Текст книги "Неизвестная Тэффи"

Дневник будущего

…А я считаю, что человек, обладающий некоторой наблюдательностью, прекрасно может вести дневник будущего.

Идея, по правде говоря, даже не моя. Такой «дневник будущего» я уже видела в Петербурге у одного любящего мужа, жена которого уехала на несколько месяцев за границу. Любящий муж писал ей каждый день.

– Как вы можете каждый день писать? – удивилась я.

Любящий муж смутился, засмеялся и признался: он пишет за один присест на целую неделю или дней на десять, а когда провизия кончится, засаживается снова.

– А разве не бывает у вас каких-нибудь неожиданных событий? Не можете же вы все предвидеть.

– Могу. Неожиданного никогда не бывает. А если случится – спасет телеграф. Но провизию всегда запасти можно. Вот, например:

«Дорогая. Вчера вечером был закат солнца. Я думал о тебе. Видел мельком твоего дурака (пусть сама догадывается, которого). Какая идиотская физиономия!»

Или вот – специально воскресное:

«Думал пойти в церковь, но проспал. В газетах все страшный вздор, хотя вчерашняя статья, о которой потом напишу подробно, довольно интересна».

А вот подходящее для какой-нибудь пятницы:

«Был у дантиста, да так и не дождался очереди»…

А вот для сочельника:

«Погода пренеприятная – или это только мне так кажется. Напротив в доме у кого-то елка, а мне тоскливо. Пиши почаще. Вчера почему-то от тебя писем не было».

А вот телеграммы:

«Lubliou toskouyou pichi pichou»[64]64
  То есть «Люблю тоскую пиши пишу» (написано по правилам французского транскрибирования).


[Закрыть].

«Deux jours sans letters inquiet desolé»[65]65
  «Два дня не получал писем тревожусь расстроен» (франц.).


[Закрыть].

А вот для ноябрьского письма:

«Решил ходить без галош»….

– Видите, как все естественно?

Я согласилась, что естественно.

* * *

История имеет свою кривую.

Есть какие-то законы, в силу которых, как созвездия в небе, движутся события. В мировом масштабе – войны, потопы, землетрясения, революции. В маленьком, бытовом – скандалы, благотворительные вечера, браки, новые газеты. Периодическая дробь довольно короткого периода, так что проследить ее не так уж трудно.

Четыре, пять, девять: Булкины развелись, Шнупф написал письмо в редакцию, Елкина нашла квартиру… Три, восемь – русский вечер в Лютеции, француз съездил в Москву. Галкины развелись. Елкин написал в редакцию… эге! – Щурова нашла квартиру… не будет ли вечера в Лютеции? Да, вечер в Лютеции. Господа! Предсказываю, что на днях француз съездит в Москву. Период найден и открыт – 4, 5, 9, 3, 8.

* * *

4, 5, 9, 3, 8.

Мой будущий дневник.

1 ноября. Недавно с большим успехом прошел вечер Дона-Аминадо[66]66
  Дон-Аминадо (1888–1957) – сатирик, часто публиковавшийся в эмигрантской прессе.


[Закрыть]. Это единственный вечер. Больше в этом году никто своих вечеров не устраивает.

5 ноября. Вышел новый еженедельный журнал молодых сил под названием «Новый авортон». Журнал преследует цели преследовать своих разномышленников. В первом номере напечатана речь Мережковского, произнесенная им в 1901 году по поводу текущих в то время событий.

К следующему номеру обещана статья «О чем говорил Оцуп»[67]67
  Николай Оцуп (1894–1958) – поэт и переводчик.


[Закрыть].

1 декабря. На днях была в Лютеции на единственном вечере в пользу литераторов. М. поужинал и не заплатил.

