Текст книги "Reincarnation банк"

Ночные гости (I)

V

Когда они подошли к дверям Натана Гердта, мужчина в черном костюме вкатывал в номер длинный, покрытый белой материей стол. Тане почему-то показалось, что это больничная каталка и что под белой материей кто-то лежит. Другой мужчина придерживал дверь. Она застыла в секундном испуге, увидела в полумраке коридора другой стол, поменьше, на котором под плоской, огромной сковородой горела миниатюрная газовая горелка, и засмеялась.

Натан Гердт встретил гостей растерянной улыбкой. Улыбка его оставалась растерянной на протяжении всего обеда.

Конечно, он не мог знать заранее, что Альберти придет не один, но ведь он мог и попросить его… Конечно, он мог попросить, он сам виноват. И как теперь быть с вечерним самолетом, на котором скоро надо будет улететь, с разлинованной ученической тетрадкой, исписанной крупным детским почерком, с теми словами, которые он так тщательно подбирал и которых не скажешь при посторонних. А он подбирал слова с того самого дня, как получил письмо Глены Полянской. Подбирая их, он вспоминал утро в ее доме, когда пропитанная морской водой синяя ученическая тетрадь сушилась на солнце у открытого окна спальни. Он вспоминал картину камышового озера и бледные полураспустившиеся крокусы под окном, за которыми она так заботливо ухаживала… И то, как в начале своего знакомства с ней он ломал себе голову над тем, отчего она к нему так добра. Однажды она сказала ему:

– Потребовалось много лет, чтобы я поняла, что мои усилия помочь кому-нибудь только мешают, даже очень мешают. Теперь я только молчу и помню. А Вы, ну совсем, как я была когда-то.

Так она дала ему совет молчать и помнить. Однако в письме, которое он получил вместе с тетрадкой Иветты, она писала: «Есть вещи, которые тяжело уносить с собой в могилу. Если Вы когда-нибудь увидите Вашего знакомого авиатора, передайте ему дневник Ив. Пусть уж он сам делает с этим все что хочет… Лучше было бы ничего не помнить, все равно, то что мы помним – такая малость».

Ее похоронили на том же кладбище у шоссе, что и «незабвенного Эрика». Преемник отца Иосифа произнес пышную речь. Гердт долго не узнавал в накрашенной, причесанной волосок к волоску кукле Глену Полянскую, но тогда же подумал, что это хорошо, что кукла лучше мертвеца.

Он впервые увидел Глену Полянскую в клинике апрельским вечером той весны, когда умерла Иветта. Уже тогда Полянская была седой. Она была маленького роста, худа, держалась очень прямо. Тонкие, красивого рисунка брови придавали лицу чуть удивленное выражение, такое же, как было у Иветты. Брови казались неестественно черными по контрасту с седыми волосами. Гердт подумал тогда почему-то, что она красит волосы. О чем они говорили во время этой первой встречи, он не помнил совсем. Помнил только, что Полянская была со своим адвокатом и что больше всех говорил адвокат. Позже она сказала Гердту, что он был белым, как покойник, и повторял одно и то же: что не смог спрятать Иветту и что теперь все будут совать нос в то, что их не касается.

Симпатия и участие Полянской казались Гердту недоразумением, которое вот-вот должно разъясниться, и очень тяготили его. Через своего адвоката она добилась того, что следствие удовлетворилось письменными показаниями Гердта в связи с состоянием его здоровья. По счастью, все были заинтересованы в том, чтобы дело замяли, и Гердта оставили в покое. Полянская увезла его до конца следствия в Женеву, а потом к себе, в Калифорнию, погостить, уверяя при этом, что делает это для себя, что ей невыносимо быть одной.

