Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Кратчайшая линия

То, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, безусловно верно только в узкоматематической практике. В бытовом плане это ерунда.

Во всяком случае, Марк Львович примером всей своей жизни старался доказать противное.

К прямой линии была у него прямо некая ненависть. Он даже фразу начинал обыкновенно с придаточного предложения.

– На которой «Лионский кредит», как та улица называется?

У него в квартире был телефон, но он предпочитал ходить разговаривать из соседнего бистро.

– Зачем же вы это делаете? Ведь это же гораздо сложнее.

– Э – пустяки. Почти то же самое.

У него была кухарка, но он дома не обедал, а посылал эту кухарку с провизией готовить у своего приятеля, куда каждый день и ходил питаться.

– Ведь у вас же есть кухня, зачем же вы так?

– Э! Всего десять минут ходьбы, не все ли равно? Так даже удобнее: пришел, поел и ушел, а если дома, так тут и сиди!

Марк Львович с необычайной легкостью усваивал иностранные языки. Как ни странно, но способность эта часто проявляется у людей, умственно очень ограниченных. Марк Львович знал языки, абсолютно ему не нужные: шведский, голландский, чешский, турецкий.

– Зачем же вы их изучали?

– Так, случайно. Пришлось как-то в молодости провести две недели в Швеции.

– А венгерский?

– А это как-то летом жил в Сен-Рафаэль, в одном пансионе с венгром. Я и голландский немножко знаю, конечно, хуже, чем чешский.

Пользовался этими своими познаниями Марк Львович довольно странно, тоже отрицая прямую линию, как кратчайшую.

Так, попав в Берлин и разыскивая какую-нибудь улицу, он обращался к прохожим на итальянском языке, затем на французском, затем на каком-нибудь тюркском наречии, на испанском, на голландском и уж только под конец на немецком.

– Чего же вы сразу-то не спросили по-немецки? Чудак вы!

– Ну, ведь очень же легко могло случиться, что кто-нибудь из прохожих понимал по-итальянски.

– Так ведь проще же было спросить по-немецки, раз вы в Германии.

– Ну, знаете ли, трудно предположить, что никто из жителей европейской столицы не знает ни одного языка, кроме своего собственного. Ну, сознайтесь же, что это nonsens!

И в эту самую поездку, из Парижа в Берлин, он проехал – через Италию.

– Да уж надо же было воспользоваться случаем. И в конце концов – что я теряю? Конечно, это дальше, но почему же не воспользоваться, раз подвернулся случай?

Так беспечно жил Марк Львович, лавируя зигзагами между двумя точками, как вот однажды занесла его эта самая кривая в богатый салон к пятичасовому чаю.

Народу было много.

Толстые дамы с безумием отчаяния в глазах теснились у открытого буфета, бестрепетной рукой нацеливаясь на сандвичи и спрашивая друг у друга тоном товарищей по преступлению:

– Этот с чем?

– А где же с семгой? Были, были, я сама ела.

Худощавые грациозно страдали, стараясь не смотреть в сторону буфета, и томно вытягивали ноги, сгибая их в подъеме, наподобие заднего конского копыта.

Мужчин было меньше, чем дам, и держались они особняком – или около дверей, с явным намерением незаметно удрать, или около того конца стола, где стоял коньяк, с другим, тоже явным намерением.

Марк Львович с самым светским видом оглядел салон и заговорил с соседом для начала по-фински. Сосед не понял, тогда Марк Львович, легко скользнув по чешскому и испанскому, спросил, наконец, по-русски – кто эти дамы на диване?

Сосед, несколько раздраженный лингвистическими зигзагами Марка Львовича, отвечал лаконически:

– Тетка и племянница. Богатейшая невеста.

И тотчас же отошел.

Слово «невеста» почему-то поразило Марка Львовича. До сих пор он никогда над этим вопросом, то есть над вопросом о браке, не задумывался. А тут точно его по лбу хлопнуло.

