Текст книги "Неизвестная Тэффи"

«Он лучше знает»

Народу собралось порядочно.

И вышло все из-за Шандыревой.

Шандырева приехала из Лондона и позвонила Вере Сергеевне, что непременно придет к ней во вторник к пяти часам.

Вера Сергеевна выразила восторг и купила печенье и кекс. А так как все равно эти продукты роскоши были уже куплены, то она, как сообразительная женщина света, решила позвать заодно и Ягушевых, которые собирались на днях зайти, и мадам Вакс, и еще кое-кого.

И вот, когда вся эта милая компания уже сидела вокруг стола и беседовала на разные любопытные темы, раздался звонок, потом шаги, и в комнату вошел господин, головастый и плечистый, но на чрезвычайно коротких ногах.

Лицо у него было слегка подпухшее, заплывшие медвежьи глазки, под задранным носом жиденькие усы, общипанная бороденка. Одет он был неважно, но туалет свой сдобрил невероятной величины раскрахмаленными манжетами, которые распирали ему рукава и покрывали руки вплоть до коротких пальцев с обгрызенными ногтями.

– Батюшки мои! – воскликнул он. – Да у вас здесь прямо сбор всех частей.

Хозяйка, увидя этого гостя, сначала изобразила на лице своем изумление – из чего все вывели, что гость явился незваным. Потом лицо ее выразило досаду, из чего все вывели, что гость явился нежеланным.

Между тем гость поздоровался с Верой Сергеевной, далеко вытянув руку вперед, точно боялся, что она его цапнет, если подпустить ее ближе.

– Здравствуйте! – развязно говорил он. – Мы ведь, кажется, даже когда-то на «ты» были? Ну да я не настаиваю. Я сам терпеть не могу фамильярности.

И так как Вера Сергеевна медлила с представлениями, то он сам рекомендовался:

– Ертышкин. Муж сестры первого мужа Веры Сергеевны. Так сказать, бо-фрер[48]48
  Beau-frère – свояк, шурин, деверь и др. (французское слово для обозначения неблизкого родственника).


[Закрыть] от первого брака. Ха-ха!

Он самодовольно осмотрелся.

– Ну-с, Вера Сергеевна, чаю я, как вы, наверное, помните, не пью. А вот от красного винца не откажусь.

Вера Сергеевна неохотно пошла к буфету.

Бо-фрер продолжал шуметь:

– Так-с, так-с. Еле вас разыскал. За квартиру сколько платите? Девять тысяч?

– Восемь, – неохотно отвечала хозяйка.

– Вздор. Девять! – отрезал бо-фрер.

– Я же вам говорю, что восемь, – раздраженно сказала хозяйка.

– А я вам отвечаю, что вздор, – нагло отвечал бо-фрер и самодовольно обвел всех глазами. – Наши барыни, хе-хе, всегда привирают в смысле дешевизны, чтобы их не упрекали в расточительности. Уж я эти штучки знаю!

– Как глупо! – совсем уже обозлилась Вера Сергеевна. – Что же, прикажете контракт вам показать?

– А я и контракту не поверю. Вы там что-нибудь с управляющим подхитрили, чтобы он вам фальшивую цену проставил. Уж я лучше знаю.

– Я забыла вам сказать, Вера Сергеевна, – сказала мадам Вакс, желая прекратить неприятный для хозяйки разговор, – я забыла вам сказать, что муж непременно хотел пойти со мной, но у него вот уже два дня болит голова.

– Где болит, – вдруг заинтересовался бо-фрер, – около висков?

– Вообще болит, – не глядя на него, холодно отвечала Вакс.

– Наверное, около висков. Так это вовсе не голова болит, а зубы. Я уж знаю. Это зубы.

– Да почему же зубы, – возмутилась Вакс. – Почему зубы, когда я вам ясно сказала, что у него болит голова.

– Ну это вы путаете. Уж поверьте мне, я знаю лучше.