В ее доме Гердт сам выбрал себе спальню – мансарду со скошенным, темного дерева потолком. На стене рядом с окном висела картина в широкой золоченой раме – пейзаж поросшего камышом озера. Светало рано. Гердт садился у окна и глядел на подстриженную бледную траву перед домом, на кусты с лиловыми цветами, на картину камышового озера. Спускаясь вниз, он всегда заставал Полян-скую и ее прислугу – очень толстую пожилую польку – за вязанием. За тем же занятием он оставлял их вечером, казалось, они так и просиживали ночи в обществе флегматичной серой кошки, неизменно дремавшей на подоконнике. Прислуга плакала, втихомолку утирая глаза рукавом необъятного черного платья, Полянская не плакала, казалась спокойной, но у нее часто были припухшие веки. За исключением этого времени, да еще часа перед отходом ко сну, Гердт не видел, чтобы Глена Полянская отдыхала. На ней держался дом, огород и цветы, для Гердта было загадкой, что можно делать с цветами почти каждый день. Вдоль стен рос душистый горошек, и она говорила:

– Скоро он дорастет до Вашей спальни, не уезжайте, пока не дорастет.

Она часами возилась с крокусами, тюльпанами, какими-то пышными желтыми цветами, названия которых Гердт не знал, розами, – таких крупных роз Гердт прежде не видел. За продуктами она ездила сама и делала это каждый день, говоря, что все должно быть свежим. Прислуга только готовила и мыла посуду. Несколько раз по утрам приезжал молодой священник – отец Иосиф, полный, очень вежливый и очень светский, безукоризненно выбритый с безукоризненными манерами. Его усаживали на патио пить чай. Разговаривая с ним, Полянская поджимала губы; Гердт заметил, что у нее была привычка поджимать губы, когда что-то вызывало ее неодобрение. Он очень быстро переставал понимать о чем они говорят: отец Иосиф рассказывал о каких-то третьих лицах, потом они говорили о перестройке чего-то, о деньгах, которые для этого нужны. Гердт отодвигал свое кресло к старому буку, курил и глядел на белок.

Его пребывание в гостях растянулось уже на месяц – горошек, очевидно, был карликовым, непохоже было, чтобы он когда-нибудь дорос до окон спальни. Полянская взялась лечить Гердта от бессонницы. В первый же день она принесла к нему в спальню старинный ночник с небольшим огарком свечи, сказав, что, во-первых, со свечой гораздо легче засыпать, а во-вторых, он должен помнить, что, когда огарок догорит, он должен уже спать. Она ни разу не забыла вставить на ночь новый огарок, и – странно – Гердт действительно стал засыпать, когда догорала свеча.

Он и жил в какой-то полусонной апатии. Каждый день Полянская вывозила его в большой парк, гуляла с ним часа полтора-два, после прогулки заваривала какие-то травяные чаи, следила, чтобы он непременно пил их перед обедом, прятала от него сигареты…

Остаток дня он обычно проводил на патио, равнодушно перечитывая одну и ту же книгу: жизнеописания цезарей. Однажды он листал приложение и наткнулся на приводимые там переводы с надписей на древнеримских гробницах. Среди прочего он прочел: «нет меня, нет у меня желаний» и не сразу вспомнил, откуда ему уже известны эти слова. Его встряхнули не они, и не история с ними связанная, а страх, что он не сразу вспомнил.

В ту ночь ему приснилось, что он встречает на какой-то широкой лестнице человека… То ли он должен что-то отдать, то ли что-то взять у него. И вот он уже не на лестнице, а на плоском пространстве под каким-то куполом, и незнакомец уже не незнакомец, а давний друг. Друг улыбается и что-то говорит. То, что он говорит, очень важно, но смысл слов почему-то ускользает от Гердта. Он мучительно старается сосредоточиться и, наконец, понимает, что все дело в бумеранге – в руках говорящего бумеранг, и он снова и снова бросает его, высоко, под самый свод. Гердт вдруг замечает, что концы бумеранга плоские и заостренные, как лезвия ножа. Стремительно летит на них смертельное оружие, а они подпрыгивают, увертываются, приседают…

– Выше, выше, прыгай выше, – говорит ему давний близкий друг. – Ниже, ниже, приседай ниже. – Он повинуется, радуясь, что понимает, наконец, речь. Это очень похоже на игру.

– Видишь, мы все кидаем бумеранги! Понимаешь теперь, что я тебе говорю?

Да, теперь понимает. Гердт смеется, следит взглядом за полетом сверкающей изогнутой палки и… видит над собою высокий серый свод, матерчатый, как в передвижном цирке, и пригвожденного к своду мертвого Тонио Альберти.