– Невеста!

А ведь действительно – почему же он до сих пор об этом не подумал? Конечно, пришлось бы переменить квартиру, начались бы расходы и прочее. Но ведь у невест бывает и приданое. Кстати, ведь не ослышался же он – сердитый сосед ясно сказал «богатейшая». Вот и расходы покрыты.

Он с легким замиранием сердца стал приглядываться к богатейшей невесте. Она была очень миленькая, совсем молоденькая барышня. Тетка, очевидно, ее воспитательница, – даже заметно было, как она делала девчонке какие-то наставления, – тетка тоже была не стара, очень даже свежая была тетка.

– Решено! – подумал Марк Львович. – Нужно только повести дело тонко. За такой богатой невестой, наверное, масса народу бегает. Еще бы! Ну, а тетка баба не промах. Она, конечно, следит в оба. Какой ей смысл выдавать девчонку замуж? Теперь, пока она ею заведует, все деньги, значит, у нее в руках. А если та выйдет замуж – все состояние, значит, мужу в лапы. Нет, тут надо действовать тонко. Надо действовать на тетку, а через тетку и на невесту… Первое, что надо сделать, – это очаровать тетку. А там мы вместе эту богатую дуреху живо околпачим. Тетка ей напоет обо мне все что нужно.

Он томно улыбнулся и пошел просить хозяйку, чтобы его представили.

Поклонился самым изысканным образом и спросил по-шведски – давно ли они живут в Париже.

На этот раз он неожиданно оказался на прямой линии. Тетка, ничуть не удивившись, на том же языке и ответила ему, что, мол, всего несколько месяцев как из Швеции, где у нее осталось от мужа имение.

Марк Львович, очень довольный удачным началом своей атаки, стал тетку чаровать.

Тетка, оказавшаяся полушведкой – какая была ее вторая половина, он не выяснил, – очень обрадовалась, что может поговорить на родном языке. С французским у нее дело не клеилось, и главное, поразило, как он так сразу почувствовал, что надо заговорить по-шведски.

Пригласила Марка Львовича обедать.

Он, конечно, согласился. Накормили его на славу. Тетка в доме держалась совсем хозяйкой. Девчонка перед ней пикнуть не смела.

– Ловко забрала все в свои руки, – думал Марк Львович. – Надо действовать очень осторожно. Чаровать, чаровать и чаровать.

И он чаровал. На богатейшую невесту не обращал при тетке никакого внимания и только, оставаясь с ней случайно наедине, закатывал глаза и шептал:

– Беззумно! Я беззумно страдаю и не смею ничего сказать!

А потом, когда наладился, то говорил просто:

– Безумно! Беззумно!

Ведь все равно девчонка уже знала, в чем дело.

А перед теткой делал вид, что чахнет и сохнет. Читал ей стихи голландских поэтов и даже раз спел что-то по-португальски, настолько, впрочем, скверно, что тетка даже сделала вид, что не слышит. О девчонке рискнул только раз сказать вскользь:

– Она славненькая.

При этом тетка метнула на него глазом с искоркой.

Тетка, между прочим, была хоть куда. Белая, сытая, веселая. Очень жаль, что деньги были не у нее, а у нудной девицы. Прямо досадно. Подстроить бы как-нибудь, чтобы девица сделала завещание в пользу тетки, да и тюкнуть бы ее по голове. Тетка прелесть, а с этой скучища будет лютая.

Тем не менее, раз решено жениться на богатой – нужно жениться на богатой, а не на ее тетках.

И вот, чтобы двинуть дело, он как-то, улучив минутку, не только простонал «беззумно!», но даже прижал девчонку на мгновение к своему сердцу.

И в тот же вечер позвала его тетка к себе и, очень волнуясь и сбиваясь, сказала:

– Лиза мне все открыла. Я ведь ничего не понимала и даже думала…

Что думала, тетка не сказала, а только сильно покраснела. Покраснела и крикнула надтреснутым голосом:

– Лиза! Иди сюда!