3 декабря. Вышел в свет роман нового русского самородка Егора Засусайлы, яркого представителя пролетариата. Биография юноши такова: окончил в 1903 году университет, но проклял его. Затем служил в акцизе и печатал стихи в «Родной Ниве» и пасхальные рассказы в «Петербургском Листке», но проклял и «Ниву», и «Листок». В настоящую литературу без твердых знаков вошел только сейчас. Роман его дает яркую картину жизни вузов и селькоров, слегка касаясь наркомпроса и комячейки. Вся идейная сторона романа выделена в особую главу, где рабфаки, разочаровавшись в вузах, грабят комячейку[68]68
  Тэффи издевается над новообразованиями языка советской эпохи.


[Закрыть]. Очень удались автору любовные сцены, переписанные из Вербицкой[69]69
  Анастасия Вербицкая (1861–1928) – писательница, автор популярного в свое время любовного романа «Ключи счастья», среди персонажей которого мелькает и фельетонистка, прототипом которой явно стала Тэффи.


[Закрыть], но без твердых знаков. В настоящее время Засусайло работает над тремя романами и четырьмя фильмами из быта губисполкомов. Засусайло самобытен. Преемственность литературную в себе отрицает. Он дитя будущего и учителя его в будущем, а не в прошлом, которое он проклинает. Правительство видит в Засусайло современного Достоевского, но без заблуждений этого последнего.

1 января. Встречали Новый год на единственном повторном вечере в пользу русских литераторов. Было очень оживленно. Д. поругался с В. Лотерея дала крупные результаты. Четыре жертвенные индейки продались хорошо. М. два раза поужинал и не заплатил.

5 января. Кумова свояченица жены соседского жильца получила совершенно точные сведения о том, что к пятому февраля все большевики уйдут. Собирается в первую голову выкупить шубу.

14 января. Была на единственной повторной встрече Нового года в пользу литераторов. Д. поссорился с Г., и вообще было очень оживленно. Из жертвенных индеек одна не продалась. Я говорила, что надо как-нибудь разнообразить программу, все то же самое надоедает. Вот уже индейка осталась. М. поужинал три раза и не заплатил. Это ничего – все-таки было оживление около буфета.

20 января. Прибежала Анна Петровна и рассказала, будто Софья Петровна сошлась со своим мужем. Какая грязная сплетница.

30 января. Закрылся журнал «Новый авортон». В газетах печатаются потрясающие письма в редакцию. И все это делается на радость большевикам, которые, конечно, во все глаза следили за «Авортоном». Как это легкомысленно!

2 февраля. Известный французский писатель Анри Заверни, вернувшись из Москвы, печатает свои впечатления. Он гулял по городу на полной свободе и даже имел право (подумайте только! какая разнузданность!) разговаривать с прохожими.

На вопрос, обращенный к извозчику, действительно ли Иван Грозный был так жесток, как о нем говорят, он получил подтверждение. И видно было, что извозчик рад, что сбросил с себя эти цепи самодержавия.

В общем Анри Заверни того же мнения о России, что и русский публицист В. Шульгин (который просит не смешивать его с другим Шульгиным). Анри Заверни так же, как и Шульгин, видел русскую лошадь и даже корову (заметьте!) и, как Шульгин, нашел, что животные эти ничуть не изменились. Как прежде, только немножко хуже. Видел Анри также русского мужика. На мужике росла борода, а не наоборот, как инсинуируют многие эмигранты.

Анри Заверни клятвенно утверждает, что он пользовался полной свободой и никто не покушался его расстреливать. Все были с ним предупредительны и любезны и, видя в нем иностранца, провожали его и объясняли то, в чем он сам разобраться не мог.

Показали ему построенный народными руками Эрмитаж, и он констатирует, что зодчество в СССР стоит на высоте.

В Эрмитаже Анри собственными глазами видел картины Рафаэля и Рембрандта. Можно ли назвать погибающей страну, в которой процветают такие таланты?

Потом Анри Заверни ел ботвинью с осетриной. Рыба ему понравилась, но соус не особенно.

