Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Экс

1

Горы, скалы, леса.

Среди гор лощина. В ней спит красивейшее озеро Франции – lac du Bourget. И в той же лощине в двух километрах от озера разбросал свои виллы и отели знаменитый Aix-les-Bains.

Население Экса не постоянное. Его привозят со станции в автомобилях и автокарах на три недели, шпарят горячей, пахнущей тухлым яйцом водой, растирают, разминают, шлепают, сушат, а через три недели снова грузят в автокары и отвозят на вокзал. На их место привозят новых.

На вид это население суховатое, хромоватое и говорит большей частью по-английски.

Живет оно жизнью правильной. Рано утром бежит (если ноги носят, а если не носят, то едет в отельном автокаре) в ванное заведение. Костюм у него потрясающей: полосатые фланелевые штаны, зашитые внизу, как глухие футляры, которые засунуты в мягкие туфли. Полосатая куртка с капюшоном, а сверху пальто. Чудище это похоже на огромного сказочного гнома, тычется по вестибюлю ванного заведения, где швейцар деликатно и тонко старается выяснить – дама чудище или кавалер и на какую половину нужно его направить – на дамскую или на кавалерскую. Здесь случаются и недоразумения.

Проникнув в ванную, чудище попадает в руки «душеров» (от слова «душ», а не «душить») и массеров[73]73
  Массажист (Тэффи употребляет французскую форму masseur).


[Закрыть]. Они (два мужика), посадив его на скамеечку, поливают из кишки горячей водой и одновременно массируют. Если чудищу больно, оно пищит, но это ни к чему не ведет, потому что массеры и душеры не знают, к которому из них этот писк относится, и продолжают свое мрачное дело.

Потом сушат чудище горячими простынями, напяливают на него полосатый гномий наряд и берут с него на чай.

Многих разносят по домам на носилках. Носилки тоже сказочные: кресло с полосатым балдахинчиком и занавесками. Заманчиво шевелятся занавески на ходу, веют востоком, Шехеразадой, Гарун-Аль-Рашидом.

– О откинь смуглой ручкой полосатую ткань. Пусть сверкнет черный алмаз твоего взора на бедного путника! О откинь!

Откинула. Из-под фланелевого капюшона распаренный нос.

– Эу? Hôtel d’Angleterre?

Сизый, небритый подбородок и под ним хрящеватый кадык.

О, моя роза, моя Зюлейка, нет, нет.

Потом чудище отдыхает и перемалывает зубищами утренние сухари с медом и чаем.

Затем принимается за туалет, определяя для Вселенной свой пол и характер. Кавалер солидный, но не потерявший надежд на земные радости – костюм гольф. Потерявший надежды – вязаный жилет. Дама с надеждами – спортивный, коротенький костюмчик; махнувшая на все рукой – непромокашку с плешивой лисицей, с пятой лапой вместо хвоста.

* * *

Днем «население» разъезжает по окрестностям или бродит по городку. Развалившаяся римская арка будит в душах туристские настроения.

– Это настоящая арка? Autentique?

– Настоящая. Построил ее древний римлянин. Вот надпись: «Lucius Pompeius Campanus de son vivant fit ériger ce monument»[74]74
  Луций Помпей Кампан при жизни велел воздвигнуть сей монумент (шуточная смесь латинских и французских слов).


[Закрыть].

– А этот Люциус был настоящий? Autentique?

Точно есть в Европе какой-нибудь курорт, где бы не выкупался древний римлянин.

Окрестности Экса очаровательны. Они живописны и интересны историческими памятниками.

Около озера старинное аббатство (двенадцатого века), где покоятся сорок три савойских герцога. А около аббатства заколдованный фонтанчик, который то бьет, то вдруг пропадает.

Замки, монастыри одиннадцатого века, построенные принцами с легендарными именами. Гумберт Белорукий (Humbert aux Blanches Mains) – ну, не чудесное ли имя! – построил темный замок и жил в нем у этого озера, смотрел на синие горы, на зеленую воду.