– Нет, это прямо удивительно! – еще больше возмутилась Вакс. – Муж мне говорит, что у него болит голова, а вы, совершенно не зная моего мужа, уверяете, что у него болят зубы.

– Для данного случая вовсе не нужно личного знакомства. Я и без всякого знакомства знаю, что у него болят зубы.

– Да как же, когда он мне сам говорил! – вся затряслась Вакс.

– Ну это ему просто так кажется, – невозмутимо продолжал бо-фрер.

– Этому прямо имени нет! – обратилась Вакс за защитой к хозяйке.

На помощь ей пришла мадам Шандырева.

– Вы, очевидно, – иронически улыбаясь, обратилась она к неприятному гостю, – вы, очевидно, совершенно отрицаете головную боль, насколько я вас понимаю?

– Ошибаетесь, сударыня, – обиженно ответил бо-фрер. – Вы очень быстры в своих заключениях.

Хозяйка поспешила его перебить.

– Куда вы собираетесь летом? – спросила она у Ягушевой.

– Увы, доктора посылают снова в Виши.

Бо-фрер иронически фыркнул.

– Вас? В Виши? Или я ослышался, или я абсолютно ничего не понимаю в медицине.

– А разве вы врач? – спросила Ягушева.

– Слава богу, нет, – гордо отвечал бо-фрер. – Именно слава богу. Поэтому сохраняю свежесть дедуктивного и индуктивного метода мышления, могу судить о патологических явлениях организма непосредственно, избегая давления навязанных авторитетами предпосылок. А по профессии, если хотите знать, я землемер.

Сказал, замолчал и раздул ноздри.

– Но почему же вы думаете, что я не должна ехать в Виши, если у меня болезнь печени?

– Потому что у вас ровно никакой болезни печени нет.

– Но почему же вы так думаете? У меня даже бывают сильные боли в области печени.

– Ровно ничего у вас не болит. Это все одно воображение.

– Позвольте, однако, – заволновалась Ягушева. – Мой профессор, парижское светило, определил именно болезнь печени.

– Ну и врет. Я не говорю, что врет намеренно. Просто ошибся. И не такие, как он, да ошибались.

Тут вступил в беседу муж Ягушевой, человек спокойный, сыто-розовый, белокурый.

– Простите, но мне интересно, на чем вы основываете ваше утверждение, что жена моя не страдает болезнью печени?

Бо-фрер озабоченно погрыз ногти, сначала на правой руке, потом на левой, и ответил, упрямо выпятя лоб:

– Да уж я знаю. Уж меня не собьете.

– Простите, – не отступал муж Ягушевой, – но меня все-таки интересует вопрос: почему вы считаете возможным, чтобы мы, я и моя жена, не верили диагнозу опытных врачей, профессору медицины, а поверили бы землемеру, который никакого отношения к медицине не имеет, никогда никого не лечил, а жену мою видит в первый раз в жизни, вот так, в пальто и шляпке. Почему, скажите ради бога, должен я вам верить?

Бо-фрер презрительно фыркнул:

– Знаете ли, я ни в какие дебаты с вами вступать не желаю. Хотите верьте, хотите нет, для меня это, в сущности, безразлично.

Он принял подчеркнуто равнодушный вид и повернулся к Ягушеву в профиль.

Хозяйка дрожащим голосом сделала попытку изменить разговор.

– А как ваш мальчик? – спросила она у мадам Вакс. – Все по-прежнему хорошо учится?

– Великолепно учится! – радостно оживилась та. – Все время первым учеником.

– Гы! – криво усмехнулся бо-фрер. – Наверное, отметки подчищает.

– Как подчищает? – всполошилась Вакс.

– Да очень просто. Ножичком подскребет и выведет другую цифру. Все мальчишки так делают, можете быть спокойны. А маменьки радуются.

– Ну как вы можете говорить такие вещи! – закудахтали дамы. – Сын мадам Вакс такой чудесный мальчик…

– Да уж, поверьте, что я знаю лучше вас! – многозначительно отвечал бо-фрер и перебросил ножку на ножку.