– Не волнуйся, – говорит ему мудрый друг, – это уже не тот Альберти. Тот Альберти умер – разве ты не знал этого? Он тоже кидал бумеранг, мы все кидаем бумеранг, понимаешь теперь?

Но человек, пригвожденный к серому своду, так похож на Тонио.

– Кто это? – спрашивает Гердт.

– Тот, кто был после него. Выше, выше, прыгай выше!

Это уже не похоже на игру.

– Почему мы не ловим бумеранг? Почему мы уклоняемся от него? – спрашивает Гердт.

– Какая разница, ну скажи – какая? – смеется давний близкий друг.

«Тогда я не буду делать ни того, ни другого», – с отвращением думает Гердт и… попадает в солнечную комнату с большим окном. На подоконнике сидит Иветта и играет с серой кошкой, той самой, что целые дни лениво дремлет в доме Полянской. Но теперь эта кошка непрерывно двигается; она прыгает, мяучит, цепляется когтями за одежды смеющейся Иветты. «Неужели!? – внезапно поражает Гердта догадка, от которой ему почему-то становится невыносимо страшно, – неужели это не та кошка, а другая, что была после нее!» – Он хочет предупредить Иветту, он проговаривает ее имя, но уже наяву…

Проснувшись, Гердт услышал, что по стеклам барабанит дождь. Он вскочил и подошел к окну; беспокойство его требовало движения. Движение было и там, вовне: шел дождь. Стекло, обрызганное его неутомимо стучащими каплями, вытянуло свет фонарей в бледные вертикальные полосы: они начинались у самой земли и расплывались где-то над вершинами деревьев. У ближайшего фонаря полоса света то прерывалась внизу, то вытягивалась на мгновение… опять прерывалась. Гердт придвинулся вплотную к стеклу, вгляделся; ему показалось, что у самой ограды что-то движется. Осторожно, стараясь не шуметь, он поднял раму, и тугие капли дождя брызнули ему в лицо. Гердт высунулся из окна и увидел у ограды человека; свет фонаря падал ему в спину, лица его не было видно, но казалось, он, подняв голову, смотрит прямо на Гердта. Незнакомец был в шляпе, в руках у него была палка или трость. Некоторое время они продолжали разглядывать друг друга, ни один из них не двигался. Гердту это напомнило детскую игру в «замри». Незнакомец пошевелился первым, он легко перепрыгнул через ограду и пошел к дому. Под самым окном он остановился и негромко позвал: – «Ив…»

Гердт не шелохнулся. Тогда с обезьяньей ловкостью незнакомец подпрыгнул, уцепился за карниз, подтянулся к окну и столкнулся лицом к лицу с ошеломленным Гердтом. Шляпа его слетела, под мышкой был зажат гигантский зонт с изогнутой ручкой, который Гердт издали принял за трость.

– Куда Вы? – шепотом спросил Гердт, глядя в бледное, почти белое, очень юное лицо ночного гостя.

– Кто Вы? – в свою очередь шепотом спросил тот.

Гердта душил смех, но он сдержался. – А Вы кто?

– Эрик, – тотчас ответил гость, – …где Иветта?

Они молча смотрели друг на друга. Гердт не знал, что сказать.

– Я слышал о Вас, – сказал, наконец он, – приходите лучше утром.

– Я не могу прийти утром, – повысил голос Эрик, – я не хочу, чтобы она знала, что я хожу.

«Она», очевидно, была Полянская. – Тише, – прошептал Гердт, – мы всех перебудим.

Эрик затравленно оглянулся. – А Вы сможете прийти завтра на набережную за летним цирком? Туда можно дойти пешком. Только не говорите никому, она Вас не отпустит.

– Хорошо, – пообещал Гердт и повторил: – набережная за летним цирком.

– В одиннадцать? – спросил Эрик.

Гердт кивнул.

– Только не говорите ей, – снова попросил Эрик.

Гердт поглядел на мокрые, побелевшие от напряжения руки Эрика, которыми тот уцепился за подоконник, потом перевел взгляд на его лицо. Дождь беспрепятственно струился по нему, затекал в глаза.

«Может быть, он плачет, – подумал Гердт, – разве разберешь на таком дожде…»

– Я приду, – сказал он. – Меня зовут Натан Гердт.