Самая большая гора над Эксом – Mont Revard.

На него подымает зубчатоколесный паровозик, гордый тем, что он первый, что он родоначальник зубчаток во Франции. Поэтому кряхтит, и сипит, и надрывается даже на гладком месте. Дым из него валит черный и пахнет асфальтом. Тащит на вершину Ревара целый час.

Ревар великолепен. Вершина его это ровное огромное плато, покрытое зеленым лугом, точно устланная бархатным ковром гигантская терраса, с которой открывается вид на Альпы. Он как бы нарочно отделился от горной цепи, чтобы удобнее было туристам полюбоваться на Монблан. Да-с, и среди гор встречаются элементы любезные и благовоспитанные.

Бархатный ковер переходит в пушистую плюшевую бахрому двух тонов (модное «dégradé») соснового и лиственного леса, который, обрываясь, бежит к пропасти.

Тихо звенят колокольчики стад. Огромный отель P. L. M. тихий, с закрытыми окнами – вероятно, его сезон еще не начался – подчеркивает своей безлюдностью тишину. Звонкий птичий голос повторяет все ту же фразу вопросительно-звонкую. Никто не отвечает ей. Может быть, и ответить некому. Может быть, она одна на весь Ревар.

Наплывают дымные облака на плечи Монблана. Качаются, льнут. Такие огромные, что, кажется, они гудят, шумят, что не тихие они.

Старые колченогие англичанки бродят по лужайке, собирают цветы. Некоторые вырывают с корнем странные растения, завитые, как зеленые тугие розы. Они посадят их у себя в садике, когда вернутся в Англию.

Потом поднимаются в ресторан и долго перемалывают желтыми жерновами зубов пятичасовые сухари с медом и маслом, запивая черным чаем. Глядя на огромный массив Монблана, это, должно быть, выходит вкусно.

В пять часов ровно родоначальник паровозов издает пронзительный визг и, задыхаясь и охая, начинает пятиться вниз. Черный дым взрывами летит вверх. Закрывает сверкающую полосу снежных гор.

В вагончике цветы. Англичанки везут их благоговейно. Эти цветы видели Монблан. Эти цветы – autentiques.

В отеле их засунут в стакан. Потом стакан перевернется и зальет стол. Промокнут открытки с видом Мон-Ревара и озера Бурже. Вечером их выбросят в ведро, а потом в мусорный ящик. Они видели Монблан. Англичанка тоже видела и тоже пойдет в мусорный ящик. В свое время.

Душа ее постукает по стенкам ящика сухими потусторонними пальцами и спросит: Autentique?

– Настоящий?

– Autentique! – ответит ей вечность.

2

День.

Половина седьмого.

Из окна мне видно – восходит моя утренняя заря, оранжевая пижама с красными полосками. Это старый англичанин вышел на свой балкончик приглаживать лысину. Волос у него мало и в комнате, очевидно, и не разглядишь и не разберешь, который куда.

Англичанин высокий, костяной.

Отлягавшие свою жизненную порцию футбола ноги наряжены в клетчатые шерстяные чулки. Шаровары-гольф болтаются-мотаются, требуют спорта. А спорт остался один тихий – приглаживать костяной мохнатой рукой расползшиеся по масленому черепу волосики.

Их так мало, что он, наверное, знает каждый по виду и называет по имени. Смотрит в ручное зеркальце, шевелит губами, ворчит.

Тянет волосок поперек.

Это, может быть, непослушный Чарли.

– Чарли! Опять ты пошел к Вилли за ухо? А твое место около Джимми с левой стороны пробора. Вон Мэри и Салли лежат тихо. Бобби! Бобби! Неужели ты встал дыбом? Ах, шалун. Кудрявишься, разбойник? Ложись рядом с Джеком. Вот так, вот так… А Бэтти? Betty where are you?