– Да ведь вы его никогда не видали, вы понятия о нем не имеете! – возмущались все.

– Да уж раз говорю, значит, знаю. Я еще в России знал одного, тоже такого же чудесного мальчика. Родители каждый вечер отправляли его на урок музыки и каждый месяц посылали с ним деньги учителю. А мальчишка все им рассказывал про свои необычайные успехи и про восторги учителя. А потом выяснилось, что он два месяца учителя в глаза не видал, а преспокойно ходил на каток. Вот и ваш так же. Катка здесь нет, так он в киношку. А вы-то радуетесь.

– Ну как вы смеете, наконец… – начала было мадам Вакс, но хозяйка ее перебила, желая водворить мир.

– Дорогая моя, – чуть не плача, сказала она, – отчего… отчего вы бросили свою старую квартиру?

– Она была очень сырая. Первый этаж и никогда не было солнца.

– Позвольте, – вдруг заинтересовался бо-фрер. – Это на какой же улице?

– На Вожирар.

– Ну так там абсолютно не может быть сыро.

– Чего же вы спорите, когда мы там жили! На ковре в углу прямо была плесень и стена мокрая.

– Уверяю вас, что это совершенно невозможно! – громко, даже с некоторым возмущением заявили бо-фрер. – Вы, наверное, что-нибудь путаете.

– Да как же я могу путать, – истерически закричала Вакс, – когда я там два года жила и два года стена была сырая!

– Значит, что-нибудь пролили.

– Два года проливали?

– Ну уж это вам лучше знать, – иронически прошипел бо-фрер и погрыз ногти.

– Господи! – пробормотала хозяйка. – Это становится совершенно невозможным! Анна Петровна, – обратилась она к молодой даме, все время растерянно молчавшей, – Анна Петровна, вы по-прежнему часто бываете в театре?

– Да, довольно часто, – отвечала та. – Вот недавно видели мы презабавную пьеску. Играла очаровательная актриса. Эльвира Попеско[49]49
  Эльвира Попеско (чаще Эльвира Попеску) – французская актриса румынского происхождения (1894–1993).


[Закрыть].

– Комическая старуха, – перебил ее бо-фрер.

– Нет, вовсе не старуха. Ей максимум лет тридцать пять.

– Ей пятьдесят восемь, – безапелляционным тоном сказал бо-фрер. – Попесковой пятьдесят восемь лет. Вообще в Париже нет актрисы моложе пятидесяти лет. А Попесковой пятьдесят восемь.

– Да вы, вероятно, не о той говорите. Я говорю об Эльвире Попеско, а вы о какой-то Попесковой.

– Потому что я правильно выговариваю ее фамилию, а вы на французский лад. Она Попескова, и ей пятьдесят восемь лет.

– Да вы видели ее когда-нибудь?

– Не видел и не желаю.

– Так как же вы можете судить? – ввязался Ягушев.

– Простите, – вдруг взбеленился бо-фрер. – Я не люблю, когда со мной говорят таким тоном.

Вскочил и, повернувшись к хозяйке, заявил:

– Можете быть довольны – я ухожу. И знаете, дорогая Вера Сергеевна, не обижайтесь, но меня теперь нисколько не удивляет, что вы разошлись и со вторым вашим мужем.

– Да вы с ума сошли! – не своим голосом завопила Вера Сергеевна. – Я и не думала расходиться со своим мужем!

Он был уже у дверей и, повернувшись всем телом, иронически скривил губы и зловеще процедил:

– Ну об этом, дорогая моя, уж позвольте мне лучше знать!

Хлопнул дверью и был таков.

1939

Бестактность

Всем давно было известно, что профессору Суровину живется плохо. Но так как жил он в Чехословакии, а главные эмигрантские благотворители, как известно, живут в Париже, то особых забот о профессоре никто и не проявлял.

При случае говорили:

– Да, да, бедный! Подумать только, европейское имя и так не суметь устроиться.

