Текст книги "Музыкальная комната"

Воцарилась тишина, потому что Сапре коснулся больного вопроса. Он продолжил:

– Этот таблист – мой сосед, он живет через три двери от меня. Если хотите, можете прослушать его. Я могу поручиться за его биографию. Он из моей деревни в Ратнагири, и манговый сад его дяди примыкает к нашему. Он очень предан учебе. Он даже работал официантом в отеле, чтобы заработать денег и продолжить свое музыкальное образование.

Ганпатрао не сказал ни слова. Он посмотрел на свое левое запястье и медленно повернул его. Дхондутаи с тревогой смотрела на отца, ожидая ответа. Айи стояла в дверях и молча молилась, надеясь на кивок одобрения. Через несколько минут Ганпатрао сказал: «Пусть приходит».

Несколько дней спустя Сапре подошел к дверям с худым молодым человеком в белой куртe.

– Это Шридхар Падхье, – сказал Сапре.

Падхье поприветствовал Ганпатрао и Айи, коснувшись их стоп, и выпалил с детской гордостью:

– Я выступал на сцене.

Дхондутаи ласково улыбнулась. Ганпатрао – нет. Вместо этого он указал молодому человеку на угол комнаты, где стояли табла. Это был экзамен. Затем он начал проверять Падхье на знание редких ритмов и темпов, даже тех, которые не требовались в повседневной практике. Полчаса спустя капельки пота выступили на висках молодого таблиста, но он продолжал играть как неустрашимый воин. Дхондутаи и Сапре наблюдали за расправой из двух разных углов комнаты, зная, что лучше не вмешиваться и не возражать. Наконец, Ганпатрао сказал Падхье, что тот может идти. Когда юный музыкант собирался, Ганпатрао спросил, сколько ему лет.

– Двадцать пять, – ответил Падхье.

– Женат?

– Женился всего два месяца назад, – робко сказал он.

– Хммм, – было все, что сказал Ганпатрао, открывая дверь.

Сапре выглядел немного смущенным, когда выходил вслед за подавленным Падхье. Оба, не оглядываясь, поспешили вниз по лестнице. Ганпатрао, скрестив руки на груди, как властный директор школы, наблюдал сверху, как убегают его ученики.

На следующее утро Падхье разбудил громкий стук в дверь. Спросонья он взглянул на настольные кухонные часы. Было чуть больше шести. Небо едва начало светлеть, и птицы запели свои утренние раги.

Он открыл дверь и мгновенно проснулся, увидев своего посетителя. Это был Ганпатрао в парадном пальто и шапке, с тростью в руке.

– Ох, это вы?! Пожалуйста… входите.

Падхье неловко скрестил ноги, пытаясь прикрыться, так как стоял перед важным гостем в одной пижаме.

– Нет-нет. Все в порядке. Я вышел на утреннюю прогулку и должен ее продолжить. Мне нужно успеть купить цветы до того, как на рынке станет слишком людно. Я просто пришел сказать вам, что Дхондутаи хотела бы, чтобы вы начали со следующей недели. Можете прийти в понедельник утром в десять.

Падхье смотрел на него несколько секунд. Потом пробормотал:

– Спасибо.

– Кстати, я забыл спросить. Кто ваш учитель?

– Йешвант Керкар, – сказал Падхье, он был счастлив произнести имя своего почитаемого гуру столь ранним утром.

– О! – сказал Ганпатрао. Он похлопал молодого музыканта по плечу, быстро развернулся и зашагал прочь.

Падхье уже не мог видеть выражение лица Ганпатрао, но старый скряга улыбался про себя, думая: «Невероятно! Новым таблистом Дхондутаи будет ученик таблиста Кесарбаи». Это было то чудесное совпадение, когда Бог подмигивает и говорит: «Это для тебя, дорогой!» Ведь Кесарбаи безумно параноидально относилась к тому, что люди крадут ее музыку. Даже ее аккомпаниаторы – и, в свою очередь, аккомпаниаторы учеников – находились под подозрением и были вынуждены пройти строгие испытания на преданность, прежде чем получат к ней доступ. Тот факт, что Падхье был учеником ее собственного таблиста, дает ему «зеленый свет». «Одним поводом для расстройства маи уже меньше», – подумал он про себя с улыбкой и бодро зашагал по улице.

Падхье смотрел вслед Ганпатрао. Он запер дверь и крикнул молодой жене: «Ты не поверишь, кто только что заходил…»

Падхье усмехнулся про себя, беря кружку и палочку нима (для чистки зубов) и подходя к маленькому зеркальцу, которое висело на толстой проволоке рядом с окном.

Дхондутаи однажды сказала мне, что она так хорошо относилась к Падхье как к музыканту и человеку, потому что их объединяло наследие учителей, и еще потому, что он не пил! («Я знаю, что он курит сигареты, но так как он не делает этого при мне, меня это устраивает», – говорила она.)

В отношениях между певицей и аккомпаниаторами очень много нюансов. Это похоже на внутреннюю связь, которая возникает между родственниками. Из-за непосредственной близости между певцом и аккомпаниатором через некоторое время возникает такое же невысказанное взаимопонимание. Они учатся выручать друг друга, предупреждать ошибки и усиливать выразительность друг друга во время выступления.

Однажды, много лет спустя после того, как сочетание табака и возрастных изменений уже настигло Падхье, он выступал с Дхондутаи на концерте в Бомбее в память Алладии Кхана. Прежде чем начать, Дхондутаи рассказала аудитории небольшую историю. Кхансахибу дали прозвище «мистер Трудный», потому что он имел склонность к пению сложных и редких раг. Однажды слушатель предложил ему спеть что-нибудь простое. Он ответил как обычно блестяще – выбрал одну из простейших раг, Деш, и очень простой таал – Рупак. Но исполнил при этом сногсшибательно сложную композицию, от которой у публики перехватило дыхание.

В тот день, в честь Кхансахиба, Дхондутаи исполнила ту самую композицию. Примерно через десять минут после начала пения, когда в музыке описывалась зримая красота Господа Кришны, Дхондутаи внезапно посмотрела на Падхье, сделав большие глаза и демонстрируя неодобрение. Он не понял, рассеянно улыбнулся и продолжил играть. Дхондутаи жестом попросила меня спеть отрывок. И пока я подменяла ее, она прошипела себе под нос: «Падхье. Это Рупак. Что ты делаешь? Ты перешел в Тинтаал».

Падхье выглядел так, будто его застукали с расстегнутой молнией на брюках на многолюдной свадьбе. Он понял, что случилось, и снова переключился на нужный ритм. Вот и все. Десятисекундное взаимодействие между ними прошло незамеченным для более чем тысячи слушателей, сидевших напротив, и то, что могло стать огромной оплошностью, было легко исправлено.

Много раз и он ее прикрывал. Если Дхондутаи пыталась спеть трудный пассаж и пропускала один счет на подходе к первой доле, он приглушал последние пару ударов, переигрывая, чтобы отвлечь внимание аудитории. Между ними действовал негласный кодекс, обсуждаемый только в музыкальных фразах, отношения, основанные на доверии и взаимном уважении к человеческим слабостям.

В отличие от многих других таблистов, Падхье никогда не выставлял себя на передний план. Он был доволен своей ролью аккомпаниатора и учителя. Тем не менее, время от времени у него появлялась возможность продемонстрировать свое ритмическое мастерство, и Дхондутаи побуждала его к этому, где только могла. Однажды на концерте в Нагпуре, в промежутке между двумя рагами, публика попросила соло табла. Падхье повернулся к Дхондутаи, и она кивнула. Таблист показал себя, порадовав публику десятиминутной демонстрацией различных ритмических узоров, в то время как Дхондутаи сидела на сцене и сияла, наблюдая реакцию публики и радуясь аплодисментам. «Он мне как младший брат, – часто говорила она. – Почему бы мне не поддержать его рост?»

«Аккомпаниаторы подобны супругам, – однажды сказала Кесарбаи Дхондутаи. – Даже если они не самые лучшие, в какой-то момент привычка берет верх, и вы продолжаете держаться друг за друга». Так она отреагировала на раздражение Дхондутаи по поводу Абдула Маджида Кхана, давнего сарангиста Кесарбаи. Эти двое были известны тем, что волшебно «химичили» на сцене. Проблема заключалась в том, что с возвратом он стал довольно плохо слышать, и Дхондутаи была вынуждена играть на тампуре в максимально возможной близости от его ушей. Расстроенная этим необычным требованием, она однажды сказала: «Почему бы вам просто не избавиться от него, маи? Есть много других сарангистов, не хуже».

Кесарбаи ничего не сказала. Но буквально на следующей неделе она попросила другого сарангиста аккомпанировать ей на концерте.

В конце выступления, когда они уже заворачивали тампуры в чехлы, она повернулась к Дхондутаи:

– Ну как ты его находишь?

– Нет, маи. Это не то же самое.

– Вот видишь, я же говорила…

Дхондутаи поняла, что Маджид Кхан знает музыку Кесарбаи лучше, чем кто-либо другой в мире. На протяжении многих лет он тренировал свой смычок производить широкий резонансный звук, который действительно, казалось, копировал голос его любимой маи.

Через несколько лет обучения Кесарбаи попросила Дхондутаи поехать с ней в Лонавлу, горную станцию в паре часов езды от Бомбея. Один из богатых друзей Кесарбаи одолжил им свое бунгало. Там были только они вдвоем и внучка Кесарбаи Ила, у которой были каникулы после школьных экзаменов. Они пели спокойно днем и ночью, их никто не беспокоил. Начинали с утренней распевки, которая была так важна для этой гхараны, прерывались только на прием пищи и короткий послеобеденный сон. Внучку Кесарбаи регулярно «подкупали» мороженым, чтобы она не мешала урокам.

Именно во время этих утренних занятий Дхондутаи получила то, чего с нетерпением ждала, – тренировку развития голоса, которая могла превратить даже самый обычный голос в голос, творящий чудеса, с идеальной артикуляцией «аа», выносливостью и контролем дыхания. Они начинали в пять утра и пели до рассвета.

В перерывах Дхондутаи слушала рассказы о женщинах, подобных Кесарбаи, занимавших то парадоксальное пространство, где они развлекали покровителей до поздней ночи, а затем совершали омовение и покрывали лоб пеплом во время ритуала перед богиней в четыре часа утра.

Кесарбаи также рассказала о том, как ей нравилось играть на бирже и о тайной любви, которую питала к азартным играм. Она пыталась объяснить Дхондутаи, как работают акции и паи, но это было все равно, что лить воду в сито.

– Глупая, – говорила Кесарбаи, – ты разве не хочешь жить богато и носить красивые украшения?

– Попросите меня научиться, как заставить таан слетать вниз, подобно орлу, ловящему добычу, и я справлюсь с этим. Но все эти разговоры мне совершенно неинтересны, маи.

– Тебе следует развивать разные грани своей личности, девочка. Иногда одна часть тебя должна противоречить другой. Это делает женщину загадочной, непредсказуемой, даже чуднóй.

– Маи. Мы с вами слишком разные, – со смехом отвечала Дхондутаи, пытаясь увернуться от неудобной правды, слова которой летели в нее словно дротики и от которых она мягко уворачивалась, начиная играть на тампуре и петь.

В глубине души Дхондутаи, возможно, понимала, к чему учительница подстрекала ее, но быстро меняла ход своих мыслей и отделяла жизнь от музыки. Пребывание с Кесарбаи заставило ее осознать свое почти ненормальное целомудрие, но было слишком поздно что-либо делать с этим. У нее даже не было выбора в этом вопросе, ведь то, кем становишься, иногда не зависит от тебя. У них обеих была одна цель в плане музыки, но они были рождены, чтобы выбрать разные пути для достижения этой цели. Дхондутаи продолжала относиться к музыке как к небесной мудрости, а не просто как к профессии.

Живя вместе, две женщины достигли взаимопонимания, которое постепенно разрушило границы, отмечавшие разность их миров. Все моральные суждения становились условными. Дхондутаи научилась понимать, почему ее учительница выкуривает по одной сигарете каждое утро, – чтобы помочь работе кишечника. А Кесарбаи уговорила свою ученицу попробовать то, чего она никогда раньше не делала – есть яйца!

Кесарбаи удивительно хорошо готовила. Всякий раз, когда она отправлялась с концертом в новое место, она пыталась изучить особенности местной кухни. Так она научилась готовить многочисленные экзотические блюда, в том числе восхитительное карри под названием «стоя´щая курица». Этот рецепт Кесарбаи привезла из Хайдарабада от князей и знати, которые ели это блюдо, когда выезжали на охоту. Они стреляли птиц и запекали их с целым луком, целыми помидорами и неперемолотыми специями в гигантском котле на открытом огне прямо в джунглях. Нарезать ингредиенты было некогда, и это придавало блюду неповторимый колорит. Ее любимой едой, конечно же, была рыба, которую она ела каждый день с детства, когда еще жила в Гоа. Она всегда, даже в глубокой старости, находила время, чтобы самой перемалывать специи для своего особого рыбного карри.

«Кесарбаи уговаривала меня попробовать ее куриные и мясные блюда, предполагая, что мне нужна диета с высоким содержанием белка, чтобы развивать мою музыкальную выносливость, – вспоминала Дхондутаи, скривив лицо и смеясь. – О чем она думала?»

Ученица не поддалась давлению отведать мяса, но начала есть по одному яйцу в день – один из секретов, которые скрывала от родителей.

Именно в Лонавле Кесарбаи раскрепостилась и начала открывать ученице те главные принципы, которые превращают певицу в артистку сцены. Ибо, несмотря на множество историй о насмешках Кесарбаи над своей аудиторией, она была настоящим профессионалом. Перед концертами она всегда практиковалась в течение многих дней, что также объясняло, почему в свои лучшие дни у нее не было времени брать учеников.

«Ты должна сделать так, чтобы твоя публика получила самое лучшее, – говорила она Дхондутаи, вспоминая один из своих концертов в Индоре. – Я должна была выступать вечером, а также на следующее утро, чтобы показать разные раги во всей красе. Перед тем, как начать, я спела Га в нижней октаве и спросила: „Все ли в последнем ряду меня слышат?“ В ответ послышался слабый голос: „Нет!“ Я незамедлительно попросила организаторов вернуть деньги за билеты сидящим в последнем ряду и позаботилась о том, чтобы у них были места в первом ряду на утреннее выступление. Вот так ты должна относиться к слушателям, ведь они либо возносят артиста, либо свергают его».

По возвращении в Бомбей, их уроки продолжались четко по расписанию, и Дхондутаи не осмеливалась пропустить ни одного. А когда у нее не оставалось сил заниматься утренней практикой, Кесарбаи сразу же осыпала ее упреками.

Пребывание с Кесарбаи совершенно отличалось от взаимодействия с ее прежними, более заботливыми учителями. Но после нескольких травмирующих и сбивающих с толку эпизодов Дхондутаи поняла, как справляться с темпераментом Кесарбаи. Если какой-то таан шел не так или ее выносливость начинала слабеть и она чувствовала, что Кесарбаи начинает терять терпение, она быстро отвлекала ее, говоря что-то вроде:

– Маи, на днях я встретила по дороге такого-то, и он вспомнил концерт, на котором вы спели Джайджайванти. Он так хвалил вас…

Лесть обычно срабатывала. Настроