Текст книги "Reincarnation банк"

– Так мне что, – спросил сбитый с толку Гердт, – говорить или замолчать?

– Помолчите минутку, – попросил Эрик. Он сжал виски пальцами и на лице его изобразилась мука. – Нет, не помню, – наконец выдавил из себя он. – Лучше говорите. Лучше расскажите что-нибудь. От чего Вы лечились в Швейцарии?

– От бессонницы.

– Ну, а дальше? Расскажите мне про бессонницу.

– Про бессонницу, – эхом отозвался Гердт, – хорошо. – Тут он подумал, что плохо понимает, о чем они говорят. «Может быть, я тоже опьянел?» Он выпрямился на жестком стуле и, стараясь не сосредотачиваться, поглядел на залитое дождем стекло. Прямоугольник окна был неуловим: он уплывал то вправо, то влево с раздражающей глаз быстротой.

«Да, конечно, я и сам не заметил, как опьянел». – Он оторвал взгляд от окна и поглядел на Эрика. «Как можно рассказать о моей бессоннице?» Это, – заговорил он, – обычно продолжалось по нескольку дней. Самое неприятное было к концу: я начинал засыпать на очень короткое время. – Он замолчал в надежде, что Эрик его опять перебьет. Ему не хотелось рассказывать о бессоннице. Но Эрик не перебивал.

– Я засыпал сидя, стоя, даже на ходу, бороться с этим было невозможно. Мучительнее всего были сны: я не понимал, что сплю, потому что эти сны не были похожи на сны. Я, например, мог идти по улице и заснуть – всего на несколько секунд, – и увидеть во сне, что я продолжаю идти по улице, но она становится все уже, превращается в деревянный настил, все уже, уже… а вокруг настила начинает клубиться туман. Разглядеть, что под ним, невозможно, но мне почему-то кажется, что под ним пропасть и что на дне ее вода. И я не могу сделать ни шагу, хотя понимаю, что никакой пропасти здесь быть не может, что я стою посреди улицы.

– Я спокойно могу пройти под куполом цирка по канату, – сказал Эрик, и кажется, в этот момент Гердт услышал, как за его спиной ввалилась в бар шумная и, судя по голосам, молодая компания. Эрик привстал и помахал кому-то рукой. Гердт не успел обернуться – стол их мгновенно оказался окруженным. Молодых людей было четверо, и трое девиц, но Гердту сначала показалось, что их целая толпа. Они тормошили Эрика, говорили все одновременно, шумно двигали стулья, придвинули еще один стол. Одна из девушек, черноволосая, хорошенькая, с по-кошачьи подведенными глазами, уселась рядом с Гердтом и заговорила с ним сразу, как со старым знакомым.

Потом, когда кончился дождь, и бумеранг упал в воду, и все вообще кончилось, Гердт в который раз убедился, что жизнь нисколько не делается легче оттого, что «никто ни в чем не виноват». Он снова и снова представлял себе, как по-другому могло бы все сложиться, если бы знакомые Эрика не пришли, и его мучило то, что когда они пришли, он почувствовал облегчение. Полночи он не мог заставить себя подняться наверх, в спальню. Все это время Полянская просидела с ним внизу. Потом она все-таки заставила его лечь в постель. С сухими воспаленными глазами и плотно сжатыми губами она ухаживала за ним, как за малым ребенком: поила успокоительным чаем, меняла мокрую салфетку на его лбу. Спать он не мог, он боялся заснуть. Ему казалось, что чувства его обострены, как бритва. В какой-то момент он вдруг ощутил как неуютно, неспокойно и безнадежно одиноко немолодой женщине, которая ходит за ним, как за младенцем, и старается быть спокойной. Он увидел безобразный оскаленный призрак ее одиночества. Ее одиночество показалось Гердту страшнее своего собственного.

– А Вы? – спросил он. – Вы почему не ляжете?

– Я не пойду к себе до тех пор, пока не увижу, что Вы заснули, – ответила Полянская.

И он заснул. Сначала притворялся, что засыпает. Когда она задула свечу и на цыпочках вышла из комнаты, он еще не спал. Но и после того, как она вышла, он, на всякий случай, чтобы не потревожить ее, лежал тихо-тихо, тихо-тихо… пока не заснул.

