Текст книги "Reincarnation банк"

Антонио отодвинул тетрадь. Он не сразу вспомнил отчего ему в голову вдруг пришел рассказ Ляо Чжая о трех пионовых фонарях. Замороженное личико Иветты так живо представлялось ему принадлежащим девушке-оборотню и никак не становилось лицом его дочери. Оно не оживало. Тогда он поднялся, чтобы принести Вышивальщицу.

Циферблат на старинных часах был уже ночным – сегодня он пропустил закат. Идя с гобеленом по безлюдному зданию, он подумал, что Вышивальщица опять принесет ему неудачу. В гостиной он придвинул к стене стул, осторожно поставил на него легкую темную раму с гобеленом, сел и долго на него смотрел – это была всего лишь копия с эскиза, которую Мигель сделал, когда Марии уже не было в живых. Альберти закурил и снова придвинул к себе тетрадь.

«…самое удивительное. Мне кажется, мне больше ничего не нужно. Только потому, что мы вместе, все становится понятным, простым, правильным. Что все? Я не знаю. Все. Или неважным. Вот я думаю – почему, например, она – не знаю, как ее теперь называть – врала мне всю жизнь, что она моя мать? Я не знаю. И не то чтобы это было для меня неважно. Но даже если я не понимаю, то то, что я не понимаю – неважно. Как это объяснить: как будто, что бы ни было – все на своих местах. Мне кажется, если с ним что-нибудь случится, и мы не будем вместе, на меня сразу обрушится столько всего! Наверно, Атланты, которые держат на своих плечах мир, – это любовь. Наверно, люди любят, чтобы не задавать себе ненужных вопросов и отвечать на нужные…».

На нескольких следующих листах Альберти мог разобрать только отдельные слова. Тетрадь была исписана примерно наполовину – и за этими листами текст опять становился разборчивым. Наверно, там было и про сон с лисьим хвостом, и про эрикову измену. Он не стал читать дальше. Закурив, он заметил в пепельнице другую дымящуюся сигарету, усмехнулся и посмотрел на часы – было самое время пойти попрощаться с Гердтом.

Дойдя до пересечения коридоров, где надо было свернуть к Гердту, он вдруг подумал, что будет лучше, если он не зайдет к музыканту, а дождется его здесь. Он проводит его вниз, по дороге они перекинутся ничего не значащими фразами, так будет легче. Он достал зажигалку, собираясь прикурить и вспомнил, что однажды вот так же стоял, дожидаясь Гердта в клинике. Тогда он положил незажженную сигарету в черную вытянутую вверх ладонь статуи, держащей светильник, и пройдя мимо двери Гердта, вышел на лестницу – чтобы попасть к Рози, ему надо было спуститься только на один этаж. Он растерянно остановился на лестничном пролете перед большим закругленным окном, за которым открывался освещенный оранжеватым светом фонарей совершенно безлюдный кусок площади с углом выходящим на нее зданием. На самом углу, на коньке крыши чуть ниже уровня окна, из которого смотрел Антонио, белела фигура ангела с распростертыми крыльями. Он растерялся, потому что не сразу сообразил, что это не окно, а голографический снимок, а потом, сообразив, пытался припомнить что это за город, в котором стоит на крыше здания, углом выходящего на площадь, до странности знакомый обнаженный мраморный юноша-ангел с женской грудью, но так и не вспомнил. Он медленно продолжал спускаться, оглядываясь и мучаясь неотвязным желанием вспомнить.

Рози сидела в кресле спиной к зеркалу. Она сидела очень прямо, на коленях ее лежала закрытая книга и поверх книги очки. Со спинки кресла, почти касаясь пола складками, свисала шаль, придавая позе сестры что-то торжественное.

– Я уже думала, ты не зайдешь, – сказала она.

– Я бы тогда позвонил, – ответил он, освобождая стул от лежащих на нем книг и усаживаясь напротив Рози. – Но у меня в самом деле не так много времени.

За спиной его послышался шорох, и он рассеянно оглянулся – филин, очевидно потревоженный голосами, протискивался наружу из лакированного дупла, круглые глаза его горели ровным янтарным светом.

– Но у меня тоже не так много времени, – отчеканила Рози, – а ты со всеми своими делами…

– Скажи, – перебил ее Антонио, – Мигель знал, что у Марии был ребенок?