Вошла богатейшая невеста и встала, опустив глаза.

– Лиза, я согласна на ваш брак. Я дам тебе кое-что из белья. На первое время немножко помогу.

– То есть как «поможете»? То есть как вы ей? – удивился Марк Львович. – Как же вы ей, когда она богатейшая невеста?

– С чего вы взяли? – холодно сказала тетка. – У нее ничего нет. Но я ее воспитала и заботилась о ней.

– Так это, значит, про вас! – завопил Марк Львович и, сконфузившись, смолк.

– Ну, какая я богатая? – поняв вопль, усмехнулась тетка. – Каких-нибудь десять миллионов, а то и того меньше. Если прилично жить, так еле хватит. Ну, да теперь, когда моя девочка пристроена, я могу не стесняться. Будьте счастливы, дети мои.

– Кийтокси пахгон! – побелевшими губами пролепетал Марк Львович. Что по-фински значит «благодарю покорно».

1933

Страдалец

Сквозь невидимые миру слезы…

Анекдоты о рассеянных людях пользуются большим успехом. И правда, бывают презабавными. Но быть рассеянным человеком и собственной персоной создавать эти анекдоты далеко не весело.

Рассеянный человек – осмеянный всеми страдалец. И как ему тяжело! То, что другие делают свободно и просто, ни на минуту не задумываясь, то бедному рассеянному дается с чрезвычайным трудом и напряжением.

Представьте себе, что обыкновенный человек приглашен в субботу вечером к Звякиным. Он покупает билет в метро, садится, едет и приезжает куда надо.

Рассеянный билет купить забывает, лезет наверх, стоит в очереди перед закрытой дверцей, вздыхает, потом контролер гонит его вниз за билетом, потом он садится в вагон и катит не в ту сторону, через четыре станции спохватывается, пересаживается, катит назад и проезжает мимо своей станции. Снова пересаживается, доезжает, вылезает и лупит не в ту сторону. А так как боится опоздать, то и лупит ускоренным темпом. Добегает до какой-нибудь вопиющей очевидности вроде Эйфелевой башни или Северного вокзала и бежит назад. И когда вопреки всему все-таки попадает в квартиру Звякиных, то от растерянности чувств и нервного переутомления кричит из передней: «Губаревы дома?»

Конечно, Звякины обижаются. Пришел к ним, а спрашивает Губаревых!

Но тут обыкновенно выясняется главнейшая неприятность: приглашали-то его не на сегодня, а неделю тому назад. Ну, хозяева, конечно, притворяются, что очень рады. Однако нельзя не слышать, как хозяин говорит жене:

– Маня, прикрой дверь в спальню – Пете завтра рано вставать.

И нельзя не слышать, как эта самая Маня отвечает:

– Все равно, ничего не поможет. Здесь стены такие тонкие.

Вести беспечный разговор после этого становится очень трудно. Сразу уйти тоже неловко да и как-то глупо. Нужно притворяться, что все в порядке. Ну, опоздал на недельку – с кем этого не бывает – ведь не на месяц же, в самом деле! Вот у них даже какие-то печенья подозрительно рассыпчатые – наверное, от того вечера остались.

Страдалец утешает себя как может. Напряженно улыбаясь, ведет светский разговор:

– Жаль, что я вашего Павлика сегодня не увижу. Чудесный мальчишка.

– Его Петей зовут.

– Петей? Значит, в один день именинник?

– С кем?

– Да с тем, который уже спать лег!

– Да ведь мы же про него и говорим!

Минута неприятного молчания.

Но страдалец берет себя в руки, и вот он уже снова на светской ноге:

– Н-да. Чудесный мальчишка. И до чего он на вас, Иван Петрович, похож, ну прямо до смешного!