Эрик кивнул, спрыгнул в траву, подобрал шляпу, махнул рукой и исчез в темноте. Гердт закрыл окно и долго глядел на ничем более не прерываемые полосы фонарного света.

«Странно, – думал он, – когда я увидел его под фонарем, я был уверен, что это Альберти… Почему я думал, что это Альберти? Ах да, из-за сна».

Ночной дождь не принес облегчения, утро было пасмурным и душным. Гердт больше не засыпал и чувствовал себя разбитым: бумеранг, зонтик с изогнутой ручкой, ночной дождь, резвая кошка-оборотень представлялись ему предметами одной реальности. Он подозрительно приглядывался к кошке, но она, как всегда, развалившись, дремала на подоконнике. Чай пили на патио. Полянская, разговаривая, поджимала губы, и от этого он чувствовал себя виноватым.

Наконец она отложила вязание и встала. – Я все знаю, – сказала она, – я слышала весь Ваш разговор с ночным гостем. Я ведь сказала ему, что Иветта умерла, он что, мне не поверил!? Он совсем сумасшедший.

Потом вздохнула: – Надо убрать мебель с патио, вот-вот начнется дождь.

Гердт помогал ей, и когда они, неся стулья, поднялись на крыльцо, вдруг спросил:

– У Вас была еще старшая дочь?

Полянская так и застыла, нагруженная стульями, Гердту пришлось освободить ее от них. Его путанный рассказ об Альберти, записках Мигеля, «Вышивальщице» и птице с серым, похожим на ветошь опереньем она выслушала стоя. Позже она попросила его повторить рассказ, задавала вопросы. Но в то утро она сказала только, что помнит Альберти.

«Мужчина с красивыми карими глазами… Он сказал мне, что он журналист». И еще она сказала: «Я готова поклясться на Библии, что у меня была только одна дочь».

Гердт вышел из дома потихоньку, не спросив, как пройти на набережную; до встречи с Эриком оставалось еще полтора часа и он рассчитывал выспросить дорогу у прохожих. Но прохожих не было, лишь однажды проехал велосипедист. Дышалось тяжело и уже прогрохотало. Гердт пошел быстрее, в надежде выйти хоть куда-нибудь, где будет у кого спросить дорогу, но вышел на шоссе, по которому проносились редкие машины. Прохожих по-прежнему не было. Резко стемнело. Оглядевшись, Гердт увидел на другой стороне шоссе, в зелени, несколько невысоких домов и обрадовался, заметив на одном из них вывеску «антиквариат». Грохотало уже совсем близко, и когда он открывал тугую, прозвонившую колокольчиком дверь, упали первые крупные капли дождя. Гердт попал в небольшую, загроможденную мебелью и ящиками комнату, в которой, когда он входил, низким красивым боем пробили часы.

– Ну и погодка, – услышал Гердт, – гроза на этом континенте – настоящее стихийное бедствие.

Гердт огляделся и увидел худое породистое лицо пожилого господина, улыбающееся ему из-за груды картонных коробок.

– Добрый день, – в ответ улыбнулся Гердт. Они поговорили о климате. Обнаружив, что его собеседник англичанин, Гердт спросил давно ли он приехал, как идет торговля «на этом континенте» и, наконец, спросил дорогу к набережной у летнего цирка. Англичанин покачал головой. – Надо машину, – сказал он и пробрался между ящиками к окну. – Смотрите, какой дождь, Вы просто утонете!

– Может быть, я смогу купить у Вас тут какой-нибудь плащ или зонтик? – нерешительно огляделся Гердт.

– К сожалению, нет, – озабоченно отозвался хозяин, – такого я не продаю. Я мог бы Вам одолжить свой зонтик… но знаете, – вдруг предложил он, – если Вы согласны подождать минут пятнадцать-двадцать, я Вас довезу туда.

Гердту было неловко уйти, ничего не купив. Одну за другой он брал и рассматривал безделушки: коробочки, бинокли, погнутые оправы для очков, пустые пудреницы, предметы совершенно уже непонятного назначения, пока не наткнулся на серебряную шкатулку с отчеканенным на ней изображением какой-то битвы.

– Простите, – обратился он к хозяину, – а оружие у Вас есть?