Рози вздохнула, точнее, как будто выдохнула воздух, сняла с колен книгу и очки и медленно переложила их на столик под зеркалом. Некоторое время он видел ее резкий, хорошо знакомый профиль, повторенный зеркалом, и думал о том, что сестра всегда оставалась для него загадкой. Наконец она повернула к нему худое лицо с большими, круглыми, ставшими с возрастом как будто еще круглее глазами и спокойно ответила:

– Не думаю. Он же не женщина.

– А ты знала, – глядя в эти темные птичьи глаза, продолжал спрашивать он, – что Иветта Полянская, которая исчезла тогда из клиники в Швейцарии, была моей дочерью?

– Догадывалась.

– А почему ты мне не сказала?

Рози сняла со спинки кресла шаль, накинула ее на себя и то ли пожала плечами, то ли просто передернула ими, кутаясь в темную, пахнущую духами материю.

– А зачем? – Она помолчала и добавила:

– Может быть, и сказала бы, если бы ты ее разыскал живую.

Альберти подумал, что она права, но ему вдруг стало тяжело глядеть на сестру. Он отвел взгляд от ее лица, посмотрел на переложенные со стула на стол книги, потрогал их корешки, машинально отметил, что книги на испанском.

– Это твой музыкант принес тебе старые новости на своем смычке?

– Там у меня в комнате, – не отвечая на ее вопрос, сказал Антонио, – письмо и дневник. А кстати, – вспомнил он вдруг, – ведь это ты выбирала виды для голограмм окон! Ты не можешь мне сказать, что это за ангел с женской грудью между этим и нижним этажом? Я никак не мог вспомнить.

– Вот именно об этом я и хотела с тобой поговорить, Тонио.

– Об ангеле с женской грудью? – усмехнулся Альберти.

Рози встала, подошла к столу и налила в плоский бокал немного темно-янтарного вина из длинной тонкой бутылки. – Ты не пьешь мускат, – заявила она, – это сладкое. – Но, мельком взглянув на него, спросила: – Или налить тебе тоже?

Он кивнул.

– Женская грудь здесь ни при чем, – она уселась с бокалом и опять то ли передернула, то ли пожала плечами. – Хотя, кстати, и ангел, и здание, и площадь находятся в Мадриде, к твоему сведению. А поговорить я хотела с тобой о том, что мне было почти все равно где жить; я таскалась за тобой после войны по всему свету, потому что ты всегда был бешеным и тебе всегда нужна была – признавал ты это или нет – нянька.

Эти слова рассердили его, но он сдержался и только с иронией осведомился:

– Ты так думаешь?

– Да, я так думаю, – отрезала Рози. – Но теперь речь не об этом. А о том, что хоть мне и было все равно где жить, мне не все равно, где умирать. – Она пригубила вино, поставила бокал на столик под зеркалом и вдруг пожаловалась:

– Я устала, Тонио.

– Да, – сказал он, – я понимаю, продолжай. – И добавил: – Сегодня день сюрпризов.

– Я хочу уехать в Испанию. Я решила купить домик где-нибудь под Валенсией. С камином, с внутренним двориком…

– И жить там совсем одна? У тебя же там никого не осталось.

– Во-первых, я возьму себе компаньонку, – она опять заговорила резко и императивно, – а во-вторых, даже если бы я и не взяла себе никакой компаньонки, я бы все равно не была одна. Это ты здесь останешься совсем один! Как, впрочем, и все здесь совсем одни! – И мягче добавила:

– Тонио, ты ведь тоже уже не молод… Ведь ты, как уехал, так и не был там больше никогда – неужели тебя никогда не тянуло?

Альберти машинально глотнул вина и невольно поморщился от его приторно-сладкого вкуса. И тут он увидел то, чего не видел давным-давно: Рози наблюдала за ним с улыбкой. От неожиданности он застыл с бокалом у губ, потом его будто что-то кольнуло в сердце. Улыбка у сестры была доброй и какой-то по-детски беспомощной.

«Наверно, поэтому она никогда и не улыбается», – подумал вдруг он.