– Странно, – говорит хозяин.

– Он ведь мой от первого брака, – поясняет хозяйка.

– Неужели? – светски удивляется страдалец, но надо выпутываться. – Впрочем, я читал, что это иногда бывает, даже довольно часто, когда супруги долго вместе живут.

– Что бывает? – испуганно спрашивает хозяйка.

– Делаются друг на друга похожи.

– Кто?

– Да супруги!

– Так ведь Петя же не супруг!

– Гм… Подождите еще. Подрастет – живо женится, вот и будет супруг. – Уф! Выпутался! Надо продолжать! – И скажите, хорошо учится?

– Замечательно, – оживляется хозяйка. – Все время вторым учеником.

– Молодчина! – торжествует страдалец, радуясь, что разговор гладко налаживается. – Молодчина! Поддерживает честь имени Губаревых, хе-хе!

– Как? – удивляется хозяин. – Почему Губаревых? – И вдруг свирепеет. – Черт знает что такое!

Хозяйка волнуется.

– Ваня! Что с тобой? Сергей Аркадьевич просто оговорился! Ваня!

– Ты знаешь, что есть оговорки, которые мне действуют на нервы.

– Я оговорился? – удивляется страдалец. – Я про вашего Петю говорил. А разве его не Петей зовут?

Разговор снова плетется через пень колоду.

Страдалец курит, аккуратно сбрасывая пепел в вазочку с вареньем. Но вот хозяин зевнул.

«Зевает, а засел и не уходит, – думает страдалец. – Вот нахал!»

И тут же соображает, что засел-то, собственно говоря, он сам.

– Эге, как я засиделся! – говорит он.

– Да что вы, – лениво тянут хозяева, – еще совсем рано.

И подымаются с места.

– Какое рано! Вот уже…

Страдалец смотрит на стенку, где, по его мнению, должны быть часы.

Но там оказывается календарь. Для рассеянного человека в этих двух указателях времени особой разницы нет.

– Вот уже, – говорит страдалец, – уже четырнадцать четверга…

Понимает, что что-то не так выходит, да никак не находится поправиться. Все равно. Главное, что можно уже уйти.

Хозяева, направляя его в переднюю, делаются оживленнее и приветливее.

Страдалец целует руку хозяйке, хозяину, ищет, что бы еще поцеловать.

– До свидания, мерси! – говорит он и, открывая какую-то маленькую дверь, что-то вроде ванной, лезет в нее боком.

– Куда вы?

– Да куда же вы? – в ужасе кричат хозяева.

Страдалец думает, что хозяева хотят, чтобы он еще посидел.

– Не могу! – любезно говорит он. – Мне уже давно пора.

Хозяин выволакивает его за рукав и направляет в другую дверь.

– До свидания!

– До свидания, Иван Петрович, – говорит страдалец и, вспомнив, что у Звякина была как будто какая-то племянница, светски прибавляет:

– Кланяйтесь вашей барышне!

И, прихлопнув за собой дверь, тут же вспоминает, что никакой барышни у Звякиных никогда не было. Так что, пожалуй, лучше было бы и не кланяться, а то еще Звякинша невесть что заподозрит.

– Ну и пусть! Что я должен, себя посвятить охранению их семейного благополучия, что ли? Передерутся, и на здоровье. Уж и сказать ничего не смей!

Описывать возвращение страдальца домой я не стану. Это слишком тяжелая картина. В половине первого метро закрывается, а Париж – город большой, и страдальцу, которого судьба заносит на самую глухую окраину, приходится бежать пешком и всегда не в ту сторону, а если случайно и в ту, то большими зигзагами.

Поднимаясь к себе на лифте, он долго тычет ключом от своей комнаты в ручку лифта и удивляется, и пугается, что ключ в ручку не лезет.

– Как, однако, часты стали эти лифтовые катастрофы.

Случайно нажатая ручка открывает дверь.