Жил Заверни в отеле. На звонок приходил слуга невооруженный и не палил постояльцу в лоб, как воображают многие эмигранты. Заверни был очарован. В городе есть даже театры, и если купить билет, то можно посмотреть пьесу, и никто вас во время хода действия не арестовывает.

На улицах прохожие идут по тротуару, шагая по очереди то правой, то левой ногой. Ничего анормальнаго Заверни не заметил. Люди одеты бедно, но Анри сам всегда стоял за экономию. У них грустные лица, но ведь нельзя же все время rigoler[70]70
  Шутить (франц.).


[Закрыть]. Когда Анри обращался к прохожим с вопросом, довольны ли они своим правительством, прохожие отвечали всегда утвердительно и затем, точно зачерпнув в этом кратком разговоре новую силу и энергию, быстро, не оглядываясь, бежали прочь. Анри клянется, что это так, и не верить ему нет основания.

И еще Анри описывает праздник молодежи. Царило непринужденное веселье. Все по очереди стреляли в глаза Чемберлена, потом давали в ухо чучеле международного капиталиста. Потом с плясками и песнями повесили чучело царизма и империализма.

Словом, «все как прежде, только немножко хуже».

20 февраля. Была на единственном последнем балу в пользу литераторов. Д. поссорился с В. Распродали трех индеек с дефицитом. М. пробовал даром поужинать, но это не прошло.

21 февраля. Вышел первый номер журнала «Новый автомобиль». В статье «от редакции» журнал отмежевывается от редакции «Нового авортона». В портфеле редакции «О чем говорил Оцуп».

1 марта. Вернувшийся из Москвы известный французский писатель Поль Бемоль напечатал статью, в которой очень порицает кремлевские порядки. Бемоль хлопотал о получении своих авторских за шедшие в Москве пьесы, в чем ему было временно отказано. Он считает, что большевики во многом не правы. В общем же Бемоль находит, что гостиницы Москвы…

Сентябрь 1927

Погода

Май месяц у нас, в Петербурге, – самое нелепое время.

Во-первых, дурит погода.

Вы встанете утром, взглянете в окошко и решите:

– Какой чудный весенний денек! Солнышко так и играет! Пойду за город.

Но солнечный денек оказывается просто ясным морозным утром, и вместо поездки за город вы уютно устраиваетесь где-нибудь около собственной печки.

Открылись летние театры.

На открытой сцене вы можете полюбоваться «Прекрасной Еленой», у которой через классический разрез туники проглядывает стеганная на вате юбка, а хор вместо соблазнительных декольте представляет живую рекламу егеровским фуфайкам из сосновой шерсти.

Публика – чучело на чучеле.

Шляпа соломенная с самыми майскими цветами, к ней – шуба с поднятым воротником (чтобы не продуло), меховая муфта, теплые ботики и в руках робкий намек на солнечную радость, которая могла бы быть, – легкий кружевной зонтик.

Но зато когда какая-нибудь «Веселая вдова» грациозно и легко провальсирует свой номер в новых калошах, какой взрыв восторга! Благодарная публика не аплодирует, а хлопает руками и топает ногами с упорным ожесточением, как извозчик, желающий согреться.

* * *

Есть люди, которым особенно не везет по отношению к погоде. Достаточно им забыть где-нибудь калоши, чтобы зарядил дождь. Стоит им захватить дождевой зонтик, чтобы немедленно разогнало все тучи и выглянуло солнце.

Как устраивается природа с такими людьми, я плохо себе уясняю.

Допустим, что в одном и том же городе живут двое таких неудачников, А и Б. И вот в один прекрасный день оба одновременно выходят на улицу: А – с зонтиком, в калошах и в непромокайке, Б – в одном пиджачке. Таким образом, природа должна запалить самое яркое солнце по отношению к А и развести, по крайней мере, двухчасовой ливень над Б.