– Ага, – улыбнулся тот, – у всех свои слабости. У меня есть дуэльные пистолеты, одна пара конца восемнадцатого века, хотите посмотреть? Стрелять они, разумеется, не стреляют, но хороши, с инкрустациями, с монограммами. А впрочем, может и стреляют.

– Нет, – сказал Гердт, – меня интересует холодное оружие.

– Тогда поройтесь вот в тех ящиках, – равнодушно отозвался хозяин; было очевидно, что холодное оружие не являлось его слабостью.

Гердт выдвинул нижний ящик и загадал желание. Привычка загадывать желания осталась с детства, оказалась живучей. Желаний своих за их глобальной расплывчатостью он не помнил уже через минуту. В нижнем ящике бумеранга не было, – здесь среди стеклянных безделушек валялись ножички для разрезания книг да два небольших стилета в выцветших бархатных чехлах. Но он нашел бумеранг в следующем ящике, легкую игрушку из какого-то алюминиевого сплава.

– Пятьдесят центов, – оценил хозяин. – Нет, настоящего нет, не знаю откуда и этот взялся. Настоящие – большая редкость.

«Вот и хорошо», – подумал Гердт.

Выходя из машины, Гердт увидел, что доски мола и ступени набережной залиты водой. Недалеко от берега раскачивались две яхты, то степенно наклоняясь друг к другу, будто раскланивались, то отклоняясь в противоположные стороны. Гердт давно не видел океана.

– Это, слава Богу, еще бухта! – отозвался англичанин. – И то я не помню года, чтобы набережную не затопило по меньшей мере дважды.

Набережную пока не затопило, но вода заливала уже верхние ступени, и все еще шел дождь. Эрик стоял, прислонившись к мокрому камню ограды, под серым зонтиком чудовищной величины. Кроме него, на всем обозримом пространстве не было ни одной неподвижной фигуры.

– Похоже, Вам мой зонтик не понадобится, – англичанин улыбнулся. – Или все-таки возьмете на всякий случай?

Позже Гердт не мог вспомнить, когда прекратился дождь. Кажется, он все еще шел, когда они с Эриком и со всей компанией вышли из «Капитана Кидда». Только после того, как невыносимо медленно летящий в воду бумеранг, наконец, долетел до воды, Гердт вдруг заметил, что дождя нет.

Они не сразу пошли в «Капитана Кидда». Сначала они долго стояли под зонтом на набережной. Гердт не обдумал по дороге, как сказать Эрику о самоубийстве Иветты: мысли его были заняты историей с Марией, он чувствовал, что ни Полянская, ни Альберти не лгали. Сколько он ни думал, все как-то не сходилось, и теперь Гердт очень жалел, что не обдумал вместо этого, как будет говорить с Эриком. Поэтому он начал с того, что осторожно выспросил Эрика, стараясь понять, что тому уже известно. Похоже было, что ничего, кроме того, что ему сказала Полян-ская и чему он отказывался верить. Тогда Гердт, осторожно выбирая слова, рассказал ему обо всем, что случилось с Иветтой до того, как он нашел ее мертвой. Он говорил, глядя на потемневшие доски мола, следил за водой, как она заливала их и катилась дальше, до серой бетонной стены, и разбивалась о нее. Он боялся вопросов. Эрик мог спросить, в какой день умерла Иветта, и тогда станет непонятным, куда девались те два месяца, что она белой, холодной куклой лежала в заброшенном ангаре. Гердт не смог бы солгать. Но Эрик ни о чем не спросил. Он молчал, и когда молчание стало тягостным, Гердт посмотрел ему в лицо. Оно было бы жалким – таким бледным и худым оно было – если бы не яркие серые глаза, горевшие фосфоресцирующей бессонной усталостью. Оно казалось Гердту таким юным… «Наверно, как Ромео, отвергает Его звезды, – подумал Гердт, жалея и завидуя, – я уже никогда не смогу отвергнуть Его звезд, никогда, что бы ни случилось».

Эрик не глядел на него, он глядел куда-то в пространство над неспокойной водой. – Я почему-то не верил, – сказал он.

Они пошли вдоль набережной, потом свернули в узкий, косо выходящий к воде переулок. Порывами налетал сильный, гораздо сильнее, чем на набережной, ветер. На крыше одного из вплотную друг к другу стоящих домов тоскливо скрипел флюгер – прямоугольный металлический флажок с черной адамовой головой. Они остановились перед этим домом.

