Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Семейное утро

Воскресенье – день отдыха, и «фам де менаж»[51]51
  Домработница (франц.).


[Закрыть] по воскресеньям не приходит.

Лизочка сама убирала комнаты, уронила с полочки тяжелый флакон прямо в умывальную раковину. Раковина треснула, Лизочка обиделась, надулась и завалилась в столовой на диван читать вчерашнюю газету.

Действительно – черт знает что! Один день в неделю свободный, так все так обставлено, что утомишься больше, чем в будни. И все валится, и все бьется, и потом она же еще окажется виноватой.

В газете кроме обычной политической ерунды, в которой даже мужчины разобраться не могут, почти ничего интересного не было.

Лизочка поискала очередное убийство. Оно оказалось совсем не занятным: какой-то мальчишка зарезал двух старух из простонародья. Ну кому это нужно? Если б еще какую-нибудь молодую леди…

Тоска… В переводном романе благородный сыщик женился на златокудрой миллионерше, которая положила ему голову на плечо, да так и поехала в Америку.

Везет же людям! Конечно, раз у тебя миллион в кармане, так никакой сыщик от тебя не откажется. Везет людям. А тут раз в жизни собралась полочку вытереть, так и то умывальник разбила.

В столовой Лизочкина сестра Варя гладила платье. Ее позвали Журавлевы завтракать.

Варя ворчала:

– Вчера сделала маникюр, а сегодня от горячего утюга весь лак облез. Прямо хоть в гости не ходи. Каждый раз столько работы, что устаешь хуже, чем на службе. Воротничок выстирала, платок выстирала, лифчик выстирала, чулки заштопала. С ума сойти!

– Подумаешь тоже! – откликается Лизочка. – Раз в неделю постирать да погладить! А каково светским дамам, у которых все дни разобраны – то на пикник, то на журфикс, то на обед, то на вечеринку. Это значит, каждый день поднимайся ни свет ни заря да стирай, да шей, да штопай. Вот ужас! А ведь есть такие, у которых по несколько приглашений в день. Прибежала с завтрака – собирайся на чай. Опять, значит, бензин на сцену, чисти перчатки, грей утюги. Нет, я, очевидно, абсолютно не способна на светскую жизнь. Я даже удивляюсь, что тебе за охота. Посидела бы дома, почитала бы.

Варе это удивление неприятно. Да и вообще, каждому человеку неприятно, когда ему советуют «почитать». Такой совет всегда дается как бы свысока, от высшего к низшему, и подразумевает, что высший снисходит и хочет поднять уровень низшего. Неприятный совет. Отвратительный.

– Спасибо! – отвечает Варя. – Ты свое дело сделала, умывальник разбила, так и сиди, а в советах твоих не нуждаются.

Попрек неосновательный. Умывальник Лизочка разбила не нарочно. Но как во всех ссорах между очень близкими людьми, вовсе не требуется, чтобы слова были логически осмыслены. Близкий человек хорошо знает близкую душу и просто ищет иголку, которая больнее уколет.

Поэтому Лизочка не стала оправдываться и доказывать свою невиновность. К чему? Дело не в этом. Дело в том, что нужно поскорее найти в своем репертуаре слово, которое может острее ранить.

– Чего ты злишься? – деланно спокойно сказала она. – Я же не виновата, что Кавунов не обращает на тебя никакого внимания.

Варя открыла рот, задохнулась, растерялась. Ничего не нашла. Нашла одно, всегда спасающее.

– Дура! – сказала она.

И обе замолчали.

Заскреблось во входной двери. Звякнул ключ.

Вошла старуха. Шляпа сбита на затылок, выражение лица человека, бежавшего через силу и пришедшего к столбу все-таки последним.

В руках у старухи клеенчатая сумка, распертая зелеными салатными и луковыми хвостами. Под мышкой – булка-батон.

Кинула беглый взгляд в столовую. Увидела два бледных веснушчатых лица с белыми злыми глазами, до того похожие одно на другое, особенно одинаковым выражением тоски и злобы, что казалось, будто это одна физиономия, с неудовольствием глядящая на свое выражение в зеркале.

– Слава богу, – спокойно сказала старуха. – Все в порядке – опять ссорятся.

Вздохнула и пошла в кухню. И слышно было, как падают высыпаемые на стол картофелины.

– И это – мать! – пробормотала Лизочка.