Готово. Уходит моя заря.

Через десять минут англичанин снова показывается на балконе. Теперь на нем рябенький пиджачок. Поворачивает нос направо, налево, как ворона на подоконнике, – осматривает небеса и горизонты, определяет погоду.

Ушел.

На балконе появляется гарсон в полосатом жилете, пылит метлой, метет бумажки, окурки, ошурки на нижний балкон, на батистовую плоеную голову горничной, вытряхивающей коврик на голову метущего самый нижний балкон мальчишки. Потом верхний гарсон долго шарит в корзинке для бумаг, читает обрывки писем, неодобрительно качает головой и деловито пьет из бутылки, прямо из горлышка англичаниново вино, аккуратно и как бы нравоучительно закупоривает его и ставит на место.

Горничной внизу больше везет по литературной части. Из корзинки вываливается записка, столь занятная, что стоит даже присесть в кресло, чтобы как следует посмаковать.

А мальчишка внизу жует что-то и брызжет себе на затылок из граненого флакона.

Да. Всюду жизнь.

* * *

Сегодня праздник. Поэтому с утра гудящие, рычащие и крякающие автокары потащили оживленно клохчущих англичанок целыми курятниками на экскурсии.

Покажут им горы, озера, объяснят, которое озеро, а которое гора, пропылят, прогудят, протрясут и нафаршируют открытками.

На длинной городской улице базар и плебс.

Вязаные кофты, материя, жемчужные ожерелья, чулки, чулки, чулки… Угольщик ради праздника переменил ориентацию и неожиданно для всех вытащил на улицу столик и заторговал корсетами. Корсеты длинные, розовые, хрустящие, дребезжат подвязками, и угольщик обещает при помощи их искоренить самую упорную женственность фигуры.

А рядом ошалелая от собственной дешевизны лохматая девица, хрипя и задыхаясь, словно лезет из последних сил на гору или вылезает через окно из горящего дома, вопит:

– Настоящие передники! За восемь франков настоящие передники!

И сама в ужасе от всего того, что с ней случилось, что вот продает настоящий передник за восемь франков, понимает, что это безумие, гибнет, а остановиться не может.

На углу толпа. Раздавили кого-нибудь, что ли? Нет, это молодой человек продает ваксу. Для этого дела он нанял извозчика и стоит в коляске. Сам извозчик сидит тут же рядом в трактирчике, он и не нужен, так как молодой человек на каждой остановке говорит не менее часа. Он весел, красноречив, находчив, и главная его задача, это чтоб публика как можно дольше не догадалась, что именно он продает.

Он постукивает по небольшому сундучку, поставленному на сиденье коляски, но не открывает его.

– Подходите ближе, подходите, окружайте меня тесным кольцом. Не бойтесь, мне на прошлой неделе три раза прививали оспу. Вы знаете, от чего иногда зависит семейное счастье? Этого никто не знает. Но если вы умеете хорошо вести ваше хозяйство и держать дом в порядке…

Толпа растет. Всем интересно, что же такое в этом сундуке и при чем тут семейное счастье?

Но вот уже совсем завлекательный оборот, который заставляет насторожиться и подойти ближе слушателей, приостановившихся только на минуту с саркастической усмешкой на искривленных недоверием губах.

– Мне разрешено, – сверкнув глазами, кричит оратор, – мне разрешено, и разрешение это закреплено договором с моей фирмой, раздать даром (пауза), даром раздать десять коробок того магического вещества, о котором я сейчас буду вам рассказывать. Пусть десять желающих поднимут руку.

Да, уже эти десять желающих теперь не сдвинутся с места, говори он хоть до завтрашнего утра. Они не знают, что именно пожелали приобрести, но не все ли равно? Даром. Вот в чем сила. Даром.

Вдоль тротуаров за столиками кафе местные элементы. Мужья, жены, дети, девицы, флирты, бриоши, пиво и лимонад.