– Я почему-то ждал, что Вы подойдете отсюда.

– Откуда? – не понял Гердт и поглядел на флюгер.

– Из «Ветреного переулка», – сказал Эрик и пояснил, – это «Ветреный переулок».

Они стояли у низкого окна, заставленного макетами парусников и бутылками разного фасона. Витрина напомнила Гердту недавнюю антикварную лавку. Он поискал глазами вывеску. «Капитан Кидд», – гласила она, – «Бар и гриль».

– Может быть, зайдем сюда, – предложил Гердт.

Внутри, прямо напротив входа, на стене висел большой медный якорь с цепью, а вокруг него засушенные пучки каких-то морских растений и несколько коралловых веток. На черных стенах горели голубым неоновым светом подобия иллюминаторов. Стояли прямоугольные столы из некрашеного дерева и было уютно, тепло и пусто, только у стойки дремал старик в широкополой соломенной шляпе.

Пока Эрик складывал зонт, на полу образовалась лужа. Барменша неодобрительно глядела на нее, на зонтик и на Эрика. Покончив с зонтиком, Эрик стал отряхивать мокрые джинсы. Барменша нахмурилась и вдруг брови ее изумленно приподнялись: в луже барахтались две крохотные рыбки. Эрик нагнулся и ловко зачерпнул их в ладонь. – У Вас не найдется аквариума? – спросил он как ни в чем не бывало, и пояснил, кивнув на свои руки, – Им здесь мелковато.

Трудно было не заметить аквариума, он стоял у самого входа. Барменша, беспомощно улыбаясь, обратилась к Гердту:

– С ним всегда так, на него невозможно сердиться.

Когда они уже сидели за столом и пили коньяк, Гердт спросил: – Откуда взялись рыбки?

Эрик извлек из рукава черный шелковый платок.

– Протяните ладонь, – сказал он. Гердт послушно протянул ему руку ладонью вверх. – А теперь я накрываю Вашу ладонь, а Вы считайте до трех, вслух, пожалуйста.

– Один, два…

– Три! – подхватил Эрик и внезапно сдернул с руки Гердта платок. Под платком лежал бумеранг. От неожиданности Гердт отдернул руку, и бумеранг заскользил по столу. Эрик поймал его и протянул Гердту.

– Я не могу сделать чего-нибудь, чего уже нет, – сказал он. – Рыбки «взялись» из аквариума.

Гердт улыбнулся:

– Никто не может сделать что-нибудь, чего уже нет. – Он не помнил, когда последний раз пил что-нибудь крепче вина. Ему захотелось сказать Эрику что-то ободряющее.

– Вы так еще молоды, – сказал он.

– Так еще молоды, – повторил Эрик, – Вы думаете, я «так еще молод»? Сколько, Вы думаете, мне лет?

– Ну, не знаю… – замялся Гердт, – лет двадцать?

– Мне двадцать четыре года! – торжественно сказал Эрик, и Гердт сдержал улыбку.

– Когда я увидел Иветту – она сидела во втором ряду – мне стало легче дышать, и только в тот момент я почувствовал, как я задыхался до тех пор. Вы понимаете? – Он поймал внимательный сочувственный взгляд Гердта и продолжал: – Я знаю почему с ней случилось… все это. Потому что мы сразу друг в друга поверили.

Он замолчал. Гердт ждал.

– Но произошла глупая история.

«Глупая история» или «недоразумение», как еще выразился Эрик, началась до того, как он встретил Иветту. Он был влюблен в другую женщину… «Представьте себе, она сделала специальную операцию, перевязала трубы, чтобы не возиться с последствиями. Она была старше меня и очень красивая, совсем не такая, как Иветта, совсем не похожая, но тоже очень красивая…» Эрик мучительно ревновал ее.

– Бегал за ней, как собачонка, два года, – с неприязнью сказал он. Но все кончилось, когда он встретил Ив. Однако Мартин – так звали первую любовь Эрика – не понравилось, что за ней перестали бегать.

– На глазах у всех, – пояснил Эрик, – нас здесь обоих хорошо знают. Она стала приходить на каждое представление, когда бывала в городе. И всегда была ослепительно хороша, на нее оборачивались, «на нее было больно смотреть».