Напрасно он так боялся заснуть. Ему снилась старая тетя Либхен, сестра бабушки. Снилась ее маленькая квартирка в Гамбурге, и все в этой квартирке было на прежних местах: резной дубовый буфет с маленькими фарфоровыми зверюшками, черный громоздкий телефон в прихожей, тяжелая металлическая пепельница, а на дне ее чеканная женская полуобнаженная фигурка с кувшином на голове. И, как и прежде, было непонятно, как можно гасить об нее окурки и стряхивать на нее пепел.

Тетя Либхен так же кормила его конфетами, и он ел их во сне, не решаясь огорчать ее. А мимо открытой двери в прихожую несколько раз проходила Марта, его жена. И тетя Либхен кричала ей, что здесь Натан, но Марта глядела на него, не узнавая, глядела, как на чужого.

Утром с ним случилось что-то вроде лихорадки. Он сидел на постели, плотно укутавшись в одеяло. Но оно не согревало. Гердта трясло и, хотя он вовсе не плакал, по щекам его градом текли слезы.

– Господи, отчего они мертвы? – стуча зубами, повторял он. – Отчего их так много?

Он не запомнил ни одного имени. Пьян был только Эрик, и почему же тогда никто не остановил его! Они все вместе вышли из бара и дошли до набережной. Эрик, прощаясь, как-то нехорошо, не глядя в глаза, улыбался. Перед тем, как завернуть за угол, Гердт обернулся – Эрик шел по узкому каменному парапету набережной.

– Это не вода! – кричал он.

Гердт растерялся.

– Там не вода, – кричал Эрик, – я иду по широкой улице! – Он поскользнулся на мокром камне, отчаянно взмахнул руками, но выровнялся и продолжал идти. Гердт бросился к набережной.

– Я сплю… – Это было последнее, что прокричал Эрик. Все случилось как-то неправдоподобно быстро – никто не успел подхватить, Гердт не успел добежать, хотя был совсем близко. Когда он добежал, Эрика на парапете уже не было. Кто-то отчаянно визжал сзади, за спиной Гердта. Ограда была невысокой, по пояс, и Гердт с размаху прижался к мокрому камню. Бумеранг выпал из его кармана, и он увидел бьющуюся о бетон волну и медленно, невыносимо медленно летящий в воду бумеранг. И когда это случилось, дождя уже не было.

Гердт спустился вниз позже, чем обычно. Все было попрежнему: Полянская и прислуга вязали, кошка дремала на подоконнике. В открытые окна ослепительно светило солнце. У себя в спальне Гердт тоже оставил окно открытым. Там на стуле у окна сушилась голубая ученическая тетрадь с синими, попорченными соленой водой строками, выведенными крупным детским почерком.

– Если бы я знала, что она знает… Если бы Вы знали о скольком мне приходилось молчать, удивляюсь, как я не превратилась в рыбу. Потребовалось много лет, чтобы я поняла, что мои усилия помочь кому-нибудь только мешают, даже очень мешают. Теперь я только молчу и помню. А Вы, ну совсем, как я была когда-то… – Полянская оторвала взгляд от вязания и посмотрела в глаза Гердту. Пальцы ее продолжали проворно двигаться, солнечные блики вспыхивали и гасли на спицах. – И это потому, что мне всех всегда жаль, – сказала она с неприязнью и поджала губы.

Гердт подумал, что она права – молчать лучше. Позже он узнал, что именно на ее деньги похоронили Эрика, и что именно она поставила на его могиле небольшой гранитный памятник с ошеломившей его надписью: «незабвенному Эрику». В каждый свой приезд к Полянской он непременно хоть раз заходил на огромное, тянувшееся вдоль шоссе кладбище к «незабвенному Эрику».

Последний раз Полянская выезжала из дому, когда они вместе летали в Берн. Она добилась разрешения перевезти тело Иветты; ей стало тяжело летать в Швейцарию каждый год. Это было десять лет назад, незадолго до его гастролей в Японии. Поэтому, когда зимой она позвонила и попросила встретить ее в аэропорту, Гердт был поражен. На следующий день она позвонила снова, сказала, что плохо себя чувствует, что у нее грипп, и что как только она поправится, сразу напишет. Она не поправилась, но написала.