Рыжий молодой человек с котелком на затылке, вспотевший от радости бытия, веселится над стаканом пива. У него сиреневый галстук с мушкой и толщенные кожаные перчатки. И вот он увидел знакомую даму. Радость бытия переплеснула через край. Дама пожилая, мутная, со свертком. Но он рад, потому что он сегодня элегантен, он светский, он в перчатках и хочет жить полной жизнью.

Элегантным движением он вскакивает с места, предлагает даме стул и еще издали кричит ей важную новость о том, что сегодня хорошая погода. Дама не спорит. Погода и вправду хорошая.

– Все у вас хорошо? Tout va bien? – светски волнуется молодой человек.

– Я сейчас из больницы, – вяло тянет дама. – Вчера утром неожиданно муж заболел, и его сегодня оперировали. Аппендицит.

– Быть не может, – светски удивляется молодой человек. – Я его видел неделю тому назад и он был совершенно здоров!

– Да, – тянет дама. – Он заболел неожиданно.

– Но позвольте, я десять дней тому назад встретил его сестру и она мне ничего не сказала.

– Да, – покорно тянет дама. – Он заболел только вчера.

– Совершенно невероятно! Я третьего дня видел его брата и племянника, и оба они были абсолютно здоровы. Это прямо что-то поразительное.

– Да, но он заболел…

– Оба были совершенно здоровы и веселы и вдруг… Абсолютно не понимаю. Отказываюсь понимать.

Он светски вскидывает руками.

Одна из расхлябанных его перчаток, неожиданно сорвавшись с руки, летит в пиво сердитой бородатой старухи, примостившейся с внучкой за соседним столиком. Она не простит осквернения своего пива.

Рыжие волосы щеголя побледнели от контраста с покрасневшим лицом. Он заплатит за старухино пиво, но кто заплатит ему за этот смех кругом, за это «ridicule»[75]75
  Смешное положение (франц.).


[Закрыть], в котором он очутился.

Ах, много горя на свете.

* * *

Гудит автокар.

Гудит другой. Прыгают желтые, пегие, рябые англичанки. Клохчет курятник.

День кончается.

А там опять взойдет полосатая заря.

– Betty where are you?

1927

Бел-горюч камень

Скучно путешествовать в великолепных автокарах. Скучно и однообразно. Как бы ни был прекрасен пейзаж, на первом плане его перед самыми вашими глазами всегда будет торчать артериосклерозный затылок старого англичанина, и все ароматы южной флоры заглушит для вас запах его резинового макинтоша.

И я даже обрадовалась, когда выяснилось, что все места в автокаре расписаны на много дней вперед и придется проделать путь из Аяччо до Бонифачио в почтовом автомобиле.

Автомобиль этот оказался огромной деревенской коробкой, человек на тридцать. На ходу весь звенел, дребезжал, с него сыпались какие-то гайки, а на крыше попрыгивали почтовые кули и хранящий их почтальон. Веселые черноглазые пассажиры – все местные жители – вертелись, жестикулировали, кричали, кивали прохожим, дышали радостью жизни и чесноком и были на «ты» со всей Вселенной.

Останавливались часто. Подбирали почту и новых пассажиров. Если не хватало места, пассажиры эти бодро лезли на крышу, а нижние сочувственно кряхтели и подсаживали.

Шофер, огромный бритый старик, правил одной рукой. Другая все время приветствовала встречных.

Через пять минуть после отбытия я уже считалась своим человеком, меня хлопали по плечу, мне кивали со всех сторон, подмигивали друг на друга и рассказывали по-корсикански, вероятно, презабавные истории. Я тоже кивала и мигала, и, вероятно, ансамбля не портила, хотя не понимала ни одного слова.