Один-единственный раз Эрик бросил ей с арены розу, желтую розу, «такую же, как бросал Ив, если бы хоть другого цвета…»

В тот вечер Иветты не было в цирке, но кто-то ей передал это, а уж заодно рассказал и обо всем остальном.

– Я ничего не знал, а на другой день рано утром мы уезжали на гастроли. Ив не пришла меня провожать, я не дождался ее на нашем обычном месте, а я так хотел видеть ее в то утро! Даже если бы не было накануне истории с желтой розой, я бы все сам рассказал ей, все бы объяснил, и она бы меня видела, и все было бы по-другому. Впрочем, если бы не было истории с розой, может быть, ничего бы и не было вообще. – Эрик затравленно поглядел на Гердта. – Я все думаю об этом, думаю. От этих мыслей можно с ума сойти!

– А позже Вы не пробовали с ней поговорить?

– Я видел ее потом только издалека, когда ее выносили в кресле на патио, – сказал Эрик. – Она заболела, пока я был на гастролях, и она больше не хотела меня видеть.

– Ей показалось, что Вы ее предали, – сказал Гердт, – но это ведь не так.

– Какое теперь имеет значение так это или не так! – раздраженно повысил голос Эрик. – Пусть это даже и так! Разве это нельзя простить? Разве в этом дело… если я все равно сразу понял, что не люблю ее! Я, может быть, и сделал это, чтобы убедиться, что не люблю ее.

– Кого?

– Как «кого»?! – рассердился Эрик. – Мартин!

Старик у стойки вдруг закашлялся и проснулся. Он уставился на аквариум, потом повернулся всем корпусом и точно таким же взглядом долго глядел на Эрика.

– Эй! Я тебя знаю! – радостно прокаркал он. – Я его знаю! – призвал он в свидетели Гердта, и приподнявшись, озабоченно пробормотал: – О-о, качается все.

Он кое-как добрался до их столика и, навалившись на него, протянул Гердту руку: – Харви. – Потом положил обе руки на плечи Эрику. Ему, очевидно, было необходимо обо что-нибудь опираться, и он наваливался на Эрика все сильнее и сильнее, отчего тот, в свою очередь, съеживался.

Харви продолжал говорить, не замечая чинимых им неудобств. – Я тоже думал, что все знаю, когда был в его возрасте.

– Садитесь, – Гердт придвинул ему стул.

– Теперь я знаю только одно, – усевшись, сказал Харви, – когда все началось. – Он хихикнул. – Пятого сентября тысяча восемьсот девяносто восьмого года. По удивительному совпадению этот день был днем моего рождения. – И он расхохотался. Затем внезапно помрачнел и, указав через плечо большим пальцем на окно, спросил, по-прежнему обращаясь только к Гердту:

– Вам ведь, наверно, тоже надоело все это?

Гердт посмотрел на залитое дождем стекло. – Я люблю дождь.

– При чем здесь дождь! – рассердился Харви. – Ну этот, я знаю, укротитель тигров! А Вы чем живете?

– Я музыкант.

– То-то, музыкант, – почему-то не одобрил Харви и даже головой покачал. – И оглянуться не успеете, а все и кончилось. Да и пора, – совсем уже мрачно добавил он.

– Послушайте, мужчина, – вмешалась барменша, – да-да, Вы, не оглядывайтесь, здесь больше никого нет! Не распугивайте мне посетителей! – и проворчала, – Выпьет на три цента, а пьян на доллар…

Старик явно привык уважать авторитет бармена. Лицо его мгновенно стало виноватым. Гердт хотел заступиться за него, но захлебнулся сигаретным дымом и отчаянно закашлялся. Харви вскочил и стал хлопать его по спине.

– Спасибо, – задыхаясь и стараясь увернуться от его тяжелого кулака, пробормотал Гердт, – все в порядке.

Харви уселся было на место, но тут же вскочил опять. На его стуле, скользя по отполированному сидению неуклюжими лапами, ползла черепаха.

– Нехорошо, молодой человек, нехорошо! – наконец возмущенно выдохнул он. – Очень нехорошо, молодой человек!