– Я скучаю, Тонио. Я так скучаю… – сказала она. – И Ноэми будет ближе приезжать на каникулы. И ты тоже приедешь меня навестить. – Она встала и прошествовала в свисающей почти до пола шали через всю комнату к секретеру, на котором беспокойно задвигался филин. Беспокоила его, очевидно, цепь. Рози освободила птицу, зашептала ей что-то успокоительное, поглаживая лапу. Филин перестал дергать крыльями, переступать лапами с места на место и вертеть головой. – Ты только представь себе, – не оборачиваясь, заговорила Рози, – ты прилетишь, и я встречу тебя в аэропорту в Барселоне…

– Ты же знаешь, – перебил ее Антонио, – я не люблю Барселону.

– Это с тех еще пор. – Может быть оттого, что она все еще старалась успокоить птицу, ее голос звучал ласково и покровительственно. – Ты тогда маленьким потерялся на вокзале, и отец всю ночь искал тебя и нашел под утро в каком-то полицейском участке.

Филин закрыл глаза и, казалось, задремал.

– Ну хорошо, – согласилась Рози, – я встречу тебя в аэропорту в Мадриде и провезу тебя мимо твоего ангела с женской грудью… Или в Малаге, и мы проедем через Севилью и всю Андалузию, а потом через Сьерра-Морену.

– Во-первых, через Сьерра-Морену не обязательно, – сказал Альберти, – во-вторых, ты же знаешь, – я не люблю, чтобы меня встречали.

Рози перестала поглаживать задремавшую птицу, вернулась к своему креслу. Здесь, усевшись, она заговорила снова:

– Ну да, ты всегда был бешеным, с детства.

Она сказала это, и он вспомнил светящиеся огни посадочной площадки, глухой толчок земли, в полумиле от ангара диспетчерскую – холодную, с желтой, окруженной табачным дымом лампочкой, и вечное приветствие Джей-Пи – С посадкой! «Хотя, какое же вечное? Как звали ту одноногую женщину, которая сидела там потом? А как звали Джей-Пи – Жан-Поль? Жан-Пьер?»

– Единственная женщина, которая встречала меня в жизни, была одноногой, – сказал он. – Однажды я привез ей коробку бельгийских шоколадных конфет, и она расплакалась, и я долго не мог ее успокоить. С тех пор я не люблю, чтобы меня встречали женщины.

– Не морочь мне голову. – Рози глядела на него загадочными круглыми глазами. – Как ты любишь позу! Ну что ты усмехаешься?

– Ничего, – сказал он. – Мне надо идти. Мы еще поговорим.

Поднимаясь в лифте, Антонио Альберти представлял себе, как это было бы – узнать издалека Танино синее платье.

На его стук никто не откликнулся. Сначала он подумал, что она заснула, но он не был уверен в этом – он постучал громче. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату, освещенную двумя настольными лампами. В комнате никого не было. Он постоял на пороге, потом пробрался в самый темный угол и опустился в кресло, но не просидев и минуты, тряхнул головой и встал. И сразу увидел Танин плащ. Плащ висел у самой двери, и было непонятно, как Антонио мог не заметить его, когда вошел. Он снова опустился в кресло. «Лисичка, – пробормотал он, – что же ты украдешь у меня, бедная. Чего не хватало тебе?» – и подумал, что хорошо было бы сейчас чего-нибудь выпить. Не коньяка и не водки и ни в коем случае не шампанского… Что бы это могло быть? Красное вино, полный бокал красного вина… Большой, прозрачный, наполненный до краев. Он стоял бы рядом на столе, и вино в полумраке казалось бы почти черным. «А Говард Дюз все время шутил. Это нормально, это совершенно нормально», – говорил себе Антонио. – «И Он все время шутит. Ведь Он не думает, что мы из железа или из дерева. Он шутит», – все больше и больше убеждался Антонио Альберти в наваливающейся на него дремоте. Он чувствовал, что пространство вокруг него посветлело… или нет, это было пространство не вокруг него, а вокруг прозрачного бокала с вином, и светлело как будто не пространство, а вино. «Оно превращается в воду, – понял, наконец, он, – и придется досмотреть его превращение до конца. Если бы удалось заснуть… отключиться, заснуть, не видеть этого превращения». – Он сделал над собой усилие и… проснулся. В двух шагах от него в кресле сидела его гостья, но лицо ее было каким-то зыбким, расплывчатым. Он выпрямился в кресле, провел рукой по глазам и почувствовал, что они влажны.

