты моя нежная.

Когда узнал, что у старшей, у Оли, слабые легкие, чуть не заплакал.

– Ну, где ей, такой слабенькой, ночи с больными просиживать. Да ведь она у вас так и года не дотянет. Эх, будь у меня деньги, будь хоть немножко побольше!

Он ужасно Олю жалел. Всякий раз, как она на службу уходила, – крестил ее и целовал в лоб.

Жить с дядюшкой было, конечно, очень неудобно. Тесно. Валя бегала ночевать к подруге. Иволгины очень беспокоились, что дядюшка, конечно, все это замечает и, наверное, мучится. С питанием тоже выходило трудновато, приходилось себя урезывать, чтобы покупать для дядюшки котлетку. Но Зоя Николаевна сразу объявила, что они мяса не едят по убеждению. То есть едят только по воскресеньям – это убеждения позволяют.

Дядюшка очень их за это хвалил и долго развивал мысль о том, что убивать грех. Сам он мясо ел, но как-то не останавливался на этом.

– Он слишком не от мира сего, – говорил Иволгин. – Он многого просто даже не замечает. Он весь в другой сфере. И я уверен, что дело, по которому он сюда приехал, тоже какого-нибудь высшего порядка. Ты заметила, как у него вчера вечером глаза горели внутренним огнем и все лицо светилось? Заметила?

– Да, да. Это когда он бранил Олю, что та с подругами купила десятую часть лотерейного билета. Он говорил: «Никогда не надо думать о деньгах, никогда не надо желать денег. Смотри, какие у тебя чудесные, неземные глаза, как у мученицы. А будешь думать о деньгах, и глазки погаснут».

– Знаешь, Зоя, мы с ним сами сделались как-то лучше и чище. Жаль, что он уедет.

– Да, – вздохнула Зоя Николаевна. – Вот будь у такого человека деньги, сколько бы он добра сделал. Только уж очень тесно у нас и трудно. Неужели он не замечает, как он нас стеснил?

– Ну, голубка, как можно требовать от такого человека, чтобы он разбирался во всех этих мелочах и дрязгах? Он как птица небесная. Я думаю, если бы ему вместо котлетки дать просто кусок черствого хлеба, так он даже и не заметит.

– Гм… Однако тарелку облизывает.

Так текли дни в тихом умилении. Иволгины даже немножко подтянулись. Зоя Николаевна, которая позволяла себе раз в неделю ходить в синема, при дядюшке уже не смела. Андрей Иванович бросил раскладывать пасьянс. Ему показалось, что дядюшка смотрит на это, как на суетность. Валя стала давать урок консьержкиной дочке по полтиннику час. Ей было стыдно перед дядюшкой, что она сидит у отца на шее.

Один раз только произошло что-то странное. Дядюшка проговорился, что у него есть сын, что сын этот болен и живет в санатории. И дядюшка при этом вдруг странно взволновался, нос у него побелел и загнулся крючком, и сам он весь затрясся и петушиным голосом прошипел:

– Рубаху с себя последнюю снимает на свое лечение! Ага! Наследства ждет! Ага! Смерти моей ждет! Ничего не получит! Кукиш с маслом!

Иволгины перепугались насмерть.

– Воды! Воды! Припадок!

Дядюшка выпил воды и пошел к себе полежать.

– Что же это такое было? – с недоумением спрашивали друг друга Иволгины. – И какое же может быть наследство у такого голодранца?

– Это был просто нервный припадок. Может быть, у него и сына-то никакого нет. Просто навязчивая идея. А тут хлопоты, переутомление, и вот из подсознательного выступил какой-то комплекс или как его там по Фрейду. Он ведь и сам не сознает, что с ним было.

Дядюшка скоро уехал. Провожали его нежно, все друг друга крестили. Зоя Николаевна купила ему в русской лавке и пирожков на дорогу. Дядюшка плакал. Перекрестил всех и даже кондуктора и уехал.

А через несколько дней пришел к Иволгиным Сережа Круглов, милый мальчик. Рассказывал обо всяких делах, и между прочим о том, что среди русской эмиграции есть богатейшие люди.

– Вот тут недавно приезжал один тип из Шанхая дела делать. Одних комиссионных в несколько дней больше миллиона заработал. Так мало того – купил билет национальной лотереи и выиграл еще миллион. И вообще, богатейший человек и первейший жулик. Я знаю. У него ведь с нашим банком дела. Ульштедт. Мы его давно знаем.

– Что?!

– Кто?! Господи!

– Да нет, это не тот…

– Ульштедт. Петр Иванович. Глаза рачьи, нос как у совы, рожа мерзкая и все чего-то умиляется.

* * *

– Ну, что ж, – говорил вечером Иволгин Зое Николаевне, – я считаю, что нам он зла не сделал.

– Какое разочарование! – стонала Зоя Николаевна.