Но два эти явления природы одновременно совместить невозможно.

Не допустит же она, чтобы Б торжествовал:

– Ага! Я ведь говорил, что дождя не будет!

Или чтобы А похвастал:

– Хорошо быть предусмотрительным. Вот взял непромокайку и спасен.

Как тут быть?

Я думаю, именно в таких случаях идет дождь полосой, как раз над Б.

Впрочем, подробное исследование этого дела предоставляю метеорологической станции.

Относительно заграничной погоды известен следующий интересный факт: на Юнгфрау ясное небо бывает только для иностранцев. Если же собрался на Юнгфрау русский человек, то будут туман, дождь, снег и тучи.

Один русский человек, отчаянная голова, ухитрился все-таки надуть погоду.

Дело в том, что просидел он в Интерлакене полторы недели, выжидая подходящего для подъема дня.

Погода все время была очаровательная, небо ясное, синее. Но достаточно было русскому человеку подойти к вокзалу за билетом, как тотчас потягивало легким ветерком, набегали тучки, и все небо начинало так основательно заволакиваться, что даже вокзальный кассир, человек души не слишком черствой, говорил, покачивая головой:

– Сегодня вам, пожалуй, ехать не стоит. Впрочем, билет действителен на два дня.

Русский человек возвращался в свой отель и через полчаса после отхода поезда, на котором собирался ехать, с проклятиями и скрежетом зубовным любовался снова на ясное небо и далекие горы. А отельная прислуга отворачивалась при его приближении и хихикала.

Но вот в одну бессонную интерлакенскую ночь созрело у него в голове решение.

Утром он расплатился в отеле и громко заявил, пожалуй, даже слишком громко, что ждать более не может, что подъем на Юнгфрау вовсе уж не такая прелесть, как они все воображают, и что он возвращается к себе на родину.

Он пошел на вокзал. Солнце жарило во все лопатки, воздух звенел от собственной прозрачности, горы пересмеивались.

Он купил билет до Монтре – самый удобный путь в Россию, – громко сказал кассиру, что ехать на Юнгфрау раздумал, и сел в вагон.

Солнце пекло, воздух звенел, горы вдали подпрыгивали.

Доехав до первой станции, он поднял воротник, надвинул шляпу на нос, тихонько вышел из вагона и шепотом спросил билет до Юнгфрау.

Он был уже на вершине, на глетчере, когда погода, очевидно, заметив его отсутствие на узловой станции, вдруг спохватилась. Откуда ни возьмись прискакали тучи, закрутил туман, прыснул дождь, запорошил снег. Но было уже поздно. Хитрый русский уже спускался с Юнгфрау, поглядывал в окошечко вагона да посмеивался.

Так еще лишний раз восторжествовал гений человека над темными силами природы.

1912

Батум

Яобожаю Батум!

Никогда его не видала, ничего о нем не слыхала – но обожаю.

И недаром.

При помощи Батума я столько раз ставила на место зазнавшихся чужеземцев и на многие годы вселила в них уважение к могуществу России.

Началось это совершенно случайно.

Как-то за табльдотом, кажется, в Швейцарии, какая-то немка уж очень раскудахталась о красотах какой-то немецкой горы, или скалы, или пещеры. Хвалила она эту скалу как-то ужасно для окружающих обидно. Точно она сама ее сделала, а мы, мол, и рады бы, да не можем.

Мы из любезности долго поддакивали; наконец я не выдержала.

– Я верю в красоту вашей скалы, – сказала я, снисходительно улыбнувшись, – и восторг ваш вполне понятен, так как вы, очевидно, никогда не бывали в… в этом… в Батуме.

Как у меня выскочил Батум – сама не знаю. Но уж раз выскочил – пришлось делать вид, что произошло это с моего желания.

– В Батуме?

– Ну да, в Батуме.

– А что же такое в Батуме?