После этого он как-то сник. Эрик куда-то убрал черепаху, и Харви сел. Он сидел, переводя мутный, водянистый взгляд с Гердта на Эрика, но оба молчали. Тогда он махнул рукой и, пошатываясь, направился к бару.

– Вы сердитесь на меня, – вдруг жалобно сказал Эрик.

– За что?

– За то, что я вытащил Вас из дома в такую погоду, и вообще… за этого Харви, например. Мне все время, знаете, чего-то не хватает, – продолжал извиняться он, – и так тревожно в последнее время. Это он думает, что все знает. Старики всегда думают, что все знают, а на самом деле они все забыли. – Он опустил голову, встряхивая и рассматривая остатки бренди в бокале.

Гердт подумал, что он, наверное, тоже кажется Эрику стариком. Потом подумал, что старик прав: и оглянуться не успеешь, как все уже кончилось, даже не начавшись. Он поглядел на старика и на Эрика; позы их были до смешного похожи – оба сидели, опираясь локтями о стол и опустив головы. Гердту стало жаль обоих.

– Мне хочется еще выпить, – поднял голову Эрик.

– Пейте, если хотите, – сказал Гердт, – если Вам это помогает.

– А Вам?

– Мне обычно наоборот. То есть, «обычно», – поправился Гердт, – я ведь почти не пью.

– Я тоже, – сказал Эрик и заказал бренди. Потом медленно вытащил откуда-то из внутреннего кармана примятую голубую ученическую тетрадь. Гердт сразу подумал о рукописи Мигеля и вспомнил ту ночь, когда прочел ее.

– Вы не знаете, была у Иветты когда-нибудь сестра? – спросил он.

– Кто Вам говорил, что у нее была сестра? – встрепенулся Эрик. – Иветта не могла Вам этого сказать. Мадам Полянская, наверно, не верьте ей.

Гердт был совершенно сбит с толку. – Что это за тетрадка? – помолчав, спросить он.

Оказалось, что Эрик утащил эту тетрадь, забравшись однажды ночью – уже после исчезновения Иветты – к ней в комнату.

– Мне просто хотелось побыть в ее комнате, дотронуться до ее вещей. Отчего это так, – продолжал он, – понимаешь, что любишь, когда все рушится?

Гердт не знал что ответить. Он так не думал.

– Ив написала мне, когда заболела, чтобы я не приходил, что она не хочет меня видеть. Странно… я ведь не так сильно расстроился тогда. То есть, – поправился он, – я хотел сказать, что меня больше мучило то, что она не хочет меня видеть.

«Он напьется, – подумал Гердт, видя, что Эрик опять подливает себе бренди, – и что с ним тогда делать?»

– Тетрадь я нашел у нее в столе. Когда я забирался в ее комнату, я знал, что мне будет больно, но не думал, что так. Я никак не мог заставить себя уйти. Я зажег свечу и все сидел почему-то на полу, перебирал всякие мелочи; меня могли застать в любую минуту. Потом нашел тетрадь. И там я прочел, что ей приснился сон про лисий хвост… – Эрик нервно хихикнул.

– Да, я знаю, – перебил Гердт.

– И про то, что у нее не было сестры, что у нее была, – он странно закончил фразу, – не сестра.

– Тоже сон? – ошарашенно спросил Гердт.

– Да нет, какой же сон… – Эрик разгладил тетрадь и убрал ее обратно во внутренний карман куртки. – Это я во всем виноват.

– Никто ни в чем не виноват. – Гердт сказал это и подумал, что это плохое утешение. Гораздо утешительнее услышать, что кто-то в чем-то не виноват.

– Отчего мы все так мучаем друг друга? – спросил Эрик.

– Оттого, что не умеем, наверно, осторожно прикасаться друг к другу. Этому очень трудно научиться, я вот все никак не могу…

– Да неправда все это! – раздраженно перебил Эрик. – Отчего мы тогда хотим мучить друг друга! – Он вдруг опустил голову, прикрыл ладонью лицо и заговорил уже безо всякого раздражения. – Я все время не о том говорю. А я ведь все время хочу у Вас о чем-то спросить… о чем-то очень важном. Только никак не могу вспомнить, о чем. То есть, я как будто вспоминаю, пока Вы говорите, а как только замолкаете, забываю.