Варя остановилась, прислушалась к тому, что делается в кухне, и вдруг обрадованно, точно нашла что-то забытое, но приятное, закричала:

– Мама! А что же вы в церковь-то? Ведь еще не поздно.

– Где же уж теперь, – устало отвечала старуха. – Пока соберусь, пока что…

– Ничуть не поздно! – радостней настаивала дочь. – Только что половину десятого пробило. Как раз. Долго ли тебе собираться – все равно надеть нечего. Подбери волосы да и иди.

Казалось – заботливая дочь старается угодить матери.

Старуха подошла к двери и, смотря в сторону, пробормотала:

– Как будто дождь собирается.

Лизочка дернулась на диване и воскликнула громко и оживленно:

– Ничего подобного. Сама отлично знаешь, что погода чудесная.

Старуха вздохнула и пошла в кухню.

– Каждое воскресенье та же история! – крикнула ей вслед Варя. – Собирается в церковь нам назло, что мы не ходим. А самой лень и начинает придумывать предлоги: «Ах, поздно, да ах, не поспеть, да ах, дождик идет». И к чему эти комедии разыгрывать! Нет – надо непременно ломаться.

В кухне было тихо, и без реплик обвиняемой трудно было продолжать с тем же красноречием.

Варя молча доглаживала платье.

Лизочка уткнулась в газету. Она, собственно говоря, еще не помирилась с сестрой, только общность интересов – злоба на мать – на минутку соединила их. Но мириться и не хотелось. Хотелось придумать еще что-нибудь позлее, поярче, поострее. Подойти и, будто нечаянно, облить чернилами платье, которое она разглаживает. Какой ужас! Какое горе! Единственное нарядное платье… Что бы она, Варя, сделала? Закричала бы? Она бы вся позеленела и глаза бы подкатила. Другое такое платье не скоро наживешь. И в четверг танцевать не в чем было бы пойти. «Кавунов пригласил».

Она вспомнила, как Варя искусственно-равнодушно об этом рассказала, будто вскользь, а сама, наверное, от радости ночей не спит. Ну так вот: платья нет, сиди дома.

Мама, наверное, заплачет. Она любит при случае выдавить слезу. Ничего. Это ей полезно. Развлечений никаких нет, так вот и ищет предлогов пореветь.

Не хотелось отрываться от мечтаний о Варином горе. И она старалась придумать еще что-нибудь, что-нибудь совсем ужасное, непоправимое. И ей самой делалось больно за Варю, и чем больнее было, тем радостнее, и уже оторваться от этой игры не было ни сил, ни желания.

Варя подняла голову, прислушалась, сказала будто про себя:

– Мама плачет.

И стала разглаживать ленточки.

– Тебе хорошо, – пробормотала Лизочка, – а я, очевидно, останусь без завтрака.

Тихий шорох под дверью в передней. Почта. Газета и письмо.

Варя подняла письмо.

– Может быть, оно мне, – встрепенулась Лизочка. – Тогда ты не имеешь никакого права. Вечно все хватаешь первая.

Но Варя читала, по-видимому, что-то такое радостное и светлое, что даже лицо ее изменилось, лоб разгладился, губы шевельнулись милой улыбкой.

– Лизочка! – крикнула она. – Штиманы разводятся. Штиманша Штимана накрыла в «Ротонде» с какой-то манекеншей и учинила скандал с треском. А художник Укропов, ничего не поняв, кинулся защищать Штиманшу и попал какому-то французу зонтиком в кофе. Штиманша в отчаянии, два раза отравлялась (так ей и надо!), а Штиман ноль внимания и хочет жениться на манекенше. А француз тянет Укропова в суд за кофе и всех в свидетели. А у манекенши богатый друг. Узнал – из-за процесса – что она была со Штиманом в «Ротонде», обозлился и бросил ее. А из мезона[52]52
  Дома моды (франц.).


[Закрыть] ее за этот скандал выгнали.

– Вот проклятый француз! Сколько беды наделал. Надо маме рассказать, она Штиманше кофту вязала.

Обе кинулись в кухню:

– Мамочка! Милая!

Мать сидела на табуретке с кочаном капусты в руке. Подняла усталое, отекшее лицо, пробормотала виновато:

– У меня сегодня что-то с сердцем…

– Мамочка, милая! – перебила ее Лизочка. – Слышала – какой скандал? Несчастный Укропов! Его больше всех жалко. Белокурый и с бородой.