– Жаль, конечно, что Сережа все это нам вывалил. А мы все-таки должны быть дядюшке благодарны. Он подарил нам несколько дней чистой духовной красоты. Мы поднялись в собственных глазах, нам жить легче стало. Забудем то, что открыл нам Сережа. Не будем верить. Пусть у нас остается милый дядя Петрусь, умиленный бессребреник, святое Божье дитя. Не отдадим его злой правде. Хорошо?

1934

Именины

Маленькие подарки укрепляют большую дружбу.

Мудрое изречение

Софья Николаевна подошла к телефону.

– Это вы, дорогая? – нежно всхлипнула трубка ей в ухо голосом плачущего ребенка.

– Вера Андреевна! – удивленно и радостно воскликнула Софья Николаевна, сразу узнавшая нежный голосок.

Голосок принадлежал крупной брюнетке, пожилой и усатой.

– Вера Андреевна! – продолжала радоваться Софья Николаевна. – А мне говорили, что вы еще в Швейцарии.

– Я вернулась сегодня утром, – отвечал плачущий голосок. – И совершенно неожиданно. И только сейчас сообразила, что ведь это наши с вами именины. О моем приезде никто не знает, и я смогу провести этот день как мне хочется. А хочется мне, дорогая моя, отпраздновать его вместе с вами. Просто приеду к вам. Хорошо? Вы ведь меня пустите? Впрочем, у вас, наверное, будет миллион поздравителей, вас ведь все так любят.

– Голубчик! – ликовала Софья Николаевна. – Вот это лучший подарок, о каком только я могла мечтать! А что касается гостей, то ведь это все наши общие знакомые, для которых ваше присутствие будет самым праздничным сюрпризом.

Поворковали еще и расстались – à bientôt[26]26
  До скорого (франц.).


[Закрыть].

– Мамочка, – сказала Софье Николаевне ее дочь Лизочка, слышавшая разговор. – Как неловко вышло, что ты сказала «лучший подарок». Точно ты намекаешь, чтобы она тебе что-нибудь подарила.

– Господь с тобой, Лизочка, – даже обиделась Софья Николаевна. – Ну как может тебе прийти в голову такой вздор! Вера Андреевна отлично знает, что никаких подарков я от нее не жду. У нас такие прочные дружеские отношения, что никаких внешних знаков привязанности нам друг от друга не надо.

Но Лизочка посмотрела упрямо, козлом вбок и сказала:

– Но с другой стороны, почему же все друзья приносят кто цветы, кто конфеты, а эта, такая богатая, и вдруг почему-то «во внешних знаках» не нуждается?

– Мне не нравится, что ты так говоришь, – сказала Софья Николаевна. – Я тебе объясняю, что между нами это не было заведено. И мне было бы даже неприятно, если бы она вдруг надумала купить мне подарок. Я ее отдаривать не могу, а быть ей обязанной – только бы испортило наши отношения. А твои рассуждения мне чрезвычайно не нравятся. Я тебя считала возвышеннее и бескорыстнее.

Лизочка надменно фыркнула, но все-таки обиделась.

Но долго останавливаться на этой размолвке было некогда. Приходилось хлопотать по хозяйству, раздвигать стол, делать сандвичи, волноваться, что долго не несут заказанную кулебяку.

Стали собираться гости. Сначала, как всегда, родственники.

Ну, конечно, воспоминания, вздохи.

– А помнишь, как Сиволчин вывернул тебе на платье чашку шоколада?

– Да, да… Хорошо жилось когда-то.

– А помнишь, как дядя Сережа объелся гусиной печенкой?

– Да-да… Красивая была жизнь, яркая!

Потом пришли посторонние поздравители, и Лизочка, стоявшая у окна, воскликнула:

– Мама! Вера Андреевна подъехала. Мама! Шофер за ней тащит что-то огромное, круглое!

Софья Николаевна выглянула в окно. Действительно, в подъезд вошла Вера Андреевна, а за ней шофер тащил что-то вроде огромного барабана, по-видимому, тяжелого, завернутого в бумагу.

– Ну что это такое! – с неудовольствием пробормотала Софья Николаевна. – Так и есть. Подарок. Ну к чему это?

Вера Андреевна, огромная, усатая, нежно поцеловала именинницу, а шофер, крякнув, опустил ношу на пол и стал разматывать бумагу.

– Это вам, дорогая, на память пустячок, – тоненьким голоском простонала гостья.

Пустячок оказался китайской вазой.

Софья Николаевна ожидала все что угодно – торт, сервиз, лампу, даже действительно барабан (уж на что было бы нелепо!), но только не китайскую вазу. Поэтому она удивленно выкатила глаза и пробормотала что-то вроде:

– Ну как не стыдно, разве можно… Даже нехорошо…

Чувствуя, что выходит глупо, кинулась целовать гостью, но та уже повернулась и шла в гостиную. Так что вместо благодарности получила какие-то нелепые упреки.

Софья Николаевна при помощи мужа и дочери подняла вазу.

– Куда же ее девать? – шепнул муж.

– Да надо же куда-нибудь… Невежливо оставлять ее в передней.

– Да куда же ее, такую бандуру? – шепнула Лизочка и стала истерически хохотать.