Успокоенный, радующийся близкому отдыху, идет страдалец по знакомому коридору и думает:

«Какая неприятная дура эта Марья Андреевна Звякина! Ни за что больше к ним не пойду!»

Подходит к своей двери.

«Ну, однако, дура или не дура, все-таки нужно быть с ней вежливым».

И, стуча в дверь собственной комнаты, робко спрашивает:

– Марья Андреевна! Можно к вам?

1928

Горничная

Александра Петровна, бельевщица отельчика «Бонжур Рюсс», штопала полотенце и слушала. Слушала она рассказ Маруси, только что выгнанной из отельчика горничной.

Александра Петровна – женщина уютная, пухлая, безбровая, вполне располагающая к сердечным излияниям. И слушала она Марусю внимательно, хотя и неодобрительно.

Маруся, худенькая, остренькая, с заплаканными глазами, с засморканным носиком, тянула свой рассказ как резинку. Тянет, тянет, вдруг резинка соскочит, щелкнет, она ее поймает и снова тянет.

– Я не по своей воле места меняю, – тянет Маруся, уныло уставившись на лампу. – Я стараюсь и хочу работать. Я, может быть, делаю больше, чем другие, да ничего из этого не выходит. Одна бестолочь.

– Не надо делать больше, – наставительно говорит Александра Петровна. – Надо делать в меру да с толком.

– Я очень слежу за собой, – снова затянула Маруся. – Я все время себя воспитываю. Если что-нибудь забуду сделать, так я сама первая себя наказываю. Они не хотят принять во внимание, что человек может же желать совершенствоваться. Мадам Лебе на меня жаловалась. А что я могла сделать? Просила, чтобы я ей горячей воды принесла, а я забыла. Она звонит, звонит. А я не иду, потому что хочу сначала вспомнить, что я такое забыла. Ну, так и не вспомнила. Пришлось идти. Она сердится. А я ей говорю: «Вы правы. Вы правы, и я себя накажу». Она целый кувшин просила, а я, вместо кувшина, стала ей носить воду молочником. Десять молочников. На пятый этаж. Она сердится, а я молчу, только улыбаюсь сама себе. Когда десятый принесла, встала перед ней и говорю: «Вот как я себя наказала! Теперь уж вы не можете на меня сердиться!» Знаете, будь у нее русская душа, конечно, она бы меня поняла. Потому что здесь хотя и малый подвиг, а все же подвиг и сознание своей вины и искупление. Но француженки этого понять совсем не могут. Она раскричалась, развизжалась, что я над ней насмехаюсь, что пока я бегала, у нее вода остыла. Я ей объясняла, что ведь нелегко мне было десять раз на пятый этаж подниматься, что сразу-то кувшин подать гораздо легче, что я сама на себя это наказание наложила для самоусовершенствования и выработки характера, – ничего и слышать не хотела. Побежала жаловаться. Жалкие они, человеческой души не понимают.

– Да ты бы сразу ей кувшин бы принесла, а потом бы для наказания и бегала бы порожнем по лестнице хоть сорок раз, никто бы тебе ни слова не сказал. Дуреха!

– Да, не ска-за-ал! Пока я по лестнице-то бегала, хозяйка меня, оказывается, звонила без конца и даже в кухню искать бегала. Я, конечно, оправдываться перед ней не стала. Я для этого слишком горда. Тем более – разве может она понять душевное движение? А еще русская! Я ей раз прямо сказала: «Вы отель для чего держите – для выгоды? Вы хотите наживать деньги с тех бедных людей, которым голову преклонить некуда. Вот вы кто». Посудите сами, Александра Петровна, ну можно ли уважать человека, который занимается делом ради грубой материальной выгоды? Где здесь душевный порыв? Где здесь жертвенность? – Маруся всхлипнула. – Я не о себе плачу, не подумайте! Я об ней плачу. Жалкая!