Обе, перебивая друг друга, принялись рассказывать.

Мать смотрела на их оживленные лица, ласковые к ней, тихо улыбалась и, даже не стараясь разобраться во всех этих Штиманах, делала только вид, что слушает и веселится, и думала:

«Они у меня славные девочки. Тяжело им живется, устают, нервничают, ну и сердятся – что поделаешь. А ведь девочки, в сущности, хорошие, добрые девочки! Вот как жалеют кого-то. Добрые!»

1939

Сумасшедший

Разговор шел на тему не совсем обычную. Говорили о сумасшедших домах.

Одна из собеседниц, датчанка, работавшая в различных европейских клиниках для нервнобольных, рассказывала чудеса об Англии.

– Везде, буквально везде, буйных сумасшедших связывают и сажают в изоляторы. В Англии ничего подобного. Они считают это негуманным. В Англии буйных держат на свободе. И Англия этим гордится.

Все удивлялись.

– Но ведь такие помешанные опасны для других больных!

– О, нет! – отвечала датчанка. – Для того, чтобы их усмирить, вовсе не нужны так называемые смирительные рубашки и прочие штуки: у англичан для усмирения буйных существует особая система, которая дает прекрасные результаты, и англичане ею гордятся.

– Что же это за система?

– А они просто бьют. Главная надзирательница, подходя к больной, с утра дает ей такую здоровую затрещину, что ей этого воспоминания хватает на целый день. А у кого память слаба, тому подновляют.

– Я ужасно боюсь сумасшедших, – сказала одна из дам. – Они для меня страшнее зверя. Ведь никогда не знаешь, что у него на уме. Вот, например, тигр. Если я встречусь где-нибудь в диком месте с тигром, я отлично знаю, что он хочет меня растерзать, и я спокойна. А почем я знаю, что на уме у сумасшедшего? Нет, это ужасно! – И она передернула плечами.

– А знаете, – сказала другая дама, чуть-чуть улыбаясь, – мне как-то пришлось обедать с одним сумасшедшим, с самым настоящим, который содержался в клинике, и представьте себе, было ничуть не страшно, а, наоборот, превесело.

– Господи! Да вы, вероятно, не знали, что с вами сидит сумасшедший? Иначе как же вы согласились?

– А вот я вам сейчас расскажу все по порядку.

Есть у меня один знакомый врач по нервным болезням. По происхождению он русский, и семьи наши когда-то очень дружили. Но учился он во Франции и совсем офранцузился. Устроился он очень хорошо и завел собственную клинику, попросту говоря – частный сумасшедший дом.

Мы с ним часто видались, с милым Сержем, и я всегда высказывала удивление – как это можно было избрать такую ужасную специальность – врача-психиатра?

Он отстаивал свою позицию и уверял, что именно его специальность – самое интересное, что только можно придумать. Рассказывал всякие удивительные случаи из своей практики. И, между прочим, рассказал об одном своем пациенте любопытную историю.

– Жил-был молодой человек, от природы ужасно мрачный. Совершенный меланхолик. Очень был неглуп, образован, но до того угрюм, до того жизнь казалась ему бессмысленной и тяжелой, что окружающие только и ждали, когда же он, наконец, повесится. И вот повеситься-то он не повесился, но зато сошел с ума. И представьте себе, помешательство у него оказалось самое неожиданное: он вдруг сделался самым ярким, самым восторженным оптимистом и весельчаком. Какая-то безудержная радость бытия охватила эту несчастную мрачную душу. Он острит, смеется, шутит, ни минуты не сидит на месте. Встревоженные родные обратились к врачам, между прочим и ко мне, – закончил свой рассказ друг Серж. – Мы принялись его лечить, – он у меня в клинике и до сих пор, – и, знаете ли, дело идет довольно успешно. Он уже начал терять свою жизнерадостность, становится понемногу угрюмым и молчаливым, как прежде. Только изредка вспыхивает у него эта болезненная возбужденность, но мы надеемся, что не пройдет и месяца, как он совсем войдет в норму. Между прочим, знаменитый профессор Гильбе, недавно приехавший из-за границы, очень заинтересовался этим случаем и уже раза два смотрел моего пациента. Замечательный человек, этот Гильбе: умница, живой и какой талант, какой талант! Европейское имя. Да вот – хотите я вам его покажу? У меня завтра обедают несколько коллег, и он обещал непременно прийти и просил этого нашего пациента также пригласить. Хочет понаблюдать за ним в домашней обстановке, не в клинической. Так вот, приходите завтра обедать. А сумасшедшего не бойтесь, он ведь совсем безобидный, а если будет в своем трансе, так даже очень занимательный, уверяю вас.