– Простите, – сказал он, – я присел здесь и, кажется, на минуту задремал. Почему Вы меня не разбудили?

– Я уже хотела разбудить Вас, я здесь уже давно.

– Давно? – удивился Антонио Альберти. – Наверно, уже поздно.

– Да, – согласилась она, – уже поздно. Я уже успела побывать у вас в баре, там, где разыгрываются какие-то японские пантомимы. Ноэми уговорила меня пойти туда – она очень настаивала на том, что ей поручено меня развлекать.

– И как пантомимы? – рассеянно спросил Альберти.

…Ноэми очень настаивала. Она говорила, что все спрашивают, кто эта красивая женщина в синем платье, которую она привела вчера. В конце концов она заявила, что они ничем не рискуют и если Тане там не понравится, они всегда смогут уйти.

В баре к ним сразу подсел светловолосый молодой человек, упорно глядевший на Таню вчера вечером за обедом, и обращаясь только к ней, вежливо спросил, не возражает ли она, если он составит двум таким очаровательным дамам компанию. Она сказала: – Пожалуйста, – и тут же разозлилась на себя за это «пожалуйста». Вблизи молодой человек уже не казался ей привлекательным: у него были тусклые и бесцветные глаза. Его звали Колин. Ноэми была довольна; с несвойственной ее возрасту скромностью она мгновенно стушевалась и с легкой улыбкой переводила взгляд с одного на другого.

«Маленькая змея», – думала Таня, поглядывая на кукольно-хорошенькое загадочное личико приемной дочери Антонио Альберти. Наконец Ноэми зевнула и потихоньку встала. Таня тоже встала.

– Вы уже уходите? – расстроился Колин.

– Нет-нет, посидите, ну пожалуйста, – принялась уговаривать ее Ноэми. Она пыталась усадить Таню на место, довольно ощутимо нажимая на ее плечо своей маленькой ручкой. – Вы не заблудитесь без меня, Колин проводит Вас, правда, Колин? Вы ведь знаете этаж для гостей? Колин здесь работает. А если мы вдруг не увидимся больше, то пожалуйста, возьмите себе на память географию Страбона, – добившись того, что Таня села, продолжала она. – Но я уверена, что мы еще увидимся; Вы ведь здесь еще немного побудете?

– А если мы еще увидимся, то мне географию не брать? – не удержалась Таня.

Ноэми и глазом не моргнула. – Ну что Вы – конечно, брать! – И ушла, на пороге обернувшись и приветливо махнув рукой.

Тане было неудобно уйти сразу, и она, проклиная свое хорошее воспитание, добрых десять минут выслушивала разглагольствования Колина о внутренней политике республиканцев – очевидно, он решил блеснуть. Чтобы не смотреть на него, она смотрела на ярко освещенную сцену, по которой прыгали и размахивали мечами, издавая воинственный клич, японцы в разноцветных одеждах с набеленными, как маски, лицами. Наконец, совершенно одурев, она встала. Она не позволила Колину расплатиться за свое вино и попросила не провожать ее, но он все же увязался.

– Вам не хотелось бы слетать во Флоренцию на неделю? – вдруг спросил он, когда они ехали в лифте.

– В Вашей компании, я полагаю? – ласково спросила Таня.

– Да, – обманутый ее любезным тоном, с готовностью заявил Колин.

– Вы всегда такой храбрый?

– Я… а что?

– Ничего. А вдруг я преступница, которая отравила своего дядю, а сюда приехала, чтобы вложить его деньги для своих будущих инкарнаций, – с наслаждением сказала она. – Ведь не все же так увлечены политикой республиканцев.