На второй остановке влез с хохотом и криком развеселый пассажир, крупный, рыжий, брови и усы щетиной, и глаза лукавые. Он сразу завел перекличку с самыми отдаленными спутниками, и до кого не мог дотянуться, чтобы хлопнуть по плечу, тем делал соответственные знаки руками. Я сидела близко. Меня он ткнул в плечо и вразумительно что-то сказал.

Соседка моя, говорившая по-французски, перевела:

– Он говорит, что любит англичанок.

Я порадовалась за англичанок. Видя, что я улыбаюсь, он уже окончательно избрал меня своей собеседницей. Мигал, кричал, махал руками. Кругом хохотали. Я долго сочувственно кивала головой и наконец захотела узнать, в чем дело.

Соседка перевела:

– У него ночью сбежала корова. Вот он и решил догнать ее на автомобиле.

– Прыткая у тебя корова! – кричали кругом. – Может быть, она что-нибудь украла, что так шибко улепетывает? Не сбежала ли с ней и твоя жена?

Проезжая мимо придорожных кабачков, веселый пассажир кричал:

– Не видали коровы?

Или просто показывал рога. Ему кричали в ответ всякую ерунду, хохотали, хохотал и он.

Иногда кто-нибудь из пассажиров вскакивал:

– Смотри, смотри! Вот какая-то корова. Не твоя ли?

Но ему некогда было оборачиваться. Он только отмахивался. На двадцатой версте он уже окончательно забыл о своей корове и бурно рассказывал необычайные приключения своей жизни.

– Пум! Бум! Бац!

Приставлял скрюченную руку к щеке, брал кого-то на мушку.

– Он убил тридцать разбойников, – со смехом переводила моя соседка.

Потом пошла политика.

– Я бонапартист. Дайте мне триста человек солдат и хороший барабан, и дзынь-бам! я в один день переверну всю Корсику! О! Бонапарт! Когда у нас праздновали бонапартовские дни, я истратил тысячу франков. Я три дня подряд все пил да ел, я сжег четыре пачки свечей и день и ночь палил из ружья! Хо! Вот это был праздник!

Насчет тысячи франков, кажется, никто не поверил, но что он мог день и ночь палить из ружья, в это я верю. Корсиканцы все вооружены и очень любят стрелять. Родился у корсиканца ребенок – он палит. Задумает жениться – палит. Женился – палит. Просто в буйном настроении – палит всю ночь напролет, пугая соседей.

Эта пальба и бой колокольных часов придают особый couleur locale[76]76
  Местный колорит (франц.).


[Закрыть] корсиканским ночам и очень надоедают. Часы отбивают каждый час по два раза. Пробьют, скажем, двенадцать, а минуты через три бьют снова. Для рассеянных, что ли, или для тех, кто сбился в счете. Но, право, эти двадцать четыре удара ночью никого не радуют. А в отелях объявления на стенах: «Просим деревенским часам не верить. Они всегда врут».

По два раза бьют, и по два раза врут!

Проехав верст сорок, веселый пассажир вдруг остепенился, озабоченно сдвинул брови, вылез на станции, деловито спросил про корову, и остался ждать обратного автомобиля.

– Влетит ему дома от жены за эту прогулочку! – заметил кто-то сочувственно.

* * *

Темные скалы, похожие на больших бурых зверей, уходящих в земные норы. Слон, зарывший в камень голову, бегемот, наполовину запрятавшийся в пещеру, туловище притаившегося льва. Точно гудок автомобиля спугнул их, и они застыли, не успев убежать.

Но вот поворот к морю и вдруг – ослепление. Огромный, ярко-белый крутой камень ввалился в воду, повис над ней, и нависли над бездной сверкающе-синей дома, колокольни и башни. И все дрожит в лучах, исходит белым сиянием, само светит как бессемерова расплавленная сталь. Невиданный – бел-горюч камень – Бонифачио.

Дорога к нему круговая, выбитая в белой скале, тоже вся белая, слепит витой бело-огненной лентой.