Я поблагодарила и решила пойти.

– Не пожалеете, – уговаривал меня Серж. – Такие, как профессор Гильбе, рождаются раз в двести лет.

Ну вот, на следующий день я и отправилась к Сержу обедать.

Приехала я с некоторым опозданием, все гости были уже в сборе, и хозяин тотчас пригласил нас к столу.

Знаменитого профессора нетрудно было угадать, хотя бы по тому вниманию, с которым окружающие ловили каждое его слово. По внешности это был типичный русский ученый, мохрастый, бородатый, рассеянный, и только напряженный взгляд его умных, ярких глаз выделял его между коллегами. Усадили его, конечно, на почетное место, рядом с хозяином. Разговор велся «умный», по специальности гостей, о каких-то рефлексах, мозговых опухолях и хирургическом лечении некоторых форм психических заболеваний.

И все, конечно, с благоговением вслушивались в слова знаменитого Гильбе, которые он лениво бурчал себе под нос.

Обед налаживался исключительно скучный и нудный, если бы не присутствие сумасшедшего. Это был высокий, худощавый, даже несколько болезненного вида господин средних лет, бритый, неряшливо одетый (сумасшедшие, кажется, вообще прежде всего теряют стремление к элегантности). Его нервное, возбужденное лицо ни на минуту не оставалось спокойным. Очевидно, он был в одном из своих «трансов». В общем разговоре он участия не принимал, изредка только бросая беседующим какую-нибудь шутливую фразу, на которую знаменитый профессор устало морщился, а остальные, очевидно, не желая или даже опасаясь раздражать больного, учтиво улыбались.

Но больной веселился вовсю. Сидел он рядом со мной и очень непринужденно тотчас стал за мной ухаживать. И, право, был очень мил. Он так и сыпал веселыми анекдотами и под конец обеда даже спел какие-то очень забавные куплеты и произнес очень остроумный тост, в котором высмеивал Фрейда и невропатологов, последователей его теории.

Знаменитый Гильбе, часто внимательно к нему приглядывавшийся (он ведь сам и просил пригласить сумасшедшего на этот обед, чтобы понаблюдать за ним), нахмурился и даже пошептал что-то на ухо хозяину. Остальные приглашенные и виду не показали, что выходка с тостом была несколько бестактна. Действительно – не считаться же с собственным пациентом.

Я же веселилась от души, и грустно было думать, что эта банда ученых бородачей только о том и думает, как бы увести этого бедного человека из мира больной, но чудесной и радостной жизни в безысходную тоску жизни нормальной.

Он, между прочим, как будто заметил недовольные взгляды профессора Гильбе, на минутку задумался и притих. Стал говорить со мной, расспрашивать. Я сказала, что собираюсь в Италию.

– Ах, как бы я хотел поехать с вами! – воскликнул он. – Я обожаю Италию. И, поверьте, вы со мной бы не соскучились.

– Так отчего же вам не поехать? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

Он усмехнулся и, показывая головой на группу врачей, громко сказал:

– Вот эти сердитые дяди меня ни за что не выпустят. Они думают, что для человека естественнее всего сидеть всю жизнь в сумасшедшем доме. Что вы на меня так смотрите? – обратился он к хозяину. – Разве я неправду говорю?

– Ни за что не выпустим! – улыбаясь, сказал хозяин. – Мы так счастливы, что заманили вас к себе.

«Однако, – подумала я. – Очень уж они откровенны. Очевидно, это новая система обращения с сумасшедшими».

Но шутку хозяина очень оценил знаменитый профессор. Он буквально закатился смехом и никак не мог успокоиться. Все уже давно говорили о другом, а он все еще хохотал, утирая слезы салфеткой. Потом заикал и успокоился.

– Как бедного бородача проняло ваше остроумие, – шепнула я сумасшедшему.

Тот с комическим сочувствием покачал головой.

– Несчастный человек! – вздохнул он.

«Миленький мой, – подумала я, с участием глядя на своего собеседника. – Не пройдет и месяца, как ты станешь таким же угрюмым, как этот бородач».

