Текст книги "Reincarnation банк"

– Чему Вы учитесь в Оксфорде? – спросила она.

– Философии, истории наук. Сейчас географии.

– Географии? – переспросила Таня.

– Истории географии, – пояснила Ноэми, – как науки. Методология и прочие материи… – она улыбнулась. – Хотите, я принесу Вам географию Страбона, почитаете перед сном?

Таня усмехнулась. Антонио Альберти пригласил ее на обед, он не предлагал ей оставаться здесь до завтра.

– С удовольствием, – сказала она, – это тем более кстати, что я не захватила снотворного. – И она поправила шелковый плед, прикрывавший ее колени.

* * *

Зачерненное, аккуратно подсвеченное двумя матовыми круглыми лампами зеркало льстило. Тане нравилось свое отражение в этом зеркале, надев синее платье и приведя себя в порядок, она продолжала сидеть перед ним. Часов у нее не было, и ей казалось, что уже поздно, что уже больше семи, что Ноэми опаздывает.

Ноэми вошла с улыбкой. В белом свободном платье из легкой материи, подпоясанном черным бархатным пояском, с распущенными, блестящими, как шелк, волосами, она была хороша, как картинка. Она положила на стол толстую книгу в кожаном переплете, подошла к зеркалу и спросила, поглядывая на Танино отражение: – Вы любите синее?

– Не очень, но оно мне идет.

Ноэми, по-видимому, осталась довольна собою и сравнением своего отражения с Таниным. – Оно Вам идет, – подтвердила она и снова подошла к столу. – Вот книга, и я принесла кое-что еще, если хотите… Вы сказали, что забыли снотворное.

Маленькая бутылочка, похожая на те, в которых хранят гомеопатические горошины, на две трети была полна прозрачной, как вода, жидкостью.

– Что это?

– Ничего особенного, это снотворное. Разведите в стакане воды или сока и выпейте на ночь, только не смешивайте с алкоголем и не лейте больше половины! Будете спать и видеть прекрасные сны.

– Это не… наркотик? – подозрительно спросила Таня.

– Вроде того, – немного замялась Ноэми, – но совершенно безвредный.

«Еще не хватало, – подумала Таня, – совершенно безвредный коньяк и совершенно безвредный наркотик… пьянство и наркомания в один день».

– Спасибо, – сказала она и задвинула пузырек за географию Страбона так, что он оказался между книгой и вазой с ярко-красными цветами. Цветы были незнакомы Тане; их крупные, глянцево блестящие лепестки выгибались назад и чуть закручивались на концах, очень длинные, цвета охры, тычинки торчали в разные стороны, как лапки насекомых, – цветы были похожи на каких-то экзотических бабочек.

– Как это называется? – спросила она.

– Это настой гриба… – и Ноэми произнесла длинное латинское название.

Таня в недоумении посмотрела на нее, потом рассмеялась. – Я про цветы спрашивала, не знаете ли Вы, как называются цветы?

– Не знаю, но… – Ноэми вдруг отколола от своего платья маленькую золотую булавку, похожую на стилизованную букву «z», сорвала цветок, подошла к Тане и как-то уж очень серьезно заглянула ей в глаза:

– Вы позволите? Будет красиво. – И, не дожидаясь ответа, стала прикалывать цветок к Таниному платью чуть ниже левого плеча. Закончив, она отступила на шаг и полюбовалась на свою работу.

– Вы сможете спросить у кого-нибудь другого, как он называется. Только смотрите, чтобы пыльца не осыпалась, – добавила она, – испачкает.

В этот момент она выглядела озабоченным ребенком, полным нестерпимого любопытства к неожиданной гостье.

Таня очень ласково улыбнулась ей. – Я буду осторожна.

Таня помнила, что лифты были недалеко – несколько шагов и они свернули в широкий коридор, где между дверьми лифтов лепились к стенам, раскинув белые мраморные руки, запомнившиеся ей фигурки, не имеющие лиц. На их раскрытых ладонях лежали светящиеся виноградные гроздья. Таня подняла голову: высокий потолок был бел и чист.