Возбужденная и злая она вошла в комнату и увидела Антонио Альберти. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку, неподвижные кисти его рук свисали с подлокотников. Сначала ей показалось, что он просто прикрыл глаза и задумался. Она постояла, глядя на него и прислушиваясь, но он не открывал глаз и дыхания его она не слышала. И тогда его лицо вдруг показалось ей бледным и заострившимся. У нее сжалось сердце, и ступая почему-то на цыпочках по и без того заглушающему шаги ковру, она подошла ближе. Он спал, дышал очень тихо и его глаза под светлыми – гораздо светлее кожи лица – веками беспокойно двигались. Таня тихонько опустилась в кресло напротив и прикурила. Вздрогнув от щелчка зажигалки, она бросила взгляд на спящего, но звук не разбудил его. Так она просидела, стараясь не шевелиться, довольно долго, избегая глядеть на Антонио Альберти. Ей было странно, что он заснул здесь. «Если только Ноэми не напоила его своим снотворным, – усмехнулась она. – Я никогда не была во Флоренции. Я вообще давно нигде не была. А ведь я ни от кого не завишу, могу взять и уехать куда угодно…» – Но тут же вспомнилось, что завтра надо начинать поиски работы. Вслед за этим она подумала о том, что оставила машину невесть где и даже не потрудилась посмотреть, стоянка ли это. Некоторое время она курила, стараясь отогнать назойливые беспокойные мысли. Ей вдруг захотелось встать, снять с вешалки свой плащ и потихоньку уйти. «Синдром ухода», – вспомнила она и подумала: «Я с ума сошла, куда я так тороплюсь? Ну не так же я тороплюсь, чтобы не дождаться, пока он проснется». – Она немного успокоилась и закурила еще одну сигарету…

– Уже поздно, – повторила она. – Мне давно пора ехать домой.

– Вы хотите ехать сейчас? – спросил Альберти.

Таня кивнула.

– Я провожу Вас.

– Это не обязательно, я оставила машину здесь неподалеку.

– Подождите меня всего пять минут, – поднимаясь, сказал Антонио Альберти. – Я сейчас вернусь и провожу Вас до машины.

Он вернулся в своем светло-сером пальто, в петлице которого уже не было белого цветка.

«Вот так все и кончится, – подумала она. – И на том спасибо». И вспомнила, что так и не узнала, как назывался тот красный цветок, который Ноэми приколола к ее платью.

Они молча спустились вниз и вышли из тех же темных дверей, в которые вошли вчера.

«Я так и не увидела парадного входа», – подумала она.

– Прохладно, – сказал Альберти, – и похоже, собирается дождь. Вы не замерзнете?

– Нам недалеко идти, – отозвалась она.

Но идти оказалось гораздо дальше, чем ей казалось. Когда они проходили мимо ворот, через которые она перелезла, Альберти вдруг тронул ее за локоть и остановился.

– Вы ведь не собираетесь вот так взять и исчезнуть? Ведь Вы позволите разыскать себя?

– Как разыскать? Я – вот она, здесь, перед Вами, – усмехнулась Таня.

Альберти повернул ее к себе, и при свете тусклого уличного фонаря, светившего из-за ограды, лицо его опять показалось Тане совсем молодым. Ей хотелось протянуть руку и дотронуться до этого лица.

– Сегодня был странный день, – сказал Антонио Альберти. – Я чувствую себя каким-то потерянным. – Он улыбнулся: – Но я не хочу терять Вас. Оставьте мне свой телефон, а то я даже Вашей фамилии не знаю – Вы записали в книгу только «Таня» и адрес.

– Адрес, – повторила она. – Я не уверена, что записала его правильно. – И она раскрыла сумку, стараясь повернуться так, чтобы свет фонаря хоть как-то осветил царящий в ней хаос. Ворча себе под нос, что в этой чертовой сумке найти всегда можно все что угодно, только не то, что ищешь, она отыскала, наконец, старую визитную карточку.

– Вот, – сказала она, протягивая ее Альберти, – рабочий телефон уже старый, но здесь есть домашний. – Сумка соскользнула с ее плеча и повисла на локте.

– Позвольте я помогу Вам, – протянул руку Альберти. – У Вас, кажется, тяжелая сумка.

– Да, – засмеялась Таня, – в ней подарок Ноэми – снотворная книга, – и она показала Альберти тисненый золотом уголок переплета географии Страбона.

Они вышли на узкую улочку, которая казалась ей такой пустынной, когда она пробиралась по ней в тумане. Улица не была пустынной, они медленно шли рядом, и их, то и дело прося посторониться, обгоняли прохожие.

– Я уже отвыкла от этой сутолоки за два дня, – призналась Таня. Но настоящая сутолока началась, когда они свернули на проспект. Несколько раз их бесцеремонно расталкивали, и Альберти взял ее под руку.