После этого инцидента сумасшедший совсем притих. Он стал пристально, даже как-то тревожно посматривать на Гильбе, и как только хозяин дал знак вставать из-за стола, он подошел к знаменитому профессору и, взяв его довольно фамильярно под руку, увел в уголок кабинета и стал с ним о чем-то очень конфиденциально беседовать.

Не предвидя больше ничего интересного, я, ни с кем не прощаясь, отправилась домой.

На другой день милый Серж позвонил мне по телефону, спрашивая, не очень ли я скучала.

– Дорогой мой! – ответила я. – Ваш сумасшедший страшно мне понравился! Конечно, иногда заметно, что он вроде идиота, но, тем не менее, он прямо очарователен. Милый, остроумный, чудесный! Хочет ехать со мной в Италию.

– Когда же он все это успел вам сказать? – с недоумением спросил Серж.

– Зато профессор ваш, – продолжала я, – прямо черт знает что такое. Неужели он у вас считается таким светилом? А вы еще говорили: «умница, яркий, живой». А всего живости было только то, что он заикал. Ужас какой! Он, по-моему, весь обед испортил. А вы-то все перед ним на задних лапках!

– Что? Что? Ничего не понимаю! – кричал Серж. – Что? Ха-ха-ха! Голубушка вы моя! Да вы совсем дура! Ха-ха-ха!

– Что с вами? – оборвала я его «с холодным негодованием».

– Голубушка вы моя! – надрывался от смеха Серж. – Голубушка! Да ведь тот, который икал, это и был сумасшедший, а весельчак, который вам так понравился, несмотря на то, что он «вроде идиота», ведь это же – ха-ха-ха – ведь это же профессор Гильбе! Ох, не могу, умираю! Профессор Гильбе!

1939

Вещь

Каждому человеку свойственно желать жить по-человечески. Но не у всех одинаковое понятие о человеческой жизни.

Маргарита Александровна, милая Маргуша Кавенас, думала, что жить по-человечески – для нее, по крайней мере – это значит расстаться с докторшей Бурякиной, у которой она снимала две комнаты, с кухонными, ванными и прочими правами, и нанять собственную квартирку.

Планы эти были одобрены всеми друзьями Маргуши и даже ее врагами. Друзья одобряли прямо и искренно, враги при этом думали: «Побегай-ка, матушка, поищи, да обставь, да устрой, так небось узнаешь, где раки зимуют».

Итак, несмотря на разницу в отношениях и движимые вполне противоположными побуждениями, и друзья и враги давали советы совершенно одинаковые.

И поиски начались.

– Видела я квартиру, – рассказывала Маргуша о своих первых впечатлениях, – три комнаты, ванна, на очень хорошей улице и страшно дешево – всего восемь тысяч.

– Да ты с ума сошла! – кричали друзья. – Да такая квартира должна стоить четыре тысячи, а не восемь.

– Да вы шутите! – кричали враги. – Одна наша знакомая только что взяла на той же самой улице, наверное, в том же самом доме, дивную квартиру в пять комнат с садом что-то… чуть не даром… Тысячи три. Если даже она на одну тысячу наврала, ну даже на две, так и то выходит пять, а не восемь.

– Да что далеко ходить, – перебивали друзья. – Дьяконовых знаете? Взяли квартиру в семь комнат за три тысячи, да еще прежние квартиранты им чудное зеркало подарили. Вот как люди устраиваются.

Потрясенная Маргуша позвонила к Дьяконовым по телефону. Цифры оказались все верные, только навыворот: семь тысяч за три комнаты да еще заставили купить в виде отступного за две тысячи какое-то паршивое зеркало.

Маргуша вздохнула и продолжала поиски. Ни друзьям, ни врагам она больше ничего не рассказывала.

Когда квартира была взята и она им об этом объявила, они снова начали кричать и даже тыкали растерянной Маргуше записочки с адресами каких-то замечательных квартир, которые они, к сожалению, только сейчас могли раздобыть. Но раз уж слишком поздно, то, конечно, ничего не поделаешь. Вопрос исчерпан.

Но, исчерпавшись, породил другой вопрос: обстановка. С чего начать?

– Прежде всего – самое необходимое. Что самое необходимое? Шкап. Какой шкап? Посудный. С этого, значит, и начинать.

За завтраком у Лиросовых как раз завели разговор о мебели и, как водится, стали советовать.