– Смотрите, – Ноэми оторвала ее от созерцания потолка. Она нажала на кнопку лифта, и свет в светильниках стал вдруг меняться, виноградные кисти покраснели, пожелтели, потом стали чуть зеленоватыми. Это продолжалось до тех пор, пока не подошел лифт. Когда дверцы его раскрылись, все светильники, кроме двух, горевших красным цветом по обе их стороны, снова стали белыми.

– Я здесь только второй день, – весело сказала Ноэми. – А Вы вообще еще ничего не видели, Вам непременно надо посмотреть на часы, и на пруд, и на гобелены. Тонио всегда что-нибудь придумывал, он всегда дарил мне удивительные игрушки! Вы давно с ним знакомы?

Они спускались в лифте, сидя рядом на красной бархатной скамейке, и всю эту тираду Ноэми выпалила единым духом, заглядывая Тане в глаза.

– Не очень, – с улыбкой отозвалась Таня.

– Удивительно, как он все это построил, правда?

«И, главное – зачем?» – кивнув в ответ, подумала Таня. Вспомнилась какая-то неизвестно кем и неважно написанная повесть, где кто-то приезжает работать на какой-то остров и знакомится там с неким пожилым загадочным джентльменом, человеком баснословно богатым, о котором ходят темные слухи. С героем начинают происходить необъяснимые вещи: он попадает в сложные интригующие ситуации, ввязывается в странные, множественные отношения с женщинами, с мужчинами, но каждая опасная ситуация расплывается в самый критический момент, не происходит решительно ничего, даже секса. Герой сотни раз решает бросить всю эту чепуху и уехать, но не уезжает – его удерживает любопытство. Нелепости громоздятся одна на другую, и проанализировав в какой-то момент происходящее, в особенности неблаговидность своей роли во всем хитросплетении событий, герой проникается непреодолимым отвращением к самому себе и вешается. Потом оказывается, что загадочный пожилой джентльмен разыгрывал спектакль с нанятыми актерами, такое у него было хобби. Но Таня никак не могла вспомнить психологической подоплеки поступков эксцентричного джентльмена. «Столько чепухи навспоминала, и все без толку… – и подумала почему-то: – Скручивать из их желтых штор веревки и вешаться я не собираюсь».

Задумавшись, Таня не заметила, на каком этаже они вышли, хотя дала себе слово как можно скорее научиться ориентироваться в этом странном здании без окон. Она дала себе это слово еще до того, как Альберти сказал: «Не пытайтесь отсюда убежать – заблудитесь». Ориентировалась же она всегда и везде плохо. Они попали в небольшой зал, с трех сторон окруженный стеклом, из-за которого лился яркий голубоватый свет, в первую минуту показавшийся Тане дневным. Но свет не был дневным, не мог быть; день уже кончился. По ту сторону стеклянной стены стояли пальмы, и тени их сквозь стекло ложились на светлый мозаичный пол и подрагивали, будто снаружи дул легкий ветерок. Никакого другого освещения в зале не было и он казался уютным затененным прибежищем в солнечный день. Здесь стояли обитые шелком длинные диваны, два из них помещались друг против друга, они почему-то целиком были заняты сидящими, тогда как на остальных гости расположились гораздо просторнее. «Ну да, – подумала Таня, увидев, что стол между этими двумя диванами заставлен подносами и вазами с фруктами, тогда как на остальных столах стояли только вазы с цветами, – цветов они не едят». Проходя мимо роскошных чайных роз, она наклонилась, быстро сорвала один лепесток, сунула его в рот и в этот момент увидела, что на нее, улыбаясь, смотрит Антонио Альберти. Он стоял в небольшой группе мужчин и женщин у четвертой, не стеклянной стены между двумя раковинами-фонтанами и, встретившись взглядом с Таней, пошел навстречу ей и Ноэми. Двигался он как-то удивительно деликатно, Тане пришло в голову, что что-то в его походке не вяжется с тем образом, который она успела запомнить и додумать за короткое время их знакомства. В одной руке он держал бокал с красным вином, и она подумала, что, может быть, он просто боится расплескать вино.

Позже, когда все сидели за длинным банкетным столом, она отметила, что чувствует себя удивительно свободно и естественно рядом с Антонио Альберти и ей казалась странным, что Натан Гердт, сидевший напротив них, держался так скованно – самой ей было легко отвечать и легко спрашивать. Когда медленно пригасли хрустальные люстры и официанты зажгли свечи на столе, она пересказала Альберти сюжет припомнившейся ей повести о загадочном пожилом мистификаторе и спросила:

– Как Вы думаете, зачем ему это понадобилось?