– А то, что там такие скалы с пещерами всюду. Буквально в каждом доме… На них даже никто внимания не обращает.

– Не обращают внимания?

– Конечно, не обращают. Кому же весело, если на каждом шагу. Стараются даже не замечать.

Немка приуныла и замолчала.

В другой раз это был австриец, хваливший Италию. Это было уже совсем глупо, потому что ничего общего он с Италией не имел и был-то там всего один раз в каком-то городишке, которого и на карте не найдешь. А хвастал так, что доведись вспыльчивому человеку послушать – наверное, вышел бы скандал.

Тогда я выждала паузу, когда он, расписав какие-то тамариндовые кусты, вызывающе задрал нос.

– Тамариндовый куст? Вы это считаете красивым? Видно, что вы никогда не бывали в Батуме.

– А что в Батуме?

– А то, что в Батуме целые поля роз. Прямо даже на мостовой растут. Даже противно.

– Неужели?

– Хо! То ли еще. В Батуме целые банановые рощи. А река какая в Батуме!.. То есть море – поразительное. Нигде в мире нет такого моря! Об этом даже историки свидетельствуют.

– Ну, положим, – вдруг окрылился австриец. – Положим, Адриатическое море, наверное, красивее. Адриатическое знаменито своей красотой!

– Адриатическое?

Я презрительно прищурила глаза.

– Да Батумское море на ваше Адриатическое и взглянуть не захочет. Туда же, сравнили! Вода около Батума такая прозрачная, что даже смотреть неловко. Понимаете? Каждая песчинка видна. Многие не верят, что это море, а думают, что прямо канава без воды – до того прозрачно. Смотрят и удивляются, как это так корабли по воздуху плывут. Рыба тоже вся видна. Естествоиспытатели приезжают, чтобы изучать ее и наблюдать, какова она в домашнем быту. Вот это море! Это я понимаю! А вы со своим Адриатическим! Ха-ха!

Австриец свял и умолк. После обеда робко спросил, сколько стоит дорога до Батума.

– Гроши. Тысячи полторы на наши деньги. Ну, вам как иностранцу обойдется немножко дороже. Но ведь три недели пути! Россия – это вам не Италия. У нас такие концы, что, например, из Иркутска в Петербург ни один ребенок не мог приехать. Выедет ребенком, а приедет студентом. Вот как-с! Так-то-с!

Третий раз я укротила француза, бесновавшегося по поводу своей Ривьеры.

Там, мол, растут пальмы.

– Пальмы? Пшш… Нашел чем удивить! Да у нас в Батуме пальмовые рощи растут, и то на них никто смотреть не хочет. Банановые леса. И все увито олеандрами всех цветов. То есть орхидеями самых редких сортов. И все это отражается в зеркальных водах залива и пролива. Там все есть, в Батуме, – и залив, и пролив. Там это даже красивым не считается. Напротив. Говорят: «Что за безобразие, что такая масса цветов, и все они отражаются». Вот как у нас, в Батуме!

В четвертый раз златозубый американец превозносился нью-йоркским зоологическим садом.

Я уж было позавидовала американскому благоустройству, но вдруг вспомнила про Батум.

– А Батум-то! Конечно, вам нравится нью-йоркский зоологический сад! Еще бы! Ведь вы же не были в Батуме.

– А что? Там очень хороший сад?

– Никакого там сада нет, да и не нужно. Там звери самых разнообразных пород водятся на свободе. Прямо как кошки, вернее, как лошади, потому что на свободе, а не в комнатах. В комнатах нельзя… могут разбить посуду.

– Какой ужас! – испугался американец. – Да ведь они любого человека растерзать могут!

– В Батуме-то? Что вы! Там звери совсем как ручные, ласковые. Подбегут и потрутся лбом о колено. Какой-нибудь этакий львище или тигрище. Прямо смех – как телушка.

Американец застыл в благоговении.