– Мировое имя, а не европейское, – поправлял собеседник. – Мировое, а в жизни балда. Смотрите, наш Парнюков: имени ровно никакого, а открыл лавочку сибирских продуктов и живет так, что дай Бог всякому. И детей воспитывает, и жене изменяет…

Но, в общем, судьбой Суровина интересовались мало.

Иногда появлялись его статьи в газетах. Печатали их по «скучным» дням – в понедельник или среду. Они были тяжелы и нудны. Никто в них ничего не понимал. А бедный автор говорил жене:

– Унижаюсь. Пишу для хлеба пустенькие, забавные статейки, на вкусы широкой публики. Это унизительно.

Так и пропадал бедный Суровин. Пропадал, пока не встретился с ним заехавший случайно из Парижа шустрый журналист Зюзя. Собственно говоря, фамилия журналиста была другая, но знали его все под прозвищем, неизвестно откуда взявшимся – Зюзя.

Зюзя делал турне по славянским странам. Читал лекции «О русской эмиграции». Тезисы: Герцен. Новейшие танцы. Моральное людоедство. Секс апил и современная техника. Духа не угашайте. Куда и почему?

С профессором Суровиным Зюзя встретился у какого-то общественного деятеля. Суровин, редко из дому выползавший, за эмигрантской жизнью не следивший, понял только, что Зюзя читает лекции, а так как от безденежья давно утратил всякую любознательность, то и не расспрашивал – какие такие лекции, а просто решил, что Зюзя профессор, и стал звать его коллегой.

Зюзе это очень понравилось. Он попросил у Суровина портрет, который и поместил в своей газете, сопроводив душераздирающей статьей о положении великого русского гения в изгнании. Газета по счастливой случайности выпустила статью с «досадными опечатками», которые произвели на читателей сильное впечатление.

«Нас встретила супруга профессора, старуха вся в репьях».

Что значило это «в репьях», потом, за утерей рукописи, даже и дознаться не могли. Но читатели ужаснулись. В их воображении мелькнул облик старого лохматого пса, бродящего по мусорной свалке. Их сердце дрогнуло.

«Тяжелая нужда гнетет и давит. Нужно помочь, пока дух еще мреет».

Слово «мреет» не было опечаткой. Зюзя пустил его для эффекта. Слово, надо правду сказать, редкое и в простом нашем обиходе ненужное. Оно тоже потрясло читателя.

– Да что же это такое! – воскликнула одна добрая дама. – Такой гениальный человек, а в газетах пишут, что уж совсем истлел.

Вот это самое «мреет» и возымело густые последствия. Решили пригласить профессора в Париж, устроить ему банкет и чествование, а собранные с банкета деньги выдать ему на руки.

Составили комитет. Председательствовала Алина Карловна Зенгилевская, статная красавица с полузакрытыми выпуклыми глазами и полуоткрытым ртом, обнажавшим длинные зубы, розовые от слинявшей на них губной краски.

Зазвонили телефоны. Забегали дамы, предлагая билеты. Спрятались поглубже жертвы, намеченные в покупатели. К банкету готовились речи и жареная утка.

Словом, все как всегда.

Дамы, принадлежащие к интеллигентским кругам и их перифериям, спрашивали друг у друга лично и по телефону:

– Что вы наденете? С рукавами? С кофточкой?

– Черное? Голое?

– А что шьет себе Лиза?

Словом, и это все как всегда.

Потом специальная комиссия занялась рассадкой по местам. Так, чтобы мужья и жены друг друга не видели. Чтобы ни левые, ни правые не оказались центральнее по отношению друг к другу. Враги политические и враги личные чтобы не помещались рядом. Чтобы разведенные супруги не оказались за одним столом, а флиртующие, наоборот, чтобы не очутились за разными.

Время течет и события притекают.

Притек и день банкета.

Профессора Суровина поселили в отеле, и каждый день кто-нибудь звал его на завтрак, еще кто-нибудь на обед. Звали посидеть в кафе, возили в театр, на лекции, на заседания, на собрания, рвали на части. Бывали такие дни, что ему приходилось по два раза обедать.