– Понятия не имею, – улыбнулся Альберти. – Я знаю только, что большинство здесь присутствующих потенциальные вкладчики, а их предпочтительно хранить живыми. Вас тоже, – добавил он. – Так что самоубийство моих гостей никак не входит в мои планы.

Таня оглядела сидящих за столом; далеко, на другом конце она увидела Рози и рядом с ней двух одновременно потянувшихся к какому-то блюду мужчин: оба были лысы, у одного из них был довольно массивный, исключительно вздернутый нос, у другого, наоборот, нос был совершенным крючком. Светловолосого молодого человека, разговаривавшего с какой-то полной женщиной в зеленом, блестящем, очень не идущем ей платье, она заметила давно. Он был хорош собою и все время поглядывал на Таню.

– Странно, – сказала она, – Ваши гости выглядят так, будто здесь не происходит ничего особенного.

– А здесь ничего особенного не происходит, – Альберти улыбнулся. – Деловые люди обдумывают новый способ капиталовложения. Еще здесь осталась парочка газетчиков. Радио и телевидение Вы пропустили: они были утром, и я с трудом выставил их с «семейного обеда».

– У меня столько вопросов, что я не знаю с чего начать…

– Начните с бокала «Риохи» и спаржи.

Есть Таня не могла, она вежливо поковыряла вилкой в тарелке и заговорила снова:

– Способ капиталовложения здесь, должно быть, необычный. Один мой знакомый – он сочиняет детективные пьесы – ожидал бы, например, материала для авантюрно-психологического сюжета, трагедии отцов и обездоленных детей, ограблений, убийств… – Говоря это, она впервые подумала: «Откуда Петр знал, что это «Reincarnation» банк?»

– Почему убийств? – с интересом спросил Альберти.

– Я, впрочем, ничего не знаю о Вашем банке, – поторопилась добавить Таня, припомнив Петин сюжет.

– Наоборот, в смысле убийств это очень гуманное начинание на этом континенте, элиминирование мотивов убийства. Какой же смысл убивать богатого дядюшку, если наследство уже уплыло в банк до следующего воплощения этого дядюшки.

– А ограблений? Ограбить кого-нибудь и сделать вклад, а там хоть потоп – тайна вклада, ведь, разумеется, обеспечена!

– Не более, чем в швейцарском банке.

– А если факт преступления не доказан…

– Тогда преступники могут с тем же успехом воспользоваться другим банком, – закончил за нее Альберти.

– Погодите, погодите… фу, как скучно, – Таня даже расстроилась.

– Вы ничего не едите и ничего не пьете. – Он улыбался. Он почти все время улыбался ей, точнее, не ей, а глядя на нее. Будто бы ему было странно глядеть на нее и не улыбаться. От этого и от того, что он уделял внимание исключительно ей, она чувствовала себя избалованным ребенком, которому все позволено и все прощается.

– Нет погодите! Меня осенило: а что, если убийства начнут происходить, чтобы предотвратить вклады? Убить дядюшку, чтобы он не успел вложить свои деньги в банк?

На этот раз Альберти рассмеялся. – Вот-вот, именно на это и сделан некоторый расчет; Вы удивительно быстро это подметили!

– На что расчет? На убийства?!

– Я очень рад, что Вы перелезли через ограду, даже если Вы частный детектив… я ведь о Вас тоже ничего не знаю, – сказал Альберти. Он помолчал, пристально глядя на Таню; глаза у него были очень темными и очень блестящими, и лицо казалось в полумраке совсем молодым.

– Нет, не на убийства, – он поправил выбившуюся из Таниной прически прядь волос, – а на боязнь быть убитым.

Они продолжили разговор позже, в галерее, где висели старинные гобелены: Персей со страшной головой Медузы, Фортуна с темным почему-то, как у арапки, лицом, толстый и жизнерадостный Вакх, и в самом углу, едва освещенная светом розовой лампы, «Вышивальщица».