– Это все оттого, что там очень хорошая погода, – объяснила я. – В Батуме дивный климат.

Он молчал. Теперь будет знать, как лезть со своим Нью-Йорком!

Я обожаю Батум!

1914

«Белый олень»

Внескольких километрах от Дрездена находится живописная местность, носящая поэтическое название «Белый олень».

Там некогда доктор Ламан оставил миру свой завет:

– Ходите голые и ешьте салат.

На основании этого завета вырос огромный санаторий, куда все неврастеники, ипохондрики, меланхолики, склеротики и диабетики везут со всех концов света свои истощенные или ожиревшие тела с нервозами, неврозами, склерозами и прочей дрянью.

И ждут их ванны – водяные, солнечные, воздушные, паровые, световые, грязевые – и салат, салат, салат…

– Это салаторий, а не санаторий, – острят неврастеники в свободные минуты между ванной и салатом.

Подымают больных рано.

В семь часов утра они обязаны уже подставлять под холодный душ свои меланхолические спины.

А потом мерно чередуются воздушные ванны, салат, паровые ванны, салат, салат…

Говорят, что один больной, пройдя полный курс салатного лечения, вышел как-то в погожий день на улицу, прищурил глаза на солнышко, усмехнулся и сказал ясно и чистосердечно:

– Мм-у-у!

Самое существенное в ламановском режиме – это воздушные ванны.

Картина живописная, а иногда даже потрясающая.

Представьте себе: сорок-пятьдесят женщин в прозрачных рубашках на фоне зеленого пышного парка. Перед ними руководительница в черном трико.

– Ein, zwei, drei, vier![71]71
  Раз, два, три, четыре (нем.).


[Закрыть] Руки вправо, ноги влево, руки влево, ноги вправо! Гоп! Гоп! Гоп!

Вот впереди всех скачет козлом дантистка из Архангельска. Слева пыхтит супруга гофрата из Берлина.

– Гоп! Гоп!

Вправо от супруги гофрата кренделяет кривыми ногами, не попадая в такт счету, странное существо в зеленой рубашке, не то сомалийка, не то австралийка, не то просто сам сатана.

Рядом с ним что-то черное, лохматое старается, высунув язык.

– Гоп! Гоп!

– Боже мой, да ведь это, кажется, просто черный пудель в голубой рубашке.

– Старайся, пудель, старайся!

– Ein, zwei, drei, vier!

– Молодей, пудель! Хорошей, пудель! Здоровей, пудель! Ein, zwei, drei, пудель!

Вот началась гимнастическая пробежка.

Впереди, прижав руки к плечам, бежит руководительница.

За ней пыхтит супруга гофрата, за супругой – балерина из Парижа, старуха из Витебска, вдова из Мюнхена, гимназистка из Риги, баба-яга из чертова пекла, сомалийка в зеленой рубашке, пять немок из пяти немецких городов, дантистка из Архангельска, шесть толстых старух, кокотка из Вены, попадья из Тамбова, четыре курсистки, женщина-врач, и позади всех, скоком-боком, вприсядку, вприпрыжку, несется черный пудель.

– Гоп! Гоп!

Die wilde Jagd![72]72
  Дикая охота (нем.).


[Закрыть] Несется дикая охота.

Мистический ужас охватил бы встречного, но дирекция санатория оградила сад высокой стеной, и ни один взгляд не проникает через нее.

Ходит легенда: один смельчак и нахал, еще при жизни самого доктора Ламана, рискнул: взлез на стену и заглянул в женское отделение. В тот же день получил он от Ламана «синее письмо» – приказ немедленно покинуть санаторий.

– О, доктор! – взмолился несчастный. – За что вы гоните меня? Разве вы не видите, что я и так уже достаточно наказан?!

После гимнастики гуляют, играют в мяч, в кегли.

Лучше всего лечь в гамак, смотреть и тихо удивляться на разнообразие созданий Божьих.