Машина стояла на месте, но на стекле под дворниками красовались две угрожающего вида бумажки. – Я так и знала! – воскликнула Таня. – Штраф за стоянку в неположенном месте – это за вчера, а это за сегодня.

– Дайте их сюда, – Антонио Альберти вырвал бумажки у нее из рук. – Это я Вас задержал.

– Спасибо еще, что машину никуда не свезли.

– Да, спасибо, – подтвердил он. – Езжайте осторожно, дороги сейчас влажные.

– Спасибо, я постараюсь.

Он что-то сказал опять, когда она, уже сидя в машине, махнула ему рукой. Она выключила зажигание и приоткрыла окно.

– Я говорю, не меняйте номер телефона, – повторил Антонио Альберти.

Трижды объехав вокруг своего квартала и не найдя стоянки, она остановила машину довольно далеко от дома, и выйдя из нее, увидела перед собой узкую, уходящую вверх улицу, по которой ей предстояло подняться. «Опять этот туман», – подумала она, глядя на молочную завесу вокруг фонарей. Улица показалась ей бесконечной, и она остановилась, сделав всего несколько шагов. Но было холодно и, плотнее укутавшись в плащ, она двинулась вверх, загадав, что если дойдет до дома, то «все будет хорошо».

Она, конечно, дошла, увидела в окне своей гостиной свет и вспомнила, что, уходя, поленилась вернуться погасить его. Именно это она и сделала, когда вошла в квартиру – погасила свет. Потом, не раздеваясь, села у окна. Она сидела неподвижно и глядела на освещенный фонарем куст, росший в деревянной кадке под окном.

И глядя на него, она отметила, что пошел дождь.

Несильный и прямой, он заставлял вздрагивать тонкие длинные ветки, от которых она не отрывала глаз. Ни настойчивые гудки какого-то автомобиля, ни громкие голоса в подъезде напротив не отвлекали ее. Так продолжалось до тех пор, пока, заслонив куст, мимо окна со смехом не прошли девочки-подростки. Под фонарем мелькнули их лица, одна из них – и жалость кольнула сердце – с темными, волнистыми, влажными от дождя волосами, была очень хороша собой. Тогда она встала и медленно прошла на кухню.

«Напьюсь чаю и лягу спать», – подумала она и добавила вслух: – Пусть мне приснится хороший сон.

Она поставила чайник, сняла плащ, принесла его и сумку, с которой пришла, в спальню, бросила вещи на кровать, села и раскрыла сумку. Она достала сигареты и географию Страбона. Закурив и положив тяжелую книгу себе на колени, она подумала о том, что, кажется, так и не прочла из нее ни слова. «Или прочла?» – пыталась вспомнить она. Засвистел чайник, Таня отложила книгу, пошла заваривать чай и по дороге вспомнила, что все-таки прочла в географии Страбона несколько слов – что-то о любви, кажется, к морю. Тут же почему-то вспомнилось предложение Колина поехать во Флоренцию.

«Почему я об этом вспомнила? Там же, кажется, нет никакого моря… Как это ужасно, – говорила она себе, – так зависеть от перемены собственных настроений. Я вообще сумасшедшая, я легко впадаю в беспокойство, в апатию, во что еще? Надо почаще повторять себе, что депрессия есть всего лишь биохимия моего тела, и пить чай… с валерьянкой», – и она добавила в заварочный чайник щепотку пронзительно и сладко пахнущих измельченных корней из круглой жестяной баночки.

Она успела напиться чаю и раздеться и совсем уже собиралась забраться в постель и почитать «снотворную» книгу, когда раздался звонок в дверь. Она удивилась тому, что этот звонок, не предвещавший ничего хорошего, нисколько не встревожил ее.

– Вот что значит вовремя выпить валерьянки, – проворчала она, надевая халат.

Но пришел не Джефф, а Сюзи. Сюзи долго извинялась, что зашла так поздно, но она вдруг заметила, что у Тани в гостиной погас свет – а он горел два дня – и тогда она обрадовалась, что Таня вернулась.

– Да зайдите, ради Бога, – воспользовавшись короткой паузой, предложила Таня.

– Да нет, я на минутку, милая, – замотала головой старушка, однако зайдя в квартиру. – Ваш друг так тревожился о Вас, что даже меня встревожил.