Город обнесен стеной, и вход в него по подъемным мостам. Дома лепятся по самому краю подмытой морем скалы. Они уже срывались в море, многим и сейчас грозит обвал, но упрямые обитатели их не хотят уйти. Много поколений их предков слушали вот так под ногами синий гул, и чайки били крылом в дверь и плакали ночью под окнами русалочьим плачем. Они не уйдут и не сойдут с этого места, пока не рухнут в бездну вместе со своим белым домиком, из белой скалы рожденным.

Узкие коридорчики – улицы – иногда прямо проходят через чей-нибудь дом. Вы думаете, что это тупик – нет: улочка пролезает через дверь и снова как ни в чем не бывало плетется на гору, точно это вполне законно влезть так в чужой дом! Ну, что с нее взять. Она такая затхлая, бестолковая, бродит между серыми каменными стенами, и никогда не бывает на ней солнца. Иногда быстрой, кривой лесенкой по раскрошенному камню бежит она вниз и радостно выбегает на заваленную мусором площадку к обрыву – к морю и свету.

По улицам прыгают дети и козы, бродят ослы и туристы.

Горожане с утра уезжают в далекие темные горы, где есть вода и деревья и где они разводят свои огороды, стирают белье и вспахивают узенький клинчик земли под посевы.

По старой широкой Генуэзской дороге, выбитой уступами, каждый вечер поднимается длинная вереница покорных, усердных осликов. Только тонкие, мелко семенящие ножки их да раскинувшиеся уши видны из-под груды хвороста, мешков и бочонков. Это горожане возвращаются домой. В городе воды нет. Ослики-водовозы тащат ее в бочонках на спине.

– Наша земля неблагодарна, – жалуются бонифачиане. – Много и тяжело работаем.

И любят они эту неблагодарную землю бескорыстно и страстно.

У стены города, обращенной к морю, всегда стоят как завороженные красивые черноглазые юноши и молча смотрят. Смотрят, точно видят в первый раз эти сверкающие скалы и пылающее море с голубым маревом длинного острова, близнеца Корсики – Сардинии. Бонифачиане не считают себя корсиканцами. Они очень кроткие, трудолюбивые, мирные и смирные. У них нет бандитов и нет вендетт. Кровь у них чистая генуэзская, потому что генуэзцы когда-то выгнали всех местных жителей и устроили здесь свою колонию. Говорят они на особом наречии и очень гордятся, что не всякий корсиканец их понимает. Они вообще считают себя тоньше и благороднее корсиканцев. Гордятся своим трудолюбием, скромностью и даже своей неблагодарной землей. Одна очаровательная бонифачианка, местная учительница, рассказывала между прочим, что женщины у них не работают в поле.

– Женщина у нас не то что на Корсике. Женщина у нас королева! Работает мужчина, а женщина только возделывает огород, стирает и возит воду.

Странное в Бонифачио представление о королевах. Уж очень современное.

В узком заливе Бонифачио удивительный грот. В него можно проникнуть на лодке в тихую погоду, когда волны не заливают входа. Он небольшой, этот грот. Дно его устлано камнями, цветущими в прозрачной ядовито-зеленой воде сказочными цветами – фиолетовыми, розовыми, золотыми и синими. А над головой узкая прорезь в небо – точно изображающая в мельчайших деталях карту Корсики. Игра природы. Научная на этот раз.

Вьются узкие улицы, путают, обманывают, заколдовывают. Можно три раза вернуться на то же место, а кажется, что идешь вперед. Дома так похожи друг на друга. И старухи, сидящие с вязаньями у порога тоже – что одна, что другая. Отметин никаких.

Вот подымается старенький кюре, купил два томата и еловую шишку и шагает домой. Неужто шишку есть будет? Или ею печку затопит и томаты спечет?

Кюре вдруг засуетился, обернулся.

– Осматривали вы церковь?

– Нет еще.