– У вас был Суровин? У нас был уже два раза, сидел очень долго и еще обещал.

– Ну, конечно, был! Завтра мы везем его кататься. Какой удивительный ум!

– Гений! Чего же вы хотите?

– И так просто себя держит.

– Лена влюбилась в него до слез. Шьет себе новое платье. Хочет идти в монастырь, как тургеневская Лиза.

– А Зенгилевская воображает, что он ее собственность. Требует, чтобы он каждый день у нее завтракал.

Профессор Суровин замотался вконец. Пожелтел, отек, улыбался и с тоскою думал – когда все это кончится и много ли для него очистится.

Банкет удался на славу. Ораторы, ограниченные тремя минутами, говорили на четверть часа, и был даже такой момент, когда двое – правда, на разных концах зала, так что друг друга не слышали, – говорили одновременно. Никто, впрочем, на это обстоятельство внимания не обратил, потому что все разговаривали друг с другом, перекидывали записочки, и всюду, как говорится, царило непринужденное веселье, особенно на том углу стола, где сидели поэты, строчившие на обратной стороне меню юмористические стишки насчет бедного Суровина.

Но Суровин ничего не замечал. От речей у него гудело в голове. Потом какая-то борода его целовала, а в бороде дрожал налипший кусок яичницы. И все аплодировали ему и целующей бороде. И потом снова кто-то кричал, что он гений и все гордятся, и даже грозил пальцем, повернувшись на северо-восток.

Домой в отель отвез его какой-то восторженный юноша и кричал, хотя можно было уже говорить тихо – что завтра полгорода пойдет провожать гения на вокзал. Но гений умолял его передать всем, что он умоляет не беспокоиться, так как не знает, с каким поездом он уедет.

Ему не хотелось, чтобы его провожали, так как ехать ему придется в третьем классе и на дорогу купить булку с сыром, потому что денег на него набрали только пятьсот четыре франка, остальное ушло на утку. Эти проводы, речи, Зенгилевская в соболях у вагона третьего класса и его булка в бумажке и фибровый чемоданишко со сломанным замком. Ни к чему все это. И он умолял.

Ночью проснулся он от сильного озноба. Болела голова и тошнило. И мучил странный вопрос: вопрос – откуда у целовавшей его бороды взялся кусок яичницы? За банкетом яичницы не было. Неужели с завтрака осталось? Так, значит, весь день и щеголял?

И тут же, сообразив всю вздорность мучившего его вопроса, понял, что он, пожалуй, не на шутку расхворался.

* * *

– Вы слышали, – сказала мадам Крон Алине Зенгилевской. – Вы слышали, что наш гениальный Суровин все еще в Париже?

– Да что вы? – спокойно удивилась Зенгилевская. – Почему же он не уезжает?

– Он, говорят, болен. Лежит уже четвертый день.

– Как это странно! – недовольно пробормотала Зенгилевская. – Кто-нибудь его навещает? Я занята, да и нельзя же всю жизнь с ним возиться.

– Нужно будет сказать Лене, если она еще не ушла в монастырь, ха-ха!

Зенгилевская молча показала розовые зубы и закрыла рот.

* * *

– Лена? Алло! Алло! Говорят, Суровин болен и не уехал. А?

– Как глупо! Он так живо растратит все, что ему собрали. Это прямо бестактно.

– Ужасно глупо.

– А кто-нибудь его навещает?

– Не знаю. Я, во всяком случае, не пойду. Как-то неловко: все ему кричали «гений, гений!», а тут вдруг взял да и заболел. Ни с того, ни с сего.

– А откуда же узнали?

– Массажистка, которая мадам Крон массирует, живет в том же отеле.

– По-моему, лучше всего делать вид, что мы ничего не знаем. Я думаю, ему и самому неловко, что он так…

– Ну, конечно. Такой великий и мировой, и вдруг лежит, и, пожалуй, еще у него живот болит.