– Какой друг? – спросила Таня.

– Наверно тот самый, о котором Вы мне говорили. Он был здесь последний раз часа полтора назад, приезжал на такси, позвонил ко мне, сказал мне, что даже таксист беспокоится, так он сам разбеспокоился. – Сюзи лукаво посмотрела на Таню. – Он говорил, что приезжает уже третий раз, что у Вас в гостиной свет и никто не открывает, так что он уже собирался звонить в полицию.

– В полицию? – озабоченно переспросила Таня. – А полиция зачем?

– Чтобы взломать дверь, я полагаю. Я его еле уговорила подождать до завтра. Я ему сказала, что сама всегда оставляю свет, когда уезжаю на несколько дней, чтобы думали, что в квартире кто-то есть.

– Идиот, – прошептала Таня.

– Да Вы не волнуйтесь, милая. Вы вот его лучше бы предупредили, что вернулись, а то, не дай Бог, приедет с утра с полицией.

– Идиот, – повторила Таня.

– Не ругайте его так, он о Вас беспокоился, – миролюбиво сказала Сюзи.

– Ни о ком он не беспокоился, – рассердилась Таня. – Он вообще ни о ком не беспокоится, кроме себя. Плевать он на меня хотел! – Тут она спохватилась, что сердится на ни в чем не повинную соседку. – Спасибо, что сказали. Ничего страшного, я ему позвоню.

Сюзи ушла, пожелав спокойной ночи. Вернувшись в спальню и сев на кровать, Таня подумала:

«Не хочу я ему звонить, пошел он к черту… Вот и пей после этого валерьянку». – Тут она сообразила, что и не может ему позвонить, что она не помнит его домашнего телефона и что он нигде не записан. Она вырвала из записной книжки страницу, на которой он был записан, год назад после того, как, однажды позвонив, услышала голос Кэсси.

«Как хорошо, – подумала она, укладываясь в постель, – когда все понятно. Понятно, что нельзя позвонить, понятно, что звонить не хочется, понятно, с чего начинать день завтра – купить газету с объявлениями, привести в порядок папку с образцами… все будет хорошо. И Антонио Альберти не исчезнет, не может он исчезнуть – в кои-то веки встречаешь человека, с которым… – Тут она осеклась, вспомнив, что это самое говорил ей Серж. – Хорошо было бы, если бы можно было не вспоминать о том, о чем не хочется помнить».

Она положила географию Страбона себе на грудь поверх одеяла, но не раскрыла, а задумалась о памяти. И чем больше она думала о памяти, тем труднее становилось удержать разбредающиеся на ее необъятном темном пространстве мысли. Тогда ей стало казаться, что есть какое-то очень важное слово, которое связано с памятью, и что если она вспомнит это слово, то все ее мысли послушно притянутся к нему, как к магниту. Немного погодя она нашла то, что искала. «Полет, память – полет, – думала она, – где-то я это прочла… Конечно, здесь, в книге Страбона!»

…память – полет молний и ангелов, – читала она, сразу отыскав нужное место. – В одно мгновение она преодолевает бездну, в которой исчезли наши иллюзии и надежды, которая поглотила нашу радость и боль.

Читать дальше не хотелось, и она пожалела, что в здании, построенном Антонио Альберти, нет окон, потому что ей очень захотелось поглядеть в окно. «В моей комнате нет окна», – подумала она и огляделась, чтобы еще раз в этом убедиться.

Но окно было. Оно открывало вид на узкую, уходящую вверх улицу, освещенную фонарями, и она все смотрела и смотрела за окно. Там шел хорошо знакомый питерский снег, мелкий и, наверно, колючий, и ветер, наверно, был сильным, потому что фонари качались и серые, согнутые в три погибели фигуры людей, двигались медленно, казалось, не касаясь земли. Земля, наверно, тоже была холодной.

Ночью она несколько раз просыпалась, но почти сразу засыпала снова. Один раз она проснулась оттого, что тяжелая книга соскользнула с одеяла и придавила ей руку. Она положила географию на пол и погасила свет, с которым заснула, думая о памяти. Утром она усмехнулась, подумав, что приснившийся снег был так хорошо знаком ей, потому что однажды уже снился.