– Тогда идите прямо по этой улице, а я отнесу домой аришок и догоню вас.

Артишок! Шишка-то оказалась артишоком.

Душно в узких улицах. А на маленькой площади солнце подстерегает прохожих и сразу выливает им на голову целый котел расплавленного золота. Не могу! Надую кюре. Малодушно сворачиваю вбок и спускаюсь по кривому проулочку по картофельной шелухе, по яичной скорлупе на главную улицу к отелю.

И вдруг стучат быстрые шаги.

– Вот я вас и догнал. Можем подняться прямо отсюда.

Кюре!

Ничего не поделаешь.

Кюре семьдесят лет. На вид сорок. Сухой, живой, глаза быстрые, черные. Он здесь родился, здесь и умрет. Ничего лучше Бонифачио нет в мире. Он побывал в Риме, но «последние сорок лет» никуда не выезжал.

Он ведет меня в церковь, и я не пожалела, что видела ее, а главное, видела его в ней.

Он с такой любовью дотрагивался до каждой вещи, так ласково поглаживал старинные, полуистлевшие ткани церковных облачений.

– Святой Доминик и святой Франциск Ассизский проходили под этими сводами. А под этой плитой похоронен мой предок, и я сам буду лежать здесь.

В церкви идут работы. Счищают известку со стен, освобождают старые фрески.

– Скоро отмоют эту стену за алтарем, – говорит кюре. – Там большая картина. Когда я был ребенком и прислуживал здесь, я всегда смотрел на собачку, которая нарисована была в этом углу картины. У каждого возраста свои радости. Она мне очень нравилась, эта собачка. И теперь я думаю, вот если даст мне Господь пожить немножко, то я еще, может быть, успею увидеть снова своего старого друга.

Мы сели на узенькую деревянную скамью, древнюю, источенную. Он смотрел на левый угол стены своими неугасимыми черными глазами. Я думала о Франциске Ассизском. Как проходил он под этими сводами, как стучали вот об эти каменные плиты его тяжелые сандалии и тот же луч из узкого окна упал на его голову, когда он подходил к двери. Здесь он был живой, теплый, двигался, и эманации его земного существа остались, и я чувствую их.

Вечером снова тихая вереница осликов покорно потащила тяжелые бочки, дрова и мешки.

Вспомнились слова святого, когда, умирая, он сказал своему телу: «Плохо обращался я с тобой, осел мой!»

Знал, что нужно было и его жалеть, этого простого, покорного зверя Божьего – тело свое.

Автокар отходил в четыре часа утра.

Я встала раньше и села на скамейке около отеля.

Ночь была прохладная. Ветер постукивал ставнями, свистел в узких улицах, гудел под крышами и шумел по земле чем-то впотьмах невидимым.

Звезды низко, словно на потолке, светили цветными огнями.

Вот подошел кто-то. Низенькая тень. И две собаки с ним.

– Я пришел проводить вас.

Это мой старичок кюре. Сел рядом.

– Я все равно рано встаю – в шесть часов.

Я вижу, что ему холодно, что он кутается во что-то. Старенький. Поднялся рано, пришел проводить.

Подкатил автокар. Вылезли из отелей сонные, недовольные пассажиры с пледами и с кодаками. Выбирали места, спорили. Яркие рефлектора фонарей погасили звезды.

Маленький кюре встал, подозвал своих собак. Я поблагодарила его за милое внимание. Да – просто за милое внимание. А ведь хотелось сказать совсем другое. Хотелось сказать, что он удивительный и чудесный весь, со своими томатами и артишоком, похожим на еловую шишку, со своей трогательной и великой любовью к старенькой, источенной веками церковке, и как благословенно идет он, постукивая тяжелыми деревенскими башмаками, по следам сандалий святого Франциска – от алтаря к солнечному лучу.

Но – на небе гасли звезды, а на земле просыпались туристы, и я ничего не смогла сказать.

1926