– Как все это вышло глупо. Нет, действительно, надо делать вид, что мы не знаем. Такая бестактность!

* * *

Профессор Суровин, ослабевший и осунувшийся, сидел на кровати, подпертый подушками. Добродушная курносая толстуха крутила ложкой в кастрюле, варила на спиртовке кашу.

– Поешьте, поешьте моей мурцовочки, – приговаривала она. – Вам теперь силы нужны. Ишь как вас подвело. Вся мускулатура разбрякла. Я вам ужо спину помассирую. Можете мне доверить. Моя специальность.

– Скажите, – начал Суровин, запнулся и покраснел. – Скажите, вы ведь никому не проболтались, что я болен?

– Ни-ни. Зачем мне болтать? Никому не сказала.

– А то, вы понимаете, они бы все сюда нагрянули, а я такой слабый, и вообще, и даже вон, рубашка рваная. А они бы нагрянули.

– Ну, конечно, нагрянули бы, – пряча улыбку, поддакивала массажистка. – Уж тут бы целыми депутациями принимать бы пришлось. Весь бы банкет сюда припер и с цветами, и с венками.

– Какой ужас, какой ужас! – бормотал профессор, закрывая глаза. – Ради бога, вы никому!

– Да уж будьте покойны, батюшка. Уж за это я отвечаю.

– А… а откуда эта каша? – вдруг встревожился он. – Кто прислал кашу?

– Кашу? А это как вам сказать… Каша от отеля полагается. Кто, значит, заболел, тому каша.

– Спасибо. Я верю вам.

Он облегченно вздохнул и дрожащей рукой взял ложку.

1939

Бывают в жизни встречи

Они познакомились на балу. Вернее – возобновили знакомство, потому что когда-то где-то уже встречались, но память ничем эту встречу не отметила и не сохранила.

Но тут, на балу, когда она подошла к нему с лотерейными билетами, он поклонился ей как знакомой и потом разыскал ее, уже сидящую за столиком, подсел и разговорился.

– Так вы меня вспомнили? – спросила она.

– Я никогда и не забывал.

– Неужели такая хорошая память?

– Память плохая, но воспоминание хорошее.

У него было милое лицо, все светлое, волосы, брови, ресницы – словно негатив фотографии. Когда он снимал пенсне, глаза смотрели наивно и беспомощно.

Выяснилось, что он где-то служит, читает какие-то лекции, на бал попал только потому, что имеет отношение к организации, этот бал устроившей.

Звали его Николай Николаевич. Фамилию его она два раза спросила: один раз прямо, другой раз наводящими вопросами, и оба раза сразу же забыла.

Он, без ошибки, назвал ее Евгенией Александровной.

«Очевидно, я ему еще тогда понравилась», – подумала она.

И это было очень приятно.

Бал был удачный, как большинство русских балов.

Лотерейные дамы, забаррикадированные пожертвованными пакетами с чаем, кусками душистого мыла и шарфиками неизъяснимого цвета, выставили как дальнобойное, бьющее без промаха орудие огромную лампу под «роскошным» абажуром. Легкие партизанские отряды улыбающихся девиц сновали по зале с билетиками, предлагая испытать судьбу.

У буфетного стола шли бурные объяснения. Слышались возгласы:

– Откупорено девять, а получено за четное!

На эстраде шла блестящая программа. Малолетняя Ирочка протанцевала «танец незабудки». И все нашли, что незабудка танцует именно так. Очень похоже: ножкой вправо, ножкой влево, пируэт и прыжок.

Между номерами выскакивал на эстраду распорядитель и с жестами безграничного ужаса анонсировал следующее выступление. Лицо его выражало совершенно несоответствующую моменту фразу: «Бейте меня, если хотите, но, в сущности, я не виноват!»

Пела певица из оперы «Черевички» и на бис из «Гальки».

Танцевала гопака Лиля Коробко.