У Лиросовой оказался тут же налицо бо-фрер Васенька, большой знаток и любитель маршэ-о-пюс[53]53
  Блошиный рынок, барахолка (франц.).


[Закрыть].

– Голубчик, Маргарита Александровна! – воскликнул он. – Только прикажите! Я маршэ-о-пюс знаю как свои пять пальцев. Вам что прежде всего нужно?

– Мне – шкап. Прежде всего шкап.

– Шкап? Чудесное дело. Какого стиля?

– Гм… – ответила Маргуша.

– Остальная мебель вокруг шкапа какого стиля будет? Модерн?

Маргуша, которая решила заткнуть посудный шкап в кухню, ответила смело:

– Да, скорей модерн.

– А то, знаете, очень недорого можно достать старинные нормандские шкапы. И чем больше вы их закупите, тем дешевле они обойдутся. Если купить пятнадцать штук, так шестнадцатый вам совсем даром дадут.

– Вот если бы сразу с шестнадцатого! – вздохнула Маргуша. – А то что я буду делать с ними со всеми?

– Как что? – удивился бо-фрер Васенька. – Распределите по знакомым, а по мере надобности будете брать к себе. Так у вас всегда будет запас. И как практично, нормандский шкап. В нем бретонцы даже ночуют. Так что в настоящем таком шкапу, если он не поддельный, можно всегда массу насекомых найти. По этому их и отличают от поддельных.

Высокий, элегантный господин, сидевший на другом конце стола и уже давно прислушивавшийся к разговору, так, что даже рассеянно отвечал на вопросы своей соседки, вдруг оживился, улыбнулся и сказал Маргуше:

– Вы, кажется, интересуетесь маршэ-о-пюс? Но ведь это прямо моя сфера. Если нужны какие-нибудь указания, обратитесь прямо ко мне. Я с радостью. Это для меня праздник. Вам нужен шкап? Какой шкап?

– Посудный.

– Ага! – сообразил что-то господин. – Какая у вас посуда?

– У меня восемь чашек, – ответила Маргуша и, сконфузившись, прибавила: – Пока что.

– Маргуша! – сказала Лиросова. – Можешь слепо следовать совету барона. Он прямо маг и волшебник.

Барон скромно, но с достоинством улыбнулся.

– C’est très exagéré![54]54
  Это большое преувеличение (франц.).


[Закрыть] – сказал он. – Итак – восемь чашек. Вы подбирали, значит, уники? В таком случае мы для них лучше сделаем витрину. Жалко прятать их в шкап.

– И еще одиннадцать тарелок, – пробормотала Маргуша.

– Да? Вы, очевидно, фарфористка? В таком случае я смог бы вам указать одну торговку на маршэ-о-пюс, у которой иногда попадаются прямо замечательные вещи. Но этим мы займемся уже впоследствии. Теперь скажите, у вас нет в ваших планах определенного стиля? Я недавно купил – ах, какие иногда бывают удачи! – кресло Луи-Филипп, прямо за бесценок – семьсот франков. Конечно, пришлось переменить ножки, сиденье, правую ручку и отчасти спинку. Спинку только отчасти. Замечательная вещь. Уника. Я видел там еще одну, уже не в таком хорошем виде, сильно источено червем, но если осторожно с ним обращаться, не толкать и вообще не трогать…

– Значит, оно не может служить как мебель? – испуганно спросила Маргуша.

Барон удивленно вскинул брови:

– Надеюсь, вы не собирались на него садиться? Хе-хе! Уника! Музейная вещь. Я постараюсь подобрать вам еще несколько таких вещиц…

– Мерси, – вздохнула Маргуша. – Только как я буду… просто, значит, стоять рядом с креслом?

– Xa-xa! – засмеялся Васенька. – Будете стоять. А захотите посидеть, возьмете билет в метро да и отсидитесь.

Барон сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал:

– Мой принцип – выдерживать комнату в тусклых тонах и давать пятно. У Лили Пресвитовой мне помогла ее тетка. Комната вся мутно-серая, а тетка в углу на диване делала пятно.

– Ах она неряха! – искренно возмутился Васенька.

Барон снова не слышал и продолжал:

– Тетка надевала ярко-оранжевое платье, волосы мы ей выкрасили в рыжий цвет – чудесное пятно. Она без ног, так что сидит тихо. И это, заметьте, гораздо оригинальнее, чем какая-нибудь синяя севрская ваза или красная лампа. Тетка – это новей и неповторимее. У вас есть тетка? Ну, да это уже детали, которые мы обсудим впоследствии. Скажите, сколько комнат вы хотели бы обставить для начала?