А тогда, за столом, Таня нечаянно подняла глаза, увидела откровенно по-детски ревнивый и обиженный взгляд Ноэми и подумала, что азиатские лица не так уж загадочны. Становилось шумно, обрывки разговоров, доносившиеся до нее, были скучны и казались ей какими-то неуместными – биржа, покупка домов, автомобили, почему-то компьютеры…

Пили кофе. Все задвигались, Антонио Альберти, извинившись, оставил ее, он переходил от группы к группе, но, она заметила, часто поглядывал в ее сторону, будто проверял, здесь ли она. У столика с десертом непрерывно толпились, так что невозможно было разглядеть, что на нем. Официант принес Тане блюдо с малиной, она поискала глазами Альберти: он стоял рядом с Рози и Ноэми и делал ей знаки, мол, «ешьте, ешьте…» Но есть ей не хотелось. Она медленно допивала красное вино и рассеянно глядела на фотографии на противоположной стене. Это были какие-то плохо различимые в полумраке силуэты и лица. Только одна фотография, в центре, была большой, в человеческий рост, и на ней стоял, облокотившись о крыло какого-то старой конструкции самолета, стройный мужчина в кожаном авиаторском шлеме. Но лица его тоже невозможно было разглядеть, и Таня от нечего делать встала и подошла к фотографии. Это был рыжеватый старинный снимок, и молодой человек на нем был хорош, мешала, пожалуй, тонкая полоска усиков над кривящимися в небрежной улыбке губами. Она придавала молодому человеку какой-то щеголеватый вид. Улыбка была грустной. Под фотографией стояло только: «Говард Дюз». Имя было ей незнакомо. Она заметила неподалеку Натана Гердта, который также, как и она, разглядывал фотографии.

– Кто это такие? – обратилась к нему Таня.

– Я слышал, что это все вкладчики.

– А кто этот Говард Дюз? Здесь написано только «Говард Дюз» и больше ничего. Знаменитый летчик?

Гердт подошел ближе. – Говард Дюз, – задумчиво повторил он, – я и не знал, что он был летчиком. Я слышал, что он был изобретателем, бизнесменом, наверно и летчиком был… Он основал авиакомпанию, что-то делал для ЦРУ не так давно, какую-то подводную лодку, кажется…

– Он придумал специальный покрой бюстгальтера, – мимоходом заметила высокая роскошная дама – она уловила обрывок их разговора и на ходу заговорщически улыбнулась Тане. – О! Для своей киностудии, конечно! – добавила она, тоже мимоходом потрепав по плечу Гердта.

Оба они посмотрели ей в след. Какой-то высокий мужчина накинул на ее обнаженные плечи белый мех, она обернулась и еще раз улыбнулась Тане.

– Да, и киностудию основал, – помолчав, заговорил музыкант. – Он сказал однажды, что купить можно всех, вопрос только в цене. – И пояснил извиняющимся тоном: – Он был очень богат.

– Должно быть, – согласилась Таня. – Он еще жив?

– Он недавно умер, кажется, в конце прошлого года, – ответил Гердт, – ему было уже за семьдесят.

– И оставил деньги в «Reincarnation» банке?

– Кто-то здесь говорил, что он вложил сюда почти все. У него не было детей. – Опять извиняющиеся нотки в голосе. Гердт обернулся, словно отыскивая глазами этого «кого-то», потом повторил:

– Я и не знал, что он тоже летал. Антонио ведь тоже был летчиком. – Он поймал вопросительный Танин взгляд и добавил: – Антонио Альберти.

Позже, в галерее, где висели гобелены, рядом с «Вышивальщицей», Таня спросила Антонио Альберти о Дюзе и он ответил: – Обещаю, что Вы не уйдете отсюда, пока я не расскажу Вам обо всем, что Вас интересует, только не сейчас, Вы ведь не торопитесь?

– К сожалению, нет, – ответила Таня.

Альберти продолжал вопросительно смотреть на нее.

– К сожалению, мне некуда торопиться.

– Мне очень хочется сказать «как знать, может, к счастью», но я воздержусь.

Таня смотрела на него, подняв голову и сообразив вдруг, что он очень высокий, гораздо выше среднего роста. Она перевела взгляд с его улыбающегося лица на гобелен, рядом с которым они стояли, и думала, машинально разглядывая его, разговаривает ли Альберти со всеми понравившимися ему женщинами, как с ней. – «Жаль, если да».

– А о себе Вы расскажете? – спросила она.