Потом выступал подражатель Жоржу Северскому и спел новый романс.

 
Бывают чудеса. Бывают в жизни встречи,
И звезды вам поют, и говорят цветы…
 

Вот тут-то Николай Николаевич нагнулся, заглянул снизу в глаза Евгении Александровны и взволнованно спросил:

– Вы слышите, что он поет?

Евгения Александровна улыбнулась его глазам и чуть-чуть пожала руку.

Роман начинался очень значительно и неожиданно интересно.

«Пронзенный молнией! – подумала она. – Действительно: “бывают чудеса! Бывают в жизни встречи”!»

«Пронзенный молнией» старался вовсю. Приносил из буфета то телятину, то пирожки, то крюшон, купил желтую розу, смотрел на Евгению Александровну умоляюще-собачьими глазами и все повторял:

– Ах, как много, много хочется рассказать вам. Боюсь только, что вам будет скучно слушать.

– Напротив, – отвечала она и улыбалась самой очаровательной из своих улыбок, сослужившей ей службу уже не раз в жизни.

Он проводил ее домой и опять повторил, что ужасно много должен сказать ей, и, прощаясь, они условились, что завтра он за ней зайдет, чтобы вместе позавтракать.

– О чем он хочет говорить? – думала она, засыпая. – Разгадать нетрудно. Ну что ж, попрошу дать мне месяц на размышление, хотя, собственно говоря, размышлять не о чем. Это серьезный и порядочный человек. Он, между прочим, спросил меня, свободна ли я. А такие вопросы без толку не предлагаются.

Она уснула, улыбаясь.

Утро было хорошее, весеннее, ясное. К сожалению. Потому что показываться влюбленному человеку после бессонной ночи в ясное утро очень рискованно. Хотя он какой-то восторженный, этот Николай Николаевич. Вряд ли он очень приметлив.

Подмазалась осмотрительно, не слишком ярко. Человек с серьезными намерениями не одобряет яркой подмазки. Влюбляется именно в хорошо разделанную физиономию, а раз в этом чувстве утвердился, требует простоты и честности. И ничего яркого не допускает. Это уж такая мужская черта. Если, например, человек влюбился в талантливую актрису, то первым долгом потребует, чтобы она бросила сцену. Таких примеров бесконечное множество. И напоминает это петербургских купцов, которые долго ходили в какой-то трактир слушать соловья. Соловей был там в клетке замечательный. Слушали-слушали, а потом приказали соловья зажарить и съели.

Ну, долго на этом особом качестве мужской любви останавливаться не будем.

Итак, Евгения Александровна, предчувствуя серьезное к себе отношение Николая Николаевича, подмазалась слегка, оделась просто и встретила с улыбкой ясной и нежной.

Пошли в ресторан завтракать.

Он был все время в каком-то экстазе, ничего не ел, наливал вино мимо стакана и, не переставая, захлебываясь, говорил. Говорил о своем детстве; о том, что у него была тетя Лиза, которую он, когда был мальчиком, называл Зиза, и дядя Петя, которого называл Фетя. Что он любил сметану с черным хлебом; что за его старшей сестрой ухаживал юнкер Гаврилов, но он ей не нравился; что эта самая сестра любила блинчики с вареньем, и ее всегда дразнили, что ей варенья не дадут, а намажут блинчики горчицей; что у них была бонна, старая дева, которая как-то призналась, что была в молодости влюблена в дьякона. Потом перешел на первые гимназические впечатления.

Евгения Александровна сначала старалась изображать на своем лице различные, подходящие по ходу рассказа переживания: радость, удивление, умиление, но потом ей показалось, что он как будто и не замечает ее сочувствия, и она распустила лицо и откровенно приналегла на завтрак.

«Когда же он, наконец, начнет говорить обо мне?» – ждала она.

Ей надоело его детство прямо до зла-горя. Но она утешала себя тем, что каждый серьезно полюбивший мужчина прежде всего угощает любимую женщину манной кашей своих первых лет. Только Дон Жуан и люди с бесчестными намерениями рассказывают о своих похождениях и быстро переходят «к вопросу дня».