– Ну уж тоже выдумала! – пробормотала Александра Петровна.

– А людей она совсем не понимает. Конечно, я, может быть, и плохо служу, и неповоротлива, и мямля, и неряха. Но все это от того, что она не умеет со мной обращаться. Со мной лаской все можно сделать, а крик на меня абсолютно не действует. «Живо поворачивайтесь, я вам говорю, не слышите, что ли!» Когда я слышу такой крик, так я не только не тороплюсь, а даже прямо останавливаюсь и презрительно улыбаюсь. Мне смешно такое непонимание психологии. Тогда как лаской со мной можно сделать все что угодно.

– Ну, голубушка, – оборвала Александра Петровна, – ну, где же ты хочешь, чтобы она тебя еще ласкала? Она – хозяйка, ей некогда каждый раз, что распоряжение дает, то и в объятия бросаться. Это уж, прости меня, ерунда.

– И вовсе не ерунда! – огрызнулась Маруся. – Вот я служила во французском пансионе. Была там дамочка одна, очень милая, всегда такая ласковая, француженка. И вот простудилась она, я ей и говорю: «Если что ночью понадобится, вы позвоните». А потом легла спать и думаю: «А вдруг она позвонит, а я и не услышу». И так меня эта мысль замучила, что решила я: лягу лучше прямо на полу около ее дверей, как верный пес, да и буду караулить. Ну вот и легла. Тяжело на полу с непривычки. Я ведь в детстве избалованная была. Купеческая дочка. Ну, да что вспоминать. Лежу в коридоре на полу и от счастья плачу, от жертвенности и красоты. А москитов там, в этом коридорчике, ужас! Прямо всю себя разодрала. Утром вхожу к моей дамочке, а она и смотреть на меня не хочет. «Такая, говорит, ужасная ночь была, вовек не забуду. В коридор какая-то собака залезла, всю ночь об мою дверь чесалась, я боюсь, я вас звонила-звонила, а вы и не пришли». Ну, подумайте только, какая история. Я постыдилась ей признаться в своей глупости, так она с тем и осталась, что я не захотела к ней ночью прийти. Уж сколько я из-за этого слез пролила. Два дня плакала, потом пошла к патрону и расчет попросила. Слишком тяжело было.

– Дуреха! – пробормотала Александра Петровна.

– Таня Тырина открыла теплую кремери[46]46
  Кафе (франц.).


[Закрыть]. Позвала меня служить. Мы с ней школьные подруги, вместе в Костроме на одной скамейке сидели. Ну, я пошла. Работаю. С ней, конечно, по-прежнему «Танюшка, да Танюшка». А она вдруг: «Я тебе теперь не Танюшка, а мадам. И твои фамильярности только роняют меня в глазах клиентов». Ну, конечно, после этого разве я могла остаться? Лучшие человеческие чувства поруганы, попраны. Уходя, я ей сказала: «Когда будешь одиноко умирать под забором, протелефонируй мне, и ты узнаешь, у кого из нас есть сердце, а у кого нет».

– Господи! Выдумает тоже! – удивилась Александра Петровна. – Кто же ей там под забор телефон проведет? Одни пустяки.

– Служила летом в пансионе у мадам Вальшнеп. Она поняла мою душу, доверяла. Я и бельем заведовала. Она как-то спрашивает: «Где кухонные полотенца?» Я говорю: «Вот, в кухне, на скамейке лежат стопочкой». «Зачем же, – говорит, – они на скамейке?» «А чтобы кому нужно брал». «А сколько их тут?» Пересчитала. «Восемь», – говорю. «Та-ак. А было сорок два. Где же тридцать четыре?» «Не знаю, – говорю. – Куда-нибудь разошлись, стерлись». «Да вы, – говорит, – назад-то их спрашивали с тех, кому выдавали?» Ну, тут я вся вспыхнула. «Сударыня, – говорю, – можете меня на части разрезать, но оскорблять людей недоверием вы меня никогда не заставите». Я думала – она извинится или просто заплачет, а она (вот ведь как в людях можно ошибиться!), она глаза выкатила: «Я, – кричит, – вас резать на части не собираюсь, а всю целиком выгоню, это факт».