– Для начала… три, – сказала Маргуша. Испугалась и поправилась: – Для начала одну.

– У вас есть какая-нибудь смета? – деловито спросил барон. – Потому что если вы не хотите много тратить, то небольшую комнату можно прилично обставить тысяч за восемнадцать, двадцать.

– Ах, нет! – взметнулась Маргуша. – Я так не хочу.

– Ну, конечно, это будет только прилично…

– А скажите, – перебила Маргуша, – если неприлично обставить, так тогда можно за сколько?

Барон растерялся. Но тут вступил в разговор бо-фрер Васенька:

– Дорогая Маргарита Александровна! Барон вас совсем запугал. Ну где нам, беженцам, заводить тетку Луи Филиппа и всякую там червоточину. Вам совсем не это нужно. Вам нужно, чтобы у вас была солидная вещь, на которую можно и сесть, и лечь, и в нее набить всякой всячины. Именно вещь, а не труха. А остальное уже пустяки. Можно купить франков на пятьдесят текинских ковров и разбросать их всюду – и красиво, и оригинально, и дешево. А то вдруг – двадцать тысяч на одну комнату! Конечно, можно и сто тысяч, да ведь не в этом наша задача. Вот, смотрите, Шурнова, Марья Константиновна, как обставила свою квартирку! Четыре комнаты за триста франков, и прелесть. Одна комната, положим, у нее и раньше была, а гостиная новая, гостиную ей дядя подарил. Спальня вся новая – китового рога – Андрей Николаевич подарил. Он же и столовую орехового дуба, с ворсом.

– А вы говорили – триста франков!

– А это она за лампу. Лампу в переднюю купила. Ну да. Это неважно. Словом – если хотите – я к вашим услугам. И если что куплю, так уж это будет вещь. Именно ве-ещь. Дешево и практично. А с остальным можно и подождать.

Маргуша улыбнулась.

– Ах, как я вам благодарна. Я такая неопытная. Умоляю вас! Как можно скорее. У меня сейчас есть две тысячи.

– Отлично, дорогая! Давайте две тысячи, и завтра же на маршэ-о-пюс будет для вас куплено все самое необходимое, практичное, элегантное и дешевое. А ковры – это все потом. На пятьдесят франков.

– Какой вы милый.

* * *

Через два дня Васенька вошел в комнату Маргуши, в ожидании мебели жившей еще на старой квартире. Вошел, опустился на стул и вытер лоб.

– Готово, – сказал он.

– Что – готово? – взволновалась Маргуша.

– Купил вещь.

– Вещь?

– Да. Она уже доставлена. Сегодня все утро собирали. Немножко велика, так что придется оставить ее в передней, а то если в другой комнате, то темно будет.

– Темно?

– Да. Закроет окно.

– А… если к другой стене?

– Закроет дверь.

Маргуша вздохнула с дрожью.

– Но вы не бойтесь. Вещь дивная, – искусственно бодрым голосом сказал Васенька. – Именно вещь. Во всяком случае, если надумаете поставить в салон, то уже этим самым вопрос о другой мебели исчерпывается.

– Господи! Можно взглянуть?

Пауза. Вздох.

– Пойдемте.

* * *

Маргуша открыла своим ключом дверь новой квартиры. Дверь стукнула обо что-то и остановилась.

– Что там? Что-то мешает.

– Это он! – шепотом отвечал Васенька. – Да не напирайте же, он все равно не пустит. Можно и так пролезть, если втянуть живот.

– Господи! Да кто же это, да что же это? – ахала Маргуша.

Она невольно тоже стала говорить шепотом.

– Пролезайте сюда, слева. Вот.

– Отчего так темно?

– Он закрыл окно и дверь в столовую. Но вы всегда сможете проходить через спальню. Не все ли равно? Надо жить для себя, а не для других.

– Да кто «он»? – в ужасе спросила Маргуша. – Кто тут смеет?.. Что за достоевщина?

– Шкап. Два метра сорок пять… Вещь.

– Господи! А еще что-нибудь купили?

– Нет.

– Отчего?

Пауза.

Всхлипывание и вопль:

– Сколько же вы за него заплатили?

Пауза. Вздох.

– Все.

1933