Решили поставить в столовой на буфетик. Вышло очень безобразно. Но все сделали вид, что любуются.

Вера Андреевна оставалась недолго. Она устала с дороги и торопилась домой.

После ее отъезда все стали рассматривать вазу.

– Ну и приворотила! – сказал бо-фрер[27]27
  Общее слово для обозначения дальнего родственника – свояк, шурин, деверь и т. д. (франц.).


[Закрыть] Васенька.

– Привезла бы лучше пирог – всем бы удовольствие, – проворчала бо-фрерова жена.

Муж Софьи Николаевны нахмурился, щелкнул ногтем по вазе и сказал:

– А ведь, пожалуй, немало заплачено.

– Э, полноте, – сказала бо-фрерова жена. – Это из тех ваз, которые в чайных магазинах дают в премию.

– Она у нее где-нибудь завалялась в чердаке, вот она и решила сделать презент, – сказала тетя Зина. – Скупа легендарно.

– Ну что ж, господа, – заступилась Софья Николаевна. – Тем более заслуга, если скупой человек решил сделать подарок.

– Уж очень она к нашей квартире не подходит, – сказала Лизочка. – Право, такой вид, точно мы ее украли.

– Может быть, поставить ее на пол? – предложила Софья Николаевна.

Покряхтели, поставили.

– Ужас!

– Совсем что-то получилось неприличное.

– Вообще, если говорить правду, то предмет этот пренекрасивый.

– Если бы мне такую подарили, – надменно сказала бо-фрерова жена, – я бы приняла за насмешку.

– Сколько времени вы с ней знакомы, с этой благодетельницей?

– Да лет пятнадцать.

– А раньше-то она хорошие вещи дарила?

– Да нет, никогда ничего не дарила.

– Значит, за все пятнадцать лет сразу! – ликовал бо-фрер Васенька. – Простите меня, Софья Николаевна, но и стерва же эта ваша приятельница.

– Ну, господа, – пыталась Софья Николаевна успокоить негодование гостей. – Ну, право же, я не вижу ничего дурного в том, что женщина подарила китайскую вазу.

– Какая женщина! – совсем уж свирепо взревел бо-фрер Васенька. – Какая женщина! Миллионерша! Позор!

– Лучше ничего не дарить, – вставила его супруга, – чем так оскорблять.

– Есть люди, которые неспособны понимать своего унижения, – неожиданно раскатилась тетя Женя. – Правду я говорю, Васенька?

– Какое унижение? Почему унижение? И при чем тут унижение? – растерялась бедная именинница.

– Ах, ты не понимаешь? – язвительно спросила тетя Женя. – Она, изволите ли видеть, не понимает!

Муж Софьи Николаевны нахмурился и сказал решительно:

– Да, я тоже нахожу, что это несколько того… Бестактно. Вещь громоздкая, наглая вещь.

– Точно нарочно, чтобы подчеркнуть убожество нашей обстановки, – вставила свое мнение Лизочка и надула губы.

– Нет, господа, – прочувствованно сказал бо-фрер Васенька, – если ты человек богатый и хочешь поднести подарок друзьям благородным, почище тебя самого, но бедным, то подари, скажем, виллу, или манто, или там пачку лотерейных билетов, или даже просто деньгами тысяч двадцать, даже в крайнем случае восемнадцать, и то будет приличнее, чем такая посудина.

– А почему, например, не подарить пианино? Она знает, что я люблю музыку, – сказала Лизочка и прибавила вполголоса: «Свинья!»

– Ужасно несимпатичная особа, – вставила личность, до сих пор молча, явно пользуясь тем, что внимание хозяев отвлечено, уписывавшая пироги и бутерброды. – Несимпатичная и голос слащавый.

– «Я приеду к вам вместе праздновать!» – передразнила Лизочка. – Подумаешь, осчастливила. Какая самоуверенность! Право, не понимаю, почему мама с ней так носится, с этой мещанкой.

– И вовсе я с ней не ношусь! – рассердилась Софья Николаевна. – Мало ли с кем приходится встречаться в обществе. Она всегда была со мной очень мила и любезна.

– Вот и доказала свою любезность! – вставила личность, уписывавшая бутерброды.

– Нет, действительно, – спокойно сказала тетя Женя, как бы отметая в сторону все насмешки и преувеличения. – Действительно, неужели же она не могла придумать для подарка что-нибудь более подходящее, чем эта убогая ваза? Ведь если, Сонечка, она любит тебя и хотела доставить тебе удовольствие, а не просто ткнуть что попало, лишь бы отвязаться, так неужели же не могла она подарить тебе, при ее-то средствах – автомобиль?

* * *

Через неделю Вера Андреевна прислала Софье Николаевне с семейством приглашение на вечер.

– Надеюсь, ты не пойдешь? – спросил муж. – После всего, что было!

– Ну, конечно, нет. Странный вопрос. Мы люди бедные, но роскошь выбирать себе знакомых по вкусу мы себе позволить можем.

1934