Об Альберти Гердт узнал случайно, из рекламной книжки с красивыми глянцевыми фотографиями, напоминающими кадры из исторических голливудских эпопей. Маленькая статейка на обложке была подписана: А. Альберти, вице-президент. Добиться приглашения на открытие «Reincarnation» банка оказалось труднее, чем Гердт ожидал. И он не был уверен, тот ли это А. Альберти.

Гердт не запомнил имени молодой женщины, сидящей напротив него, он только помнил, что ее имя очень похоже на его собственное. У женщины было тонкое, белое и нежное лицо блондинки, но она не была блондинкой. В комнате, освещенной настенной лампой и горящими на обеденном столе свечами – садясь за стол, она попросила приглушить свет, – волосы ее казались черными. Он перевел взгляд на Альберти, темные глаза которого ярко блестели под высокими, как на старинных портретах бровями, и неожиданно рассердился на него:

«Мне все равно, есть ли ему дело до кого-нибудь, кроме этой молодой женщины, или нет», – подумал он, но тут же рассердился на себя и виновато улыбнулся, встретившись с ней взглядом.

Ночные гости (II)

VI

Да, он долго подбирал слова. Он хотел начать так: «Эту тетрадь просила передать Вам Глена Полянская. Я не давал согласия выполнить это поручение, но Глена Полянская умерла и я не успел отказаться. Простите, если причиню Вам боль, выполняя его».

Он перебирал всевозможные варианты вопросов, которые мог задать ему Альберти, искал осторожные ответы. Он жалел Антонио Альберти и, думая о том, как Глена Полянская однажды сказала: «все потому, что мне всех всегда жаль», неприязненно поджимал губы, как это делала она.

Но он сказал, как если бы внезапно вспомнил о чем-то, о чем мог бы и не вспомнить:

– Да, я должен выполнить поручение одной своей знакомой, она просила передать Вам кое-что. – Сказав это, он поднялся и подал Альберти плотный коричневый конверт, в котором лежал дневник Иветты и письмо Полянской.

– Мне скоро надо уезжать, но если Вам что-нибудь понадобится, позвоните; Вы ведь знаете мой телефон?

– Вы нас уже гоните? – улыбнулся Альберти.

– Нет-нет, – быстро ответил Гердт. – Это я просто, чтобы не забыть… – И тут же подумал: «Зачем я это сказал?»

– Что там? – взяв конверт, Альберти машинально вертел его в руках.

– Там все написано, там внутри есть письмо, – торопливо сказал Гердт. Ему показалось, что Альберти сейчас вскроет конверт прямо у него на глазах и он добавил: – Это не спешное.

Альберти кивнул и положил конверт на край стола. – Напомните мне, когда будем уходить, – с улыбкой попросил он Таню и извинился, заметив укоризну, мелькнувшую и погасшую в глазах музыканта: – В эти несколько дней было столько суматохи.

– Я напомню, – сказала Таня, – у меня отличная память. Я, например, помню, что Вы обещали рассказать о Говарде Дюзе.

– Я не знал, что он тоже причастен к авиации, – обрадовался новой теме Гердт. – Вы вместе летали?

– Нет. Мое знакомство с ним связано не с авиацией, а с этим банком. Я познакомился с ним четыре года назад, когда мне понадобился компаньон. Для превращения, как выражался один мой старый знакомый, «мечты в полет» мне нужны были деньги. Не смейтесь, Таня, эта фраза сыграла не последнюю роль в возникновении банка. Я произнес ее в шутку четыре года назад, и она-то и натолкнула меня на мысль о Говарде Дюзе. Старый знакомый, который употребил ее однажды, в свое время буквально бредил Дюзом. Это время было очень давно – я знал, что Дюз жив, но он заперся, нигде не показывался, никого не принимал, заткнул все щели.

– И он стал Вашим компаньоном, – Таня произнесла эти слова без всякой вопросительной интонации, и Гердту, нечаянно поглядевшему на ее белое, спокойных и чистых очертаний лицо, вдруг стало грустно.

«Как странно, – подумал он, – что же грустного в том, что у этой женщины такое красивое лицо?»

Почувствовав на себе его взгляд, Таня повернулась. Гердт не уловил всей многосложной перемены в выражении ее темных глаз, но что-то очень сложное сменилось в них очень определенным: они глядели на него доверчиво. Он благодарно улыбнулся и вдруг подумал: «Она влюблена в него».

– Как Ваше плечо, то бишь, рука? – спросил он.

Таня сняла длинную кружевную перчатку, покрутила рукой с аккуратно налепленной узкой полоской пластыря. – Прекрасно, – сказала она, – почти прошло.

– Простите, я перебил, – спохватился Гердт. – И он стал Вашим компаньоном?

– Я написал ему короткое письмо, – сказал Альберти, – я знал, что длинное он читать не станет, он мог и короткое не прочесть. Но он прочел и прислал мне отпечатанный на прекрасной бумаге список очень точно поставленных вопросов. Я ответил на них и получил приглашение посетить его в его резиденции, о которой рассказывали легенды: говорили, что его коллекция картин богаче луврской. Он называл свой дворец «Дом удовольствий» и когда-то устраивал там роскошные приемы.

Таня хотела что-то спросить. – Я на них не бывал, – опередил ее вопрос Альберти.

– Я хотела спросить, – с улыбкой помотала головой она, давая понять, что он не угадал, – где они сейчас, картины?

«…все, за исключением обозначенных ниже наименований». – писал Говард Дюз. – «Не смущайтесь объемом списка исключений», – замечал он дальше в скобках, – «он несопоставимо беднее списка включений, иначе я бы приложил включения». – И дальше, что заставило Антонио надолго отстраниться от плотного матового листа бумаги: «…солнечные часы Гюстава Шлютера, чтобы Вы могли отличать свет от тьмы в Вашем здании без окон».

В нотариально заверенном списке условий Говард Дюз потребовал отсутствия окон.

– Многие здесь, – ответил Альберти.

* * *

Говард Дюз не принимал посетителей и нигде не показывался. Антонио знал его лицо по фотографиям десятилетней давности, пытался представить себе, каким оно стало, и оно сложилось в холодный замкнутый лик богатого оригинала. Но войдя в просторный роскошный кабинет, он сначала как будто не заметил лица Дюза: такими доминирующе живыми были на этом лице глаза. Они были очень светлыми, как бы немного размытого рисунка из-за лежащих вокруг них акварельных голубых теней.

– Добрый вечер, – сказал Антонио.

Дюз поднялся – он был очень высок, выше Альберти, – пожал ему руку и указал на кресло.

– Мне было знакомо Ваше имя по патенту на небольшое изобретение, в регистрации которого Вы опередили меня на несколько дней тридцать лет назад, – сказал он.

– У меня только один патент: термостат на…

– Не нужно, я помню, – перебил Дюз. – Память всегда была моим… – он остановился, подбирая нужное слово, – благословением.

Вихрь мыслей пронесся в голове Альберти, и он усмехнулся.

Дюз внимательно смотрел на него. – Один мой родственник развязал войну с Мексикой при помощи нескольких объяснений запечатленному на подлинных фотографиях. Эти объяснения не имели ничего общего с запечатленным на фотографиях, но были правдоподобны и остроумны.

Неделей позже Антонио выяснил, что «родственником» был отец Говарда Дюза.

– Ваше предложение, – Дюз улыбнулся, – напомнило мне его шутку. Я хотел посмотреть на Вас, чтобы окончательно решить, чем измеряется Ваша жизнь – временем или событиями, и если последними, то в какой мере создаете их Вы.

– Относительно Вас, – холодно ответил Альберти, – я решил этот вопрос заранее, иначе бы не обратился именно к Вам – богатых людей много.

Говард Дюз чуть заметно кивнул: – И Вы предлагаете мне возможность продолжить цепь событий до того, что ими будет измеряться моя смерть.

– Смерть?

– Я не вложу в Ваш банк ни цента, пока жив. – Глаза Дюза на мгновение утратили живость, и Антонио увидел застывшее посмертным слепком бледное лицо с правильными и тонкими чертами. Он отвел глаза, не желая почему-то анализировать впечатление, и сказал:

– Я предложу Вам два возражения. Первое – в случае посмертного завещания Вы существенно ограничиваете свой контроль над воплощением проекта. Второе – я могу умереть раньше Вас.

– Будем рассматривать Ваши возражения по порядку, – спокойно отозвался Дюз. – Я буду вполне удовлетворен, ограничив свой контроль над Вашим проектом тем, что составлю нотариально заверенный список условий, при соблюдении которых Вы сможете получить наследство. Мы будем иметь возможность обсудить мои условия. Все они будут касаться банка и делиться на обязательные и, назовем их, желательные. Иначе говоря, это будут требования и советы.

– Подождите, – мотнул головой Альберти. – Если я правильно Вас понял, Вы говорите, что согласны завещать определенные средства банку при соблюдении Ваших условий?!

– Да, – ответил Дюз, и Антонио увидел легкую быструю улыбку на его лице. – Иначе Вы бы не сидели здесь. – Дюз сделал короткую паузу, тактично давая ему прийти в себя.

– Теперь второе, – продолжал он, – если Вы умрете раньше меня, то ответ очевиден: Вы не сможете воспользоваться моим завещанием. Но на это у Вас мало шансов.

– Вы больны, – вдруг понял Антонио.

– У меня рак, – сказал Дюз и добавил – Это не обязательно знать никому. Пресса очень назойлива.

– Рак чего? – спросил Альберти. Он спросил автоматически, пытаясь понять, чем глаза Дюза напомнили ему вдруг глаза Нума, глядевшие на него из таинственного мира тишины много лет назад в мансарде брата.

– Сердца, – поднимаясь с кресла, сказал Говард Дюз.

– Простите, – извинился Альберти.

– Я пришлю Вам предварительный список условий для нашего контракта. Вам повезло, – продолжал Дюз, пока Альберти медленно высвобождался из обтянутого пятнистой шкурой кресла, – Вы не так богаты, чтобы соврать, как однажды соврал я, сказав, что купить можно всех, вопрос только в цене.

– В этом смысле мне повезло бы и с деньгами, – улыбнулся Антонио, – я давно знаю, что нельзя купить мертвых.

– В таком случае, полагаю, Вы не думаете, что мертвые могут купить? – протянул ему руку Говард Дюз.

Это было утро того дня, когда, вернувшись в Санта-Барбару, он застал Кван-Ва в слезах – за неделю до этого он улетел, забыв предупредить ее и забыв, что забыл предупредить. Обнаружив это, он почувствовал недоумение вместо вины, молча сидя у открытого в маленький сад окна, дождался традиционной в своей жизни фразы: «Ты совсем меня не любишь» и подумал, что не слышал ее только от одной женщины – Марии.

Он еще раз встретился с Дюзом. Молодой адвокат в прекрасном сером костюме и с красивыми серыми глазами, в кабинете которого Антонио подписал контракт, поздравил его и передал карточку с адресом, сказав, что по этому адресу Говард Дюз ожидает его сегодня к обеду в семь часов вечера.

Это было не в «Доме удовольствий», это было в уютном подвальчике, где стояли бочонки со старинным вином, висели гирлянды чеснока и пучки зелени и прислуживал маленький толстый и жизнерадостный кубинец, напоминавший владельца кафе «Флоридитта». Он же приготовил обед, удивительно вкусный суп с ракушками, креветками и кусочками тунца, густой и ароматный, кальмаров в зеленом соусе, салат с мидиями, почему-то называвшийся русским. Приготовленные на пару овощи не понравились Альберти, они были выпарены до потери цвета, но только их и ел Говард Дюз, сидевший уже на передвижном инвалидном кресле. Глаза его горели еще ярче, они казались гневными на до невероятности исхудавшем лице даже когда он улыбался. Поощряемый неугомонным, как заботливая нянька, толстяком-кубинцем, он чуть пригубил вино. Все трое вспоминали войну.

– Однажды я совсем разбился, – сказал Дюз. И он рассказал историю о том, как перебинтованной бессловесной куклой был оставлен умирать в госпитале, в палате, куда уже никто не входил, кроме санитаров, которые одного за другим вывозили переставших стонать и бредить смертников. Через неделю он остался один с чистым, ясным и бессонным сознанием происходящего. По ошибке заглянувший в палату инспектор, производивший ревизию госпиталей, встретился с ним взглядом.

– У меня всегда были очень живые глаза, – улыбнулся Дюз.

Его собрали по кусочкам – девять операций за полгода.

– Знаете, о чем я думал всю ту неделю, когда знал, что меня оставили умирать, и никак не мог умереть? Я думал о том, что ненавижу тех, кого, казалось, любил. И мне очень хотелось узнать, могу ли я действительно любить.

Альберти вопросительно смотрел на него, но он улыбался и его светлые глаза ослепительно и гневно сверкали.

* * *

– Я еще загляну к Вам до отъезда, – сказал Альберти.

– Конечно, – отозвался Гердт.

– Так что я не прощаюсь.

– Конечно, – подтвердил Гердт, – мы еще увидимся. Вы оставили перчатку, – он вернулся за забытой на столе Таниной перчаткой.

– И мы еще увидимся, – улыбаясь, сказала Таня. – Я непременно приеду Вас послушать.

Они ушли. Гердт уложил вещи, потом сел и поискал глазами окно, но окна не было. До отъезда оставалось около трех часов. Музыкант подумал, что за это время Антонио, конечно, успеет все прочесть и почувствовал вдруг, что устал и перенервничал из-за всей этой истории с поручением Глены сверх всякой меры. Он встал, прошелся по комнате, остановился у темной резной горки, где за стеклом поблескивали разноцветные кристаллы, достал темно-лиловую аметистовую щетку и чуть не уронил, так неожиданно тяжел оказался камень. Как в сказке про танцующего белого медведя, мысли упорно возвращались к тому, о чем он пытался не думать: как Антонио Альберти будет читать дневник Иветты Полянской.

«Он изменился с нашей последней встречи гораздо больше, чем за время между первой и той, прошлой, в Японии. Но он не очень постарел – «наследственная болезнь», как сказал он тогда, десять лет назад, в Японии…»

* * *

…Концерт в Императорском театре прошел блестяще, музыкантов не отпускали, они трижды играли «на бис».

После концерта к Гердту подошел служащий.

– Господин спрашивает Вас, – сказал он, и Гердт, укладывавший в этот момент в чехол скрипку, обернулся. «Господином» был улыбающийся, загорелый, в прекрасном светло-сером костюме, Антонио Альберти. Гердт не успел еще уложить в футляр смычок, и теперь, чтобы пожать протянутую ему руку, переложил его в левую.

– Вот так надо знакомиться с артистом, пока он еще держит смычок в руке, – сказал Альберти.

Гердт обрадовался и растерялся: – Мы уже знакомы!

– Со мной – да, но тут есть кое-кто, жаждущий с Вами познакомиться.

На пороге, не решаясь войти в комнату, стояла тоненькая девочка лет семи-восьми с круглым, нежным и белым, как у фарфоровой куклы личиком.

– Ноэми, – позвал Альберти, – ты можешь войти и сказать господину Гердту спасибо.

Девочка серьезно глядела на Гердта. – Вы Фриц Крейслер? – спросила она.

– Н-нет, меня зовут Натан Гердт, детка. А Фриц Крейслер жил сто лет назад.

– И больше уже не живет, – добавил Альберти.

Девочка смерила их обоих недоверчивым взглядом, круто повернулась на каблучках и убежала.

– Не беспокойтесь, она подождет в зале, – сказал Альберти, увидев, что музыкант шагнул было за ней. – Дочь моей жены.

Пока Гердт собирался, он рассказал ему, что женился месяц назад на вдове очень влиятельного человека, и аристократическое семейство покойного мужа отнеслось к ее вторичному замужеству крайне неодобрительно. Ее незаконно пытаются лишить оставленного покойным супругом наследства, и с этой целью стараются взять под опеку девочку. «Если бы ребенок был мальчиком, им бы, наверно, это удалось. Но маловероятно, что из-за девочки здесь станут поднимать шум, так что мы еще повоюем».

Гердта удивило, что Альберти так легко рассказывает о себе. Это был не тот, прежний Альберти, которого он знал в клинике. – Будьте осторожны, здесь не любят шутить, – предостерег он.

– Представьте, мне наоборот показалось, что любят, – усмехнулся Альберти. – Меня они называют «красноволосым».

Гердт поглядел на его темные густые волосы и вдруг подумал, что Альберти совсем не постарел за эти десять лет.

– Вы совсем не стареете, – сказал он.

– Это болезнь наследственная.

– Наследственная болезнь? – доверчиво улыбнулся Гердт.

– Болезнь, – серьезно подтвердил Альберти. – Отец был лет на двадцать старше матери, но она на моих глазах догоняла его. Он не старел.

Альберти уговорил Гердта поехать на ночь к нему.

Движение на одной из улочек почему-то перекрыли. Пропустив указатель на объезд, они полчаса простояли в потоке гудящих машин и стояли бы еще долго – движение на улице было односторонним, – если бы Альберти не съехал с проезжей части на тротуар и не выбрался потихоньку на проспект. У самого съезда они вспугнули пеструю стайку женщин. «Почему они тут ходят стайками? И хихикают, прикрывая ладошками рты, о чем их ни спроси». Гердт вспомнил, что тромбонист без конца жаловался на то, как некрасивы здесь женщины. Он обернулся и посмотрел на задремавшую на заднем сидении Ноэми. Ее хорошенькое фарфоровое личико как будто излучало в полумраке бледный теплый свет. – Она похожа на свою мать? – спросил он.

– Внешне похожа, – отозвался Альберти, – но характер у нее совершенно другой. Ноэми очень своенравна. Жена утверждает, что это при мне она стала такой. Просится поскорее съездить в Америку, и уже потом вернуться и поселиться в Цукидзи.

– Где это, Цукидзи? – поинтересовался Гердт.

– Здесь же, в Токио. Это район, где мы снимаем квартиру; здесь живут почти одни иностранцы. Вот она и хочет с полным правом считаться иностранкой.

Квартира оказалась домом. Вернее, половиной дома, другая половина была нежилой. С уснувшей девочкой на руках Альберти прошел в спальню. Гердт огляделся, и первое, что бросилось ему в глаза в просторной, устланной толстой циновкой комнате, была «Вышивальщица». Гобелен одиноко висел на высокой белой стене. С другой стены – напротив, из ниши, Гердту загадочно улыбалась нарисованная на продолговатой полосе шелка красавица в голубом кимоно с зеленой веткой в руках. Он отошел к окну, где стояли плетеные кресла, и сел, но почти сразу встал, потому что вслед за Альберти в гостиную вошла улыбающаяся женщина, очень похожая на красавицу в голубом кимоно. Гердт перевел взгляд на гобелен, на секунду поверив, что теперь из противоположной двери появится Вышивальщица. Альберти перехватил его взгляд и улыбнулся.

– Да, – сказал он, – старая знакомая. И представил свою жену. У нее был нежный голос и трудно произносимое имя. Гердт запомнил, что в переводе оно означало «луч света».

– Это Ваш портрет? – спросит ее Гердт, подойдя к картине.

– Нет, – рассмеялся Альберти, – это «портрет» богини милосердия.

– Это «Ивовая Каннон», – добавила женщина. Она принесла печенье в серебряной вазочке, холодное сакэ и ушла.

– Знаете, я до сих пор предпочитаю «Риоху» всем другим напиткам, с Вашей легкой руки, – признался Гердт.

– А Вы попробуйте, попробуйте, раз мы с Вами один раз уже сошлись во вкусах, – сказал Альберти, – это лучший сорт сакэ, который я знаю, масамунэ.

Напиток имел нежный кисловатый вкус. Заговорили о Японии. Альберти сказал, что он здесь второй раз, что ему здесь все любопытно, что компания послала его закупить электронное оборудование для тренировок космонавтов, хотя сам он больше занимался психологической частью этих тренировок, точнее, подбором групп, и ему лично эта электроника не нужна. Теперь он давно все отослал в Вашингтон, а сам… женился. – А Вы? Не женились?

Гердт покачал головой. – Вы хотите остаться жить здесь?

– Некоторое время поживу. Я почему-то был уверен, что мы еще встретимся. – Альберти улыбнулся:

– Странная у нас была встреча десять лет назад.

– Мы были больны, – сказал Гердт. – Знаете, я потом познакомился с Гленой Полянской. Я гостил у нее после клиники, мы до сих пор друзья. Она помнит, как Вы приезжали расспрашивать… Вы и теперь будете утверждать, что я был не прав, когда говорил, что случайностей не бывает?

Альберти пожал плечами, – Я не понимаю крайних суждений. «Случайностей не бывает» и «вся наша жизнь есть цепь случайностей» звучит для меня одинаково, то есть одинаково не имеет смысла. – И безо всякой паузы спросил, – Скажите, Вы уже были в Киото?

– Не был. Почему Вы спрашиваете? Я действительно хотел, но уже не успеваю, послезавтра мы улетаем.

– Успеваете, если доверитесь мне как пилоту.

Устраивая гостя спать, жена Альберти вынесла из свободной спальни игрушки Ноэми, среди них был черный картонный лабиринт. По этому лабиринту Гердт бродил потом во сне. Он не стремился выйти из него – наоборот, лабиринт снова и снова выбрасывал его наружу, на холодное белое пространство заброшенной взлетной площадки, и непонятно было, как можно взлететь с нее, чтобы попасть в Киото. Он снова попадал в лабиринт; ему снилось, будто он что-то потерял в лабиринте, что-то, что он непременно должен был отыскать…

Гердт думал, что проснулся первым, но выйдя в гостиную, увидел Ноэми; она сидела на полу в ночной рубашке. В одной руке она держала плюшевого медвежонка, в другой куклу и водила их по лабиринту, что-то тихонько напевая. Гердт пожелал ей доброго утра, присел рядом и спросил девочку, знает ли она легенду о минотавре, который жил в лабиринте. Она помотала головой и выжидательно уставилась на него. Когда Гердт дошел в рассказе до того места, как семь юношей и семь девушек приносились в жертву минотавру, она вынула кукол из лабиринта, и сама отодвинулась, но почему-то не от лабиринта, а от Гердта. «Опять я сказал что-то не то,» – подумал Гердт.

Перелет занял немногим больше часа. Самолет оказался маленьким, двухместным, почти игрушечным. Гердт обычно плохо переносил тряску, но все обошлось. Утро было ясным, безоблачным, летели невысоко. Несколько раз Альберти оборачивался, проверяя, как чувствует себя пассажир, и тогда Гердт улыбался и кивал. Когда Альберти крикнул «снижаюсь!», Гердт пожалел, что обратно они полетят уже в темноте и не видно будет нежного многоцветного ковра земли.

Завтракали они в саду Дайчизи, отмахиваясь от ос, слетевшихся на медовые пирожные. Полосы ярко-красного и, дальше, бледно-зеленого и лилового мха окружали подстриженные лесенками, шарами и волнами кусты азалий. Тех же очертаний миниатюрные искусственные холмы схватывали полукольцом поляну, а за ними виден был резной конек крыши храма.

– Непривычно для глаза, – заметил Гердт, – но красиво.

– Да, – согласился Альберти, – красиво. Мы не пойдем смотреть здесь Храм Южных Варваров, он здесь странно смотрится.

– Чей храм? – переспросил Гердт.

– Наш, варварский. Надо быть безумным, чтобы навязывать кому-нибудь свое понятие о красоте. Оно не так уж непонятно, чужое, чтобы… не понять его.

– Вы говорите загадками, – улыбнулся Гердт.

– Просто, как сказала бы моя сестра Рози, у меня появилась новая игрушка.

До канала ехали на автобусе. Низкая изгородь тянулась вдоль дороги, а за ней торчали редкие деревца с похожими на звезды крупными листьями.

– Японцы прекрасно знают западную культуру, – говорил Альберти, ступая позади Гердта по узкой, шуршащей гравием дорожке.

Дорога отошла от канала. Извиваясь, она утонула в серых холмах, с торчащими кое-где островками трав. Гердт остановился, пропуская вперед Альберти. – Мы куда-то идем? – спросил он. – Куда?

– В сад Шинто. Он начинается на том берегу, уже недалеко.