– Это не займет много времени, – засмеялся Альберти, – завтра днем. Мое утро будет занято неотложными и скучными делами, но Вы, пожалуйста, не скучайте. Я попрошу Ноэми проводить Вас завтра, как проснетесь, на самый верх, там ее любимый уголок: бассейн, в котором хоть на лодке катайся, и стеклянная крыша. Только вот эти небоскребы портят картину… Вам нравится? – он кивком указал на гобелен.

Гобелен был сравнительно небольшим, в человеческий рост, не больше; женщина в свободном светлом платье, перехваченном под грудью синей лентой, склонилась над вышивкой. Ее пышные волосы, связанные узлом на затылке, темной волной лежали на одном плече. Взгляд ее был устремлен на вышивку, но не был сосредоточен на ней, задумчивым ее взгляд не был тоже, он казался, скорее, отсутствующим. Чем дольше глядела на ее лицо Таня, тем больше ее тянуло глядеть, как тянет глядеть на облака. Гирлянда бледных и красных вперемешку роз аркой обрамляла фигуру вышивальщицы и упиралась внизу в вышитый бумажный свиток, на котором золотой вязью были написаны две строки на незнакомом Тане языке.

– Это «Вышивальщица», – сказал Альберти. – Она сделана по эскизам моего брата, недавно, каких-нибудь двадцать пять лет назад. Вы на нее похожи.

Таня подумала, что сходства нет ни малейшего, но не сказала этого, а заговорила о другом:

– Вы сказали, что рассчитываете на «боязнь быть убитым», Что Вы имели в виду? Вы сказали это за столом, помните? – добавила она, видя, что Альберти не отвечает.

– Простите, я помню, я просто задумался над тем, как короче объяснить, – отозвался он.

Таня ждала, продолжая глядеть на «Вышивальщицу» и думая о том, почему сравнение с ней как будто испугало. Вышитый на гобелене луч – как если бы сбоку от сидящей было окно – освещал щеку женщины, высвечивал медью прядь ее волос и лежал на пяльцах. Внезапно Таня поняла – лицо вышивальщицы чем-то напомнило ей лицо Натана Александровича: то, которое она увидела, когда он лежал в пропахшей лекарствами комнате на непомерно большой кровати.

– Человек охотнее верит в чудеса, чем в Бога, – Таня вздрогнула, когда заговорил Альберти, – вера в перевоплощение – это вера в чудо… у западного человека, во всяком случае. Человеку легче поверить, что кто-то другой верит в чудеса, чем поверить в них самому. И третье, – он остановился, будто давая Тане время возразить, если она не согласна с тем, что он сказал. Но она молчала. – И третье: человек мнителен, и ему совсем уж легко заподозрить, что кто-то подозревает его в вере в чудеса. Так что во вкладчиках недостатка не будет, при солидной рекламе, разумеется. Я уже не говорю о тех, кто сам верит в перевоплощение – таких больше, чем Вы думаете, – я говорю о таких, кто подозревает своих родственников в том, что они подозревают его в том, что он верит. В таком случае единственный способ избавиться от назойливых опасений быть убитым – как можно скорее вложить деньги в «Reincarnation» банк. И кстати сказать, этими деньгами можно так же спокойно пользоваться, как в любом другом банке. Можно не вкладывать при жизни, а завещать после смерти; так сделал Говард Дюз, о котором Вы спрашивали.

Таня ошеломленно смотрела на него: – И все, и никакой мистики? Так просто!?

– И все. Но сделать хорошую рекламу совсем не так просто, – засмеялся Альберти. – А Вы бы хотели мистики?

– И что, – вскинулась она, – Ваш банк просто присваивает вложенные деньги, никому их не отдает… я имею в виду, – запнулась она, – в следующем воплощении?

– Ну что Вы, – усмехнулся Альберти, – У нас тут и ясновидящие водятся! Уж в ком, в ком, а в них никогда недостатка нет.

– А кому в следующем воплощении должны достаться, по-вашему, деньги; например, картину, которую у Гогена купили за два доллара, кто-то потом продал за миллион и завещал этот миллион банку, Гогену или тому, кто продал? Я имею в виду формально, – с улыбкой пояснила Таня, – по правилам банка.

– Тому, кто вложил деньги в банк, разумеется. Может быть, это несправедливое правило, но не расстраивайтесь: Гогенов не так уж много.

Часы, о которых упоминала Ноэми, стояли тут же. Они занимали все пространство от стены до стены и были похожи на готический собор.

– Это часы? – удивилась Таня.

– Часы, – подтвердил Антонио Альберти. – Это работа двух величайших мастеров шестнадцатого столетия: Иоганеса Гейденберге и Гюстава Шлютера. Здесь два циферблата – золотой и серебряный, видите серебряный? А золотой сейчас закрыт щитом с эмблемой солнца, видите? Золотой циферблат – дневной, он закрывается этим щитом с заходом солнца и одновременно открывается этот, серебряный. А на восходе наоборот, и никаких компьютеров! Солнечный календарь внутри – одна только немодная, хрупкая и сложная механика, – Альберти засмеялся. – Мне нравятся эти часы; кроме, как здесь и на самом верху, у бассейна, понять, когда свет, когда тьма, невозможно… в этом здании.

– Они звонят?

– Они даже играют, дважды: на закате и на восходе, в них орган.

* * *

Должно быть, было уже поздно. Усталости Таня не чувствовала и спать не хотела, но понимала, что хорошо бы заснуть, что будет завтрашний день. Она разглядывала мелкий шелковый узор на покрывавшем постель одеяле. Узор был странный, фигурки воинов, всадников, какое-то фантасмагорическое смешение эпох; она насчитала двадцать разных фигурок, пока нашла повторение: фигурку всадника с развевающимся шарфом. Она разглядывала шелковых всадников, оттягивала момент, когда надо будет ложиться в постель, как могла. Наконец в глазах у нее зарябило, она встала, прошлась по комнате, подошла к желтой шторе, вспомнив вдруг, что еще до обеда хотела проверить, не окно ли там. Отдернув штору, она увидела глубокую нишу и притулившуюся в углу пустую массивную раму для картины. С потолка свисал металлический светильник в форме птицы с распластанными крыльями. Таня перенесла в нишу одну из ваз с цветами и поставила ее за раму, потом, встав на цыпочки, осмотрела светильник и попыталась зажечь, но фитиль не разгорался. От этого занятия у нее сильнее разболелась спина, и она вернулась в кресло, решив почитать для успокоения нервов географию Страбона.

«… но их любовь к земле оказалась нестойкой; она не устояла перед соблазном подувшего с юго-запада ветра, который – ветер – пах морем…» – прочла она на раскрытой наугад странице. «Что ж, одна любовь уступила место другой любви. Достойное уважения постоянство чувств». Она не отложила книгу, но больше не читала, а сидела некоторое время, приложив к виску холодный стакан с апельсиновым соком. Потом развернула приложенную к книге карту давно исчезнувшего мира. «Гаргареяне, массагеты, Лидия… «– шрифт был мелким, буквы едва различимы. Неожиданно для себя она протянула руку, достала из-за вазы пузырек со снотворным Ноэми и, чуть помедлив, вылила половину в стакан с соком.

Она помнила, что, выпив уже половину содержимого стакана, испугалась вдруг, что вместо обещанных Ноэми прекрасных сновидений увидит какой-нибудь тягостный и безобразный сон. Она боялась безобразных и тягостных снов. «Надо думать о чем-нибудь хорошем», – и она стала думать о судьбе слов, ставших именами уже несуществующих стран и народов. Размышления были сложными и, как ей казалось, очень занятными. Она старалась запомнить свои мысли, но процесс запоминания оказался очень непростым, он отвлекал от самих мыслей до того, что она теряла их нить и каждый раз начинала все заново. Это раздражало, и чтобы успокоиться, она стала представлять себе склон, покрытый сухими, присыпанными снегом листьями, но в памяти всплыло испуганное детское личико, обрамленное высоким, как колпак гнома, капюшоном… Все это было до того, как она заметила, что из глубоких продольных трещин на ножке стола торчат длинные стебли с крупными бархатистыми бутонами. Еще она заметила паутину. Паутина оплетала пустую раму в нише, и ее легкая бахрома плавно колебалась, реагируя на тончайшие движения воздуха. Светильник над рамой горел. Она отчетливо слышала приглушенный ковром удар книги, соскользнувшей с ее колен, когда она встала.