И Евгения Александровна терпеливо ждала.

«Какая у него, однако, черт его раздери, богатейшая память! – думала она. – Ведь нужно же сохранять в себе всю эту ахинею! Ну да ничего. Выпотрошится сразу и перейдет на текущий момент».

И он вдруг спохватился:

– Ах, боже мой! Я вас, кажется, совсем заговорил! Но мне так хотелось рассказать все это именно вам. Мне чувствовалось, что именно вы можете все это оценить. А теперь я предлагаю вам чудесную вещь: пойдем сейчас же в Зоологический сад. Я обожаю зверей. Я покажу вам моих любимых. Идем?

Пошли.

По дороге выяснилось, что он естественник. Как только это выяснилось, он сейчас же принялся рассказывать очень увлекательные вещи о том, как какие-то черви размножаются делением.

Евгению Александровну сильно затошнило, но она постаралась дать понять, что относится к этому размножению с полным уважением.

В зверинце кавалер ее оказался своим человеком. Щелкал языком перед клеткой с белкой, свистел хорьку, чмокал ламе и как-то особенно тпрунькал перед зебрами.

Евгения Александровна устала, ей было холодно, хотелось горячего чаю, после бессонной ночи и бальной суетни заболели ноги, и все эти неприятные ощущения покрывались, словно мутным морским туманом, тихо, но властно наползающей ненавистью к Николаю Николаевичу.

«Он, наверное, чудесный человек, – бодрила она себя, – добряк и такой искренний. И тут же прибавляла: – Черт его раздери! Черт его раздери!»

Как глупо, что она согласилась пойти в этот зверинец. Все настроение вчерашнего бала разбилось об эти звериные хвосты и морды. Теперь уж никак этого болвана не повернуть на поэтический лад. И ждать от него нечего. Не может же он, указывая на «чудеснейшие экземпляры самки дикобраза», сказать: «А вот, кстати, не хотите ли вы быть моей женой?»

И он, точно подслушав ее мысли, вдруг схватил ее за руку и восторженно воскликнул:

– Взгляните, вот чудеснейший экземпляр самки кенгуру!

И прямо на них, безобразно и как-то дразнительно прискакивая, точно, если можно так выразиться, подмигивая всем своим нелепым телом, двигалось вдоль решетки идиотское животное, созданное будто каким-то пьяным воображением, с бессмысленной несоразмерностью ног, не вызванной крайней необходимостью.

– Сумчатое! – в благоговейном восторге воскликнул Николай Николаевич и уронил пенсне.

И тут напал на Евгению Александровну смех. Откуда? С чего? От усталости ли, от нелепости всего этого приключения? От смешной безобразности дурацкаго зверя? Сама не понимая почему, она смеялась, качаясь, обливаясь слезами, и не могла остановиться.

Он сначала счел нужным тоже прихихикивать, потом удивился, потом как будто обиделся.

– Простите… я не могу… – застонала Евгения Александровна. – Ведь так… так прискакивать с подковырцем можно только нарочно. Ведь не можете же вы поверить, что это вызвано каким-то мудрым расчетом? Вздор! Ерунда! Насмешка над здравым смыслом. Между прочим, я вас терпеть не могу. Идем домой.

Он испуганно подхватил ее под руку и робко подскакнул два раза, стараясь попасть в ногу. Он молчал и был очень грустным. Ей стало жаль его.

– Вы, кажется, разочарованы? – спросила она ласково.

Он чуть-чуть прижал к себе ее локоть и тихо, но отчетливо сказал:

– Я так мечтал об этой прогулке… я так хотел вам…

«Бывают чудеса, бывают в жизни встречи», – запело у нее в душе. Вот сейчас рассеется этот подлый туман и вспыхнут звезды…

– Я хотел, – тихо и как бы проникновенно продолжал он, – показать вам редчайший экземпляр живородящей рыбы.

1939