– Ну и что же?

– Ну и выгнала. – Помолчала, вздохнула. – А ведь сколько я для нее сделала! Бывало, встану пораньше, знаю, что она чистоту любит, возьму все ручки у дверей начищу-начищу. Клиенты ругаются, что ни свет ни заря ручками этими стрекочу и спать не даю. Жаловались даже. Я все терпела. Подносы тяжелые утром таскать приходилось, так я нарочно по два сразу тащила. Конечно, иногда и уронишь. Раз даже ошпарилась. И нарочно бегом бегу. Ну, конечно, на ходу все перетрясется, кофе в сахарницу, молоко на лимон. Сердились, бранились. Я все терпела. Я подвига жаждала.

– Ишь! – загадочно сказала Александра Петровна. – Вышла бы лучше замуж.

Маруся горько усмехнулась.

– Я хотела, – опустив глаза, призналась она. – Да ничего не вышло. Выслали его из пределов…

– Это за что же?

– За всякие «дебоширства». Много они понимают в человеческой душе. Конечно, он пьет, но ведь не от радости же он пьет. Он тут посторонней даме в бистро стакан пива за декольте вылил. Конечно, может быть это и нехорошо. Но ведь ему-то разве это легко? Легко ли человеку, если у него есть настоящая душа, сознавать себя беспутником и пьяницей? Ведь если бы ему дали систематическое образование, и хорошие условия жизни, и окружили бы его самоотверженной любовью – кто знает – может быть, и он был бы другим.

– Неужто влюбилась в такого фрукта?

Маруся чуть-чуть покраснела.

– Как вы все грубо понимаете! Здесь не влюбленье, здесь жертвенность, служенье.

– Да ведь он бы тебя колотить бы стал!

– Да, это было бы ужасно. Для него ужасно. Как бы он при этом страдал. И я страдала бы за него, его страданьем мучилась бы. И вот – так все и осталось в мечтах! Уехал и ни строчки, и даже не знаю, куда ему денег выслать.

Александра Петровна хотела что-то сказать, но так и застыла, открыв рот.

– А тут еще эта ужасная история! Посылала меня прошлая хозяйка несколько раз платить по счету в гастрономический магазин. Так вот там молодой хозяин, человек интеллигентный. Не знаю, почему он ко мне прицепился. Понимаете – чтобы я вышла за него замуж, что он влюблен в меня, и что у него два собственных ресторана, и во всем этом так откровенно признается и открыто говорит. Я ему ответила, что это все с его стороны грубая чувственность и цинизм, а что он торгаш, так это не возвеличивает его в глазах мыслящего человека, а наоборот, позорит. Такая мерзость, прямо вспоминать стыдно.

Александра Петровна побледнела и раздула ноздри. Негодование перехватило ей горло.

– Дура ты, дура! – прохрипела она. – Ведь это что же. Ведь таких, как ты, на цепь сажать! Горе твое, что одна ты на свете, что некому о тебе позаботиться. Ведь будь у тебя мать жива, она бы тебе голову стулом проломила! Она бы тебе кольцо в нос продела и на ярмарке бы тебя показывала. Чего расселась? Уйди от греха, бесстыдница!

У Маруси горько задрожали губы.

– Я пришла к вам, к вашей русской душе прижаться. А вы… такая же сантимница![47]47
  Сантим – мелкая французская монета. Сантимница – мелкая личность.


[Закрыть] Я ухожу. Простите, но руки своей я вам не подам. Когда будете на соломе…

Она всхлипнула, но овладела собой:

– На соломе… по… пошлите за мной такси…

1933