Закроешь глаза, через минуту откроешь – и вот бежит мимо тебя милая, рыженькая, веснушчатая девочка. Мы все знаем ее печальную историю: она уже четыре месяца замужем, и у нее «до сих пор нет еще детей». Вот она и приехала к Ламану, потому что в рассылаемом дирекцией проспекте сказано, что у многих женщин по окончании лечения родились дети.

Опять закроешь глаза, опять откроешь – и вот уже нет веснушчатой девочки, и медленно и плавно из зеленой чащи идет прямо на тебя, как дикий сон импрессиониста, сиреневая старуха. Она вся сиреневая. У нее сиреневая рубашка и точь-в-точь такого же тона лицо. Она, верно, раскраснелась от движения, и под голубоватым слоем пудры ее лицо стало сиреневым. Не все ли равно?

Остановись, старуха! Продли чудо – аккорд зеленой листвы и тебя, сиреневой!

* * *

У многих ламанских дам есть одно общее глубоко затаенное горе: в санатории – страшно сказать! – не позволяют носить шляпы.

Многие франтихи, притащившие с собой целые сундуки шляп, заказанных специально с благородной целью – чтобы все другие дамы лопнули, – в лютом отчаянии. При мысли о том, что шляпы пролежат ненадеванные и что никто ни капельки не лопнет, их неврастения принимает самые грозные формы.

Тут уж не спасут ни паровая, ни водяная, ни световая ванны. Тут спасет разве только куафер, который накручивает на дамской голове такие выверты из естественных, искусственных и конских волос, что посмотришь и подмигнешь покойному Ламану:

– Что, старикан? Этого ты предвидеть не мог? Поднадули тебя, провели за нос? Это тебе не салат!

* * *

Две главные категории больных – это худеющие и толстеющие. Толстеющие, то есть те, которым нужно пополнеть, должны обретаться в полном спокойствии. Поэтому они целые дни беспокоятся о том, прибавятся ли они хоть немножко в весе или нет.

– Да вы плюньте! – советуют им. – Не волнуйтесь, вам покой нужен.

– Ишь какой вы ловкий! Легко сказать: не волнуйтесь! А вдруг я да не пополнею. Меня же это беспокоит.

Худеющие толстяки, сидящие на салате, идут после обеда отвести душу в соседнюю кофейню.

– Кельнер! Шинкенброд!

В конце недели рыдают друг у друга на толстом мягком плече.

– Ничего не сбавил!

– Не сбавил! Это еще что! А вот я так прибавил полкило! Это как тебе понравится? А? Чтоб им салатом подавиться! За что же они меня мучили-то! Купали два раза в день, как какого-нибудь паршивого щенка. В саду с палочкой маршировал – я, статский советник! А?

– Может быть… гм… не следовало, действительно, в кафе ходить…

– Ну, уж тоже выдумаете. Чашки кофе выпить нельзя! Скажите пожалуйста!

Похудевшие торжествуют, трясут жилетами.

– Смотрите, каково?

– Прямо балерина! – льстят приятели.

После обеда все толкутся около санатория на улице.

Тут, наконец, франтихи могут, если успеют, показать свои шляпы, и иногда даже та или другая дама успевает от этого лопнуть.

Но времени как для того, так и для другого мало: в десять часов спешат в постель. Завтра рано вставать.

Лампа погашена, и в последних предсонных видениях, пестрых отражениях минувшего дня, уже несется, повизгивая, черный пудель в голубой рубашке, теперь совсем откровенный, без дневного притворства, с собачьей честной мордой и хвостом кисточкой, и прямо из яркой зелени идет сиреневая старуха…

* * *

Господи! Пошли нам тихих и радостных снов!

Тихих, как прозрачный звон крыльев пчелиных!

И радостных, как яркий трепет осеннего клена!

Красивых снов пошли нам, неврастеникам Твоим, Господи!

1912