Текст книги "Reincarnation банк"

Вышивальщица

III

Она силилась понять, как загорелся светильник, одновременно улыбалась тому, что бутоны, торчащие из растрескавшейся ножки стола, похожи на рисунок, который однажды прислал ей в письме Саша, но главное ее внимание было поглощено бившейся в паутине, в центре пустой рамы, бабочкой.

– Вот, небось, стоишь сейчас и думаешь о том, что неизбежнее случайности.

– Всегда терпеть не могла твою манеру дразнить! – она обернулась и сердито посмотрела на Сашу. – Сам ведь прекрасно знаешь, что ни о чем я не думаю. Помоги лучше освободить бабочку, а не хочешь, так уходи… я никогда не скучала по тебе.

– И помогу… и даже скажу тебе, что неизбежнее случайности – судьба.

– Пожалуйста, перестань.

– Где ты видишь эту твою бабочку? Лучше сядь и поговори со мной.

– Не понимаю, куда она делась! Не могу я говорить с тобой; как я могу говорить с тобой, когда я смотрю на тебя, а у тебя и лицо-то незнакомое. Я и лица-то твоего не знаю!

– Да ты на себя посмотри: ты свое-то знаешь?

Таня помнила, что шла к зеркалу, но почему-то она оказалась перед пустой рамой. Оказавшись там, она нисколько не удивилась и стала старательно снимать липкую паутину.

– Правильно делаешь. Сейчас сюда как раз принесут картину.

– Какую картину? – обернулась Таня и увидела входящих в комнату людей. Их было много, и они бережно несли растянутый холст с изображением гигантского белого, как показалось Тане, цветка. Она отступила, давая им дорогу, и опустилась на пол рядом с креслом, в котором, улыбаясь, сидел уже не Саша, а Антонио Альберти.

Он наклонился и провел рукой по ее волосам. Таня втянула голову в плечи, потому что рука Антонио Альберти была холодна, как лед.

– Успокойтесь, – сказал он, – я все объясню.

– Что тут объяснять? – послышался откуда-то сверху резкий голос Рози. Таня подняла голову, но увидела только сидевшего на карнизе над дверью филина. – Тут нечего объяснять. Вы немного похожи на некую юную особу, вот и все объяснение, – продолжала вещать старая ведьма. – Но она гораздо, гораздо моложе Вас, можете убедиться сами.

Посреди комнаты стояла девушка с необыкновенно длинными распущенными волосами. За темным каскадом этих волос разглядеть ни лица, ни фигуры было невозможно.

– Я не похожа на нее… ее совсем не видно, – Таня повернулась к Альберти: – Если все дело в том, что я на кого-то похожа, то я лучше отойду. – Она опять оказалась в нише перед новой картиной, на которой, к ее удивлению, был изображен вовсе не цветок, а человек в белых одеждах. И тут что-то случилось; как будто исчезла граница между нею и человеком в белых одеждах, комнатой с мерцающим светильником, всеми предметами в ней… раздражение и обида вмиг оставили ее – все оказалось вдруг прекрасным.

Таня протянула руку и осторожно коснулась стеклянной вазы.

– Какая красивая, – сказала она, оборачиваясь к Альберти. – Мне хочется нарисовать ее.

– Она уже была нарисована во времена царя Инджо наложницей правителя города Намвона по имени Чжунхян. По ее рисунку эта ваза сделана.

– Какая у Вас прекрасная память, – восхитилась Таня. – Я никогда не запоминала названий. Мне казалось скучным запоминать…

– Только ложь скучна…

«Только ложь скучна», – повторила про себя Таня. Она сидела в кресле и на коленях у нее лежала открытая на странице тысяча двести тридцать четыре, она хорошо запомнила, география Страбона.

«…Я сам побывал там, – читала она, – и провел значительное время в ознакомлении с развалинами, лежащими на месте одного из некогда пышно цветущих городов Этолии». – Этолии, Этолии… где-то я недавно читала об Этолии, – силилась вспомнить Таня. – «Развалины расположены в двадцати к северо-востоку и тридцати пяти к западу стадиях от Понта…» – Как это, к северо-востоку и к западу? – пыталась сообразить она. – Как странно они определяли направление. – «…образующего в том месте весьма удобную на первый взгляд бухту. При ближайшем рассмотрении я убедился, что бухта не только не удобна для мореплавания, но и опасна цепями подводных скал, которые внимательный наблюдатель может рассмотреть в очень спокойную погоду. Так как Понт в тех местах редко бывает спокоен, и вода весьма замутнена особой разновидностью редких красных водорослей, заметить опасность, грозящую кораблям, заплывшим в бухту, представляется маловозможным. Из вышеизложенного ясно, что город не мог быть разрушен флотом победоносного Фе-гея с юга, даже если допустить, что таковая попытка была предпринята. К востоку побережье скалистое, к западу расположены так называемые зыбучие пески, к северу тянутся гряды гор. Охрана двух перевалов, из коих к настоящему времени уцелел только один, не могла представлять особой сложности, тем более что невоинственные племена, жившие севернее Этолии, вряд ли отважились бы на вторжение, будучи озабочены в основном поисками корма для особой длиннорогой разновидности скота, в изобилии разведенного ими. Итак, передо мной встал вопрос: что послужило причиной разрушения города? – ибо мне стала очевидна недобросовестность историков, по большей части ссылающихся друг на друга. Вследствие этого, хотя столь долгое пребывание в тех местах не входило в мои первоначальные планы, я пробыл там ровно две луны, что в совокупности со счастливой встречей немого Марка и послужило причиной моего знания нижеследующей правдивой истории, каковую, историю, рассказанную мне Марком, я имел время тщательно…» – Что за чушь? – Таня вгляделась в книгу, стараясь отыскать только что прочитанные строки. Глаза ее закрывались, строки туманились и, сделав над собой отчаянное усилие, она частью читала, частью угадывала объяснение, настоятельно требуемое ее разумом: «…ибо рассказать можно без слов, так же как всем понятно, что иметь глаза еще недостаточно, чтобы видеть, а уши, чтобы…»

– Чушь! – повторила она вслух. – Уши, уши… вот я сейчас заткну уши и ничего не буду слышать. – Я ничего не слышу! – и она не услышала. – «Странно, – подумала она, – я не слышу или я ничего не сказала? Может я тоже немая!?» – Она в панике вскочила и услышала приглушенный ковром удар соскользнувшей с колен книги…

Светильник не горел, картины в раме не было, дико клонило в сон, и едва добравшись до постели, она, как была, в платье, легла и провалилась в темное, чуть высвеченное полосой света из приоткрытой куда-то двери пространство. В эту дверь вошел Антонио Альберти и принес ей крохотный лоскут белой материи. Лицо его было перекошено болью и казалось совсем юным. Этим лоскутом материи она должна была забинтовать глубокую открытую рану на его руке. Понимая, что сделать это невозможно, она упрямо пыталась снова и снова и плакала от жалости и бессилия.

Проснулась она от нестерпимой жажды. Она поднялась с постели и шатаясь – тело было неестественно легким – добрела до холодильника, достала банку с каким-то соком и стала пить прямо из нее. Сок оказался манговым, был очень сладким, почти не утолял жажду, и она понимала, что и не утолит, но не могла остановиться. Допив до конца, она все же почувствовала себя лучше и решила больше не ложиться, а посидеть в кресле. Сны встревожили ее, ей захотелось поговорить с кем-нибудь, успокоиться, убедиться, что не спит. На столе лежал листок бумаги с номером телефона Ноэми, но Таня не имела представления, утро уже или все еще ночь, и звонить не решилась. Она посидела еще некоторое время, до тех пор, пока растущее беспокойство не заставило ее подняться.

«Надо узнать, сколько времени», – подумала она и обрадовалась, вспомнив о старинных часах, которые ей показывал Антонио Альберти. Она тут же подумала, что никогда не разыщет их, но никаких других способов узнать время ей не приходило в голову и потому, наскоро пригладив перед зеркалом волосы, она вышла в коридор. Лифты она отыскала быстро, она даже помнила нужную кнопку, но дальше дело обстояло хуже; выйдя из лифта, она заблудилась в бесконечных коридорах, переходах, комнатах и шла, шепотом повторяя: – Я найду их, мне надо их найти! – и злясь неизвестно на кого. В конце концов она снова очутилась у лифтов и, чуть не расплакавшись, прислонилась к холодному безлицему барельефу. Именно в этот момент она услышала орган. Часы играли неподалеку, и она быстро пошла на звук, ругая себя за распущенность и радуясь, как ребенок.

Давая глазам привыкнуть к полумраку, она постояла на пороге, отыскала взглядом чуть поблескивающий, должно быть, золотой циферблат, попыталась зачем-то вспомнить имена немецких мастеров и, пока вспоминала, музыка умолкла.

– Вам тоже не спится? – донесся до нее со скамьи знакомый голос. Она нисколько не удивилась, словно недавние сны приучили ее ничему не удивляться.

– Наоборот, так спится, что я не уверена, что не сплю сейчас – видите, я даже не удивилась, что Вы здесь.

– Нет, не вижу, – сказал Антонио Альберти. – Я вообще вижу только контур Вашей фигуры и не был уверен, что это Вы, до тех пор, пока не услышал Ваш голос.

Она переступила порог, подошла к скамье и присела на самый край. Некоторое время она сидела, глядя прямо перед собой на только что умолкшие часы и не решаясь повернуть голову и посмотреть на Альберти. Оба молчали.

– Что с Вами? – спросил Альберти, и она почувствовала, что он придвинулся ближе.

– Мне только что снилось, что Вы принесли мне очень маленький кусочек бинта и просили забинтовать Вашу руку, – резко сказала она. – Я все еще чувствую усталость от этой безнадежной затеи.

Она наконец посмотрела на него и ей показалось, что он улыбается. Она не была в этом уверена – было слишком темно – но все же раздраженно спросила:

– Вы всегда улыбаетесь или это я Вас так смешу?

– Простите, – сказал он, – я не улыбаюсь. – И ей вдруг показалось, что он глядит на нее напряженно и серьезно. Он хотел еще что-то сказать, но Таня перебила: – Это Вы меня простите. Я сержусь, потому что боюсь, меня давно никто не трогал… с тех пор, как умер мой друг, скрипач, которого тоже звали Натан…

– Вы думаете, я ничего не боюсь? – помедлив, спросил Антонио Альберти.

– Я думаю… – начала она, но остановилась, провела рукой по лицу, будто снимая паутину, и пробормотала, – я ничего не думаю.

Они довольно долго сидели молча. «Что я сижу, как дура! – думала Таня. – Всегда я, как дура: сижу, как дура, стою, как дура, выслушиваю, как дура… Надо бежать отсюда, пока не поздно». Она стала подниматься со скамьи, но Альберти не дал ей встать, захватив ее движение в самом начале, он положил свою ладонь на ее сложенные на коленях руки. Ладонь его была не ледяной, как ей снилось, а теплой, гораздо теплее ее рук.

– Не убегайте, – попросил он.

– А Вы не сравнивайте, – сказала она, – у меня нет ничего и никого, а у Вас… а Вас я совсем не знаю. – Ощущая успокоительное тепло ладони Антонио Альберти, Таня, прищурившись, смотрела прямо перед собой на старинные готические часы. Молчание опять затянулось, она повернула голову и сразу же услышала – наверно, он ждал, чтобы она посмотрела на него:

– С чего мы начнем наше знакомство?

Теперь он точно улыбался. В полумраке блестели его ровные белые зубы и лицо казалось совсем молодым.

Знакомство началось с порыжевших, от руки исписанных листков – перевода с испанского, много лет назад сделанного Антонио Альберти. Оригинал был написан его братом в Гернике, вскоре после бомбардировки. Пока Таня читала, Альберти сидел за столом и медленно листал географию Страбона, в которой – Таня проверила, войдя – не было страницы тысяча двести тридцать четыре.

* * *

«Я узнавал мертвых. Безвидная землистость лиц делала их неотличимыми друг от друга, но я легко отличал их от живых. На превращенных в развалины улицах они казались беспомощнее живых. Почему они не уходят отсюда? Я поднял голову: липкие серые облака, проложившие границу между небом и землей, были препятствием для умерших – так показалось мне.

Я искал ночлег для Розены. Я говорил себе, что город стал безопасен; он уже никому не интересен, его уже нет. И я кружил по нему, забывая, что ищу ночлег для Розены и время от времени нечаянно возвращаясь туда, где оставил ее с Нумом. И каждый раз, когда я возвращался, она долго не отпускала меня, говорила что-то, просила что-нибудь говорить – тишина не давала ей покоя. Уходя, я слышал, что она продолжает говорить с глухонемым Нумом, который не мог слышать ее слов и не мог ответить ей словами.

Меня почему-то сбивали с толку мертвые. Я замечал, что живые не видят их, но что они видят живых. Видят ли они друг друга? Я видел и живых, и мертвых. Но не это сбивало меня с толку, а что-то, связанное с мертвыми, чего я никак не мог вспомнить… Временами наваливалась усталость: тогда как будто становилось легче. Рядом с обгоревшим остовом автомобиля я присел на развороченный кусок асфальта. Наверно, я уже долго сидел так, вяло думая о мертвых, когда вполне живое лицо Морено, владельца кафе «Флоридита», склонилось надо мной. Было еще светло.

– Лукас?! – обрадовался я.

– Что Вы сидите, синьор Мигель! Дева Мария, как я счастлив, что Вы живы! Что Вы здесь сидите?

– Я ищу ночлег для Розены, – сказал я.

– И сестрица Ваша жива, слава тебе Господи!

Толстяк Морено выглядел очень неважно – полные люди представляют собой жалкое и комичное зрелище в трагических обстоятельствах.

– Где она? – спросил он, оглядываясь.

– Там, – махнул рукой я и поднялся. – Вы не знаете какого-нибудь спокойного места, а то кругом мертвые.

– Мертвые!? Синьор Мигель, мертвых опасаться не следует, они никого не трогают, вот живые…

Мы нашли Розену и Нума на прежнем месте. Быстро темнело, но мне казалось, что чем больше темнело, тем ярче светилось небо, впитавшее в себя свет пожаров. Я шел последним, стараясь глядеть только себе под ноги, чтобы не видеть мертвых. Левое крыло здания, где находилось само кафе, было разрушено, правое с заколоченными досками окнами было нашим приютом на ночь. Но я не собирался оставаться там, я ведь искал ночлег только для Розены.

– Слава Богу, да, слава Богу, что я Вас встретил, синьор Мигель, – бормотал Морено. – Вы себе представить не можете по юности лет на что способны люди. Крысы лучше их, они хуже крыс, гораздо хуже крыс, и какая на них сейчас управа?! Сюда, сеньорита, сюда… Бедный Рикко еще дышал и был в сознании, когда я нашел его в лавке. И он видел все – как они зашли и взяли все, что там было, – все золото, все камни – все, что было у бедного Рикко, и ни один не помог ему! Его придавило потолочной балкой, синьоры, и он скончался на моих руках, да, на моих руках, синьоры.

Я вспомнил Нума, сидевшего у обгоревшего дерева перед разрушенным помещением студии. Если бы я не видел мертвых и если бы мертвые могли плакать, я принял бы его за мертвого. – Я понимаю, синьор Лукас, – сказал я, – но люди бывают всякие.

– Именно, именно – всякие! Каких только не бывает, это уж точно, синьор Альберти!

Что бы я ни делал, о чем бы ни говорил, я все время думал о том, почему мертвые сбивают меня с толку. Когда нас с причитаниями встретила в дверях супруга Лукаса Морено, я уже знал ответ на этот вопрос. Я думал, что ищу Марию среди живых…

Попытки синьоры Морено накормить меня были пустой тратой времени и красноречия: меня тошнило от мысли о еде, и я пожалел, что выпил бокал вина – стала кружиться голова и усилилось и без того невыносимое ощущение нереальности. Я попросил сделать мне крепкий кофе. Рози сидела за столом и тоже не ела, она кормила большого белого попугая Педро. – Позорр, прровал… – трещал Педро, склевывая с ее руки.

– Теперь я уже не уверена, что птицам лучше, синьор Лукас, – говорила Рози. – Люди уже научились летать.

– Позорр, прровал, гррусть… грррусть, – приговаривал Педро.

Супруги Морено наперебой уговаривали меня остаться на ночь. – Чистое безумие, чистое безумие, переночуйте, придите немного в себя!

Я пообещал вернуться рано утром.

– Утрром, утрром… гррусть, – передразнил Педро.

Я встретился с Марией у колонн разрушенного театра, она не была похожа на других мертвых. От театра уцелели только колонны, ступени и часть прилегающей к ступеням стены. Я узнал платье Марии – в нем она пела в «Иоланте» – и закопченый фасад здания показался мне декорацией. Я огляделся: весь мир был декорацией.

– Мария, – сказал я, – сегодня был странный день. – Она качнула головой, но я не понял, подтверждала она мои слова или не соглашалась с ними. Подол ее светлого платья касался почерневших каменных плит. – Ты испачкаешь платье, – сказал я и поднял глаза. Сколько раз я писал ее лицо, я жил в плену у этого лица, у каждой его черточки. Я искал и не находил того единственного точного сочетания линии, цвета, фона, в котором это лицо ожило бы так, как мне хотелось, во всей прелести его мерцающей подвижности, и этот поиск оправы казался мне бесконечным. Но сейчас, глядя на это самое лицо, я знал, что разгадал его загадку. Оправа была найдена. Я подумал, что давно, может быть, всегда, измученная непосильной остротой восприятия, ее душа желала отсутствия. Это желание и было так долго не разгадываемой мною загадкой. Ее лицо стало поверхностью спокойной и чистой воды.

– Я ничего не хочу, – сказала Мария. – Нет меня. Нет у меня желаний.

– Мария, – тихо сказал я, – дай мне время… – Я хотел сказать «поглядеть на тебя еще», но грохот осыпавшихся с фасада камней помешал мне закончить. Я поднял голову: огромная темная птица стремительно снялась с обгоревшей стены и медленными кругами снижалась над площадью. Это была странная птица, напоминавшая грифа, но гораздо крупнее. Клочья, похожие на ветошь, обрамляли ее оперенье, плавно вились в застывшем воздухе. Мой страх – глаза видели только гигантский неряшливый силуэт, черный на темно-сером небе – объяснил мне что она есть. В ужасе шагнул я к Марии и заслонил ее. Но Мария улыбалась. – Опомнись, – сказала она, – что ей еще брать у меня?

Я обернулся: птицы над площадью не было. Темные, неотличимые друг от друга силуэты медленно передвигались по земле.

– Куда они идут? – спросил я.

– Никуда. Ты искал меня, чтобы спросить об этом?

– Нет, я искал тебя, чтобы спросить, что случилось с тобой.

– Я видела, – сказала Мария, – мощеный камнями дворик в Варшаве. Он был таким же большим и солнечным, как в детстве, и так же сверкали только что политые водой камни. Под аркой была натянута толстая цепь, а рядом с цепью стояла девочка с мелко вьющимися рыжими волосами. Я часто играла с ней в детстве, но я не помнила ее имени. Я знала, что она ждет, пока высохнут камни, чтобы нарисовать осколком кирпича скачок. Я глядела на двор, на нее и радовалась, но меня там не было. Потом я видела маму перед зеркалом с распущенными волосами, а рядом на ручке кресла ее мягкий серый халат… и снова радовалась. И снова меня там не было. Я видела длинную анфиладу комнат и в конце анфилады отчима с черной изогнутой трубкой во рту, мне было жаль его, но меня там не было. Многое из того, что я видела, невозможно пересказать.

…Ей было жаль его. В пятнадцать лет она ушла из дома, я не знал, что произошло, она никогда не говорила об этом, но я помнил, в каком она была состоянии, когда получила его письмо.

– Я видела еще, – говорила Мария, – как вспухли оранжевым светом границы здания; его размытый силуэт удерживался долго, так долго… и опустился на землю грудой пыли и камней. Еще раз увидела я, как медленно кренится пол зрительного зала, как скользят ряды пустых кресел, и черную молнию трещины на потолке над сценой.

– Ты не успела выйти из театра? – спросил я.

– Нет, я вышла… тогда. Я видела Тонио, – продолжала Мария. – Он стоял на желтом песке под солнцем рядом с разбитой летательной машиной. Лицо у него было худым и не юным. Меня там не было, но он беспокойно оглядывался и глаза его искали меня.

Я видела себя. Я лежала на груде камней, присыпанная ветошью и пылью, ноги были придавлены камнями. Но меня там не было.

– Где же ты была, Мария?

Она не ответила, а я глядел на нее, любил разгаданную загадку ее лица и знал: проживи я еще один день или сто лет, я никогда больше не встречу ее. Чтобы успокоиться, я принял решение, и успокоился. Но надо было еще спросить… – Мария, где искать твое тело?

– Рядом с цветочной лавкой, где Тонио покупал цветы, но не ищи, – ответила она.

Я узнал цену моему спокойствию, когда почувствовал вдруг, что что-то мешает мне смотреть, поднес руку к глазам и понял, что плачу. Тогда я попробовал дотянуться до Марии рукой. Она не отступила, но в тумане слез, все сильнее мешавших мне видеть, светлая фигура ее и тихое, склоненное к плечу лицо стали бледнеть и таять. И одновременно я услышал знакомое, зло оглушающее пространство гудение наверху, в небе. Два механических аппарата с ревом летели низко над городом южнее площади. Я равнодушно глядел им вслед – что еще могло понадобиться им здесь? Когда шум их моторов затих, я огляделся. Я больше не видел мертвых. Обоняние, резко заменившее отнятое видение, ошеломило меня: воздух пах гарью и смертью. Сдерживая подступившую к горлу тошноту, я быстро пошел по разрушенным улицам, только теперь, не видя мертвых, поняв, как они пустынны.

Еще не рассветало. Тупое безвольное напряжение не оставляло меня. Страх, что оно не пройдет и помешает мне работать, гнал меня вперед все быстрее, быстрее… С диким визгом метнулись из-под ног кошки, делавшие что-то мерзкое под брезентом, прикрывавшим груду тел.

У двери скорчившись дремал Нум, здесь ему было спокойнее ждать меня. Лукас впустил нас только после моих долгих уверений, что мы одни и посторонних с нами нет. Он очень долго возился с засовом, что-то бормоча себе под нос. Я заснул сразу и среди тяжелых, как свинец, запутанных снов запомнился один – мне снились падавшие с неба мертвые тела.

Наутро Морено долго объяснял мне, как запирать двери его разрушенного дома. Как делать это изнутри и снаружи. Рози опять возилась с попугаем, разговаривала с ним, так что я не сразу понял, что она обратилась ко мне.

– Отчего ты не напишешь Антонио? Может быть, я найду его в конце концов. Я ведь не буду ждать, как Мария, я буду искать.

– Я напишу, – сказал я, и она больше не обращалась ко мне. Только, когда они все уже уходили, подошла ко мне и заглянула в глаза. Как всегда, я ничего не смог прочесть в ее темном, пронзительно-птичьем взгляде. Она обняла меня и я машинально провел несколько раз рукой по ее черным гладким волосам. – До свидания, сестричка, береги себя и… Педро.

Мы с Нумом проводили их вниз, помогли нагрузить тележку.

– Что ж, – протянул Морено, – мы готовы, синьор Мигель. Не передумали? Ну что Вы будете здесь делать?

– Я буду писать портрет Марии, – ответил я и вспомнил, что она ни разу не произнесла моего имени у здания разрушенного театра.

Когда мы вернулись, Нум сел у заколоченного окна и опустил голову. Лучи света, пробивавшиеся сквозь щели, полосами лежали на его лице. Я бродил по комнатам, натыкаясь на ненужные чьи-то вещи, переставлял их с места на место. Так продолжалось до тех пор, пока я не поймал себя на том, что, держа в руке лаковую светло-серую туфельку, оглядываю помещение в поисках другой, под пару. Тогда я заставил себя сесть и вспомнить последние день и ночь. Вялые и неживые поднимались в моей памяти картины, вспомнилось, как Рози сказала мне вчера: «Как бы я хотела жить и умереть уже давно». И тогда я увидел лицо Марии, тихо склоненное – над чем? Вышивка, она должна вышивать, лепить затейливый и непонятный узор. Я все еще держал в руке серую туфлю, я поставил ее на пол и подошел к Нуму.

– Убери, пожалуйста, доски с окон, я буду писать, мне нужен свет, – сказал я, когда он поглядел мне в лицо. Сказать, что я буду писать, было значительно легче, чем в самом деле начать делать это: все, что нам удалось спасти, укладывалось в мой маленький походный ящичек. Я не находил нужные кисти, не было холста, растворителя. Чем яснее я сознавал свою беспомощность, тем больше мне хотелось… нет, не работать – закончить работу. На плотной упаковочной бумаге супругов Морено я быстро сделал несколько карандашных набросков. Город оживал: мы видели из окна каких-то людей в черных с серым формах, чистых, подтянутых и деловитых. Откуда и зачем они пришли сюда? Где-то неподалеку проехал автомобиль. Неизвестно каким временем я располагал, но очевидно, его было немного. Нум рисовал что-то, забившись в самый темный угол. Я подошел к нему, заглянул через его плечо… Сначала мне показалось, что это набросок самолета, но он продолжал водить карандашом по серой упаковочной бумаге супругов Морено, и постепенно контуры рисунка менялись: едва намеченные тонкими линиями крылья раскрылись широким хищным взмахом, клочья, похожие на ветошь, обрамили оперенье, вытянулась напряженная в полете шея…

Я положил руку на плечо Нума. Он вздрогнул и обернулся.

– Нум, – сказал я, поймав его вопросительный взгляд, – меньше всего на свете мне хочется видеть сейчас голову этой птицы. А ты, похоже, знаешь, как она выглядит. Не надо, не рисуй ее. Помоги мне лучше найти посуду для акварели, я буду писать акварелью и темперой.

Я не заметил, как стемнело. Я разложил на столе готовые этюды, их было четыре. Даже если мне не удастся свести их к одному бесспорному варианту, я остаюсь и останусь спокоен. В нижнем правом углу последнего этюда я написал: «Нет меня. Нет у меня желаний».

Мы нашли в корзине у плиты сыр, консервы, черствый хлеб и бутылку старой «Риохи», на всякий случай законопатили щели на заколоченных досками окнах и зажгли две свечи. Нум разыскал в буфете два хрустальных бокала и расстелил чистую скатерть прямо на полу в гостиной. Это была моя первая пища за три дня. Мне хотелось иметь перед глазами этюды. То ли угадав мое желание, то ли испытывая ту же потребность, Нум принес их и прислонил к стене.

– Нум, – сказал я, – подними бокал. Мы выпьем за Марию.

Спокойное и прекрасное смотрело на вышивку ее лицо, в разных поворотах склоненное к плечу на четырех эскизах. Я вспомнил, как давно, в детстве, в чьей-то гостиной видел картину…

На роскошном, похожем на трон кресле – может быть, это и был трон – спала девушка. Ее тонкая рука беспомощно свешивалась с подлокотника, другая рука лежала на коленях поверх пяльцев с вышиванием. Ее безмятежное чистое лицо было как будто с другой картины, на этой подходил к концу роскошный пир: стоял стол с разбросанными, раздавленными фруктами, с драгоценными золотыми кубками, с пролитым посредине красным, как кровь, вином. Чьи-то руки в перстнях, какие-то музыкальные инструменты… С детской жгучей жалостью, следуя детской неумолимой логике, я представлял себе пробуждение спящей девушки – ведь рано или поздно она должна будет проснуться.

Замерцала свеча, и в быстрой смене света и тени вздрогнули и ожили лица… Марии».

* * *

– А теперь спите, – сказал Антонио Альберти, – на Вас лица нет. Я попрошу Ноэми не беспокоить Вас до полудня.

– А Вы?

– И я.

– А Ваш брат? Что с ним стало? – спросила Таня. – Он выбрался из Герники?

– Да, – Альберти сделал умоляющий жест, заметив, что Таня собирается спрашивать о чем-то еще. – Пожалуйста, ложитесь и спите без снов. Я ушел.

И она заснула. Но ей снилось, что она пишет картину, в которой над черной большой птицей никак не получается круглым подернутый влажной туманной дымкой солнечный диск.

Проснувшись, она позвонила Петру.

– Знаешь, это действительно «Reincarnation» банк.

На том конце провода молчали.

– Алло! – позвала Таня.

– Я здесь, – голос у Петра был сонный. – Что «это»?

– Банк, – сказала она.

– Ну, конечно, – сообразил наконец Петр, – я же сказал, что «Reincarnation» банк.

– Я думала, ты выдумал, – Таня была разочарована.

– Да нет, я тебе сразу сказал, что «Reincarnation». Я в газете прочел, в китайской… А что? Почему ты заговорила об этом – ты передумала насчет сценария? – он оживился, и эта оживленность не понравилась Тане.

– Нет, – сказала она, – я передумала насчет китайской газеты. Мне надо бежать, я позвоню потом, пока, – и не дожидаясь возражений, она повесила трубку.

Перед самым приходом Ноэми она успела спрятать пузырек с остатками «снотворного» в сумку; ей не хотелось, чтобы Ноэми заметила, что она воспользовалась им. Вообще у нее была куча «нежеланий» и все они сводились к одному: ей не хотелось никаких расспросов.

– Как Вам спалось? – спросила Ноэми.

– Хорошо, спасибо, – ответила Таня, – Ваша география Страбона – прекрасная книга.

– Я могу Вам ее подарить.

Они поднялись на самый верх, и там, в деревянном павильоне у похожего на пруд бассейна среди высоких тропических деревьев, пили чай. Ноэми щебетала без перерыва, ее нежный голосок вполне гармонировал с голосами птиц и не мешал Тане глядеть на солнечную мозаику пола и представлять себе совершенно круглый солнечный диск над черной большой птицей.

Днем Рози принесла к ней в комнату просторный желтый шелковый халат и черное шелковое же платье без рукавов с перекрещенными за спиной лямками.

– А как же это? – спросила Таня, кивая на свою залепленную пластырем руку.

– Перчатки, – коротко ответила Рози. – А со спины пластырь можно уже снять.

Черные перчатки были длинными, по локоть, мягкими и ажурными. Уходя, старая ведьма положила на стол знакомый Тане гребешок слоновой кости.

– Возьмите это себе, может быть, когда-нибудь отрастите еще длинные волосы. – И она одарила Таню пронзительным птичьим взглядом черных круглых глаз, в котором ничего невозможно было прочесть.

После ее ухода Таня переоделась в желтый халат, села к столу и, не имея представления о том, сколько времени и чего ждать дальше, наугад раскрыла географию Страбона. Она не соображала, что читает, и очень скоро строчки стали расплываться в ее глазах. Похожее на ночное состояние все сильнее и сильнее наплывало на нее, и последним усилием бодрственной воли она опустила глаза и заметила номер страницы: шестьсот двадцать первый.

«…дети же их, – вернувшись к строкам, читала она, – по сохранившимся свидетельствам, в самом даже раннем возрасте, едва только отлучившись от груди, попадали в особые места, коих исчислялось в пределах основных границ – три. По моему мнению, мало было бы называть таковые места школами, как они назывались, а надлежало бы называть их воспитальнями, ибо не только наукам и военному ремеслу обучались в них дети, но и росли, жили, играли, и все в надлежащие, особо для каждого дела отведенные часы…»

Наученная ночным опытом, она только усмехнулась и повторила:

– Жили и росли в особые, отведенные для этого часы. – Но ее поразило то, что у этих детей такие странные игры, что они так тихо сидят, будто прячутся от кого-то в цветущих яркими красными цветами кустах. Вот и венки у них на головах из тех же цветов, а она так и не спросила ни у кого, как эти цветы называются… И Натан Александрович здесь. – Вы учите их? – спросила Таня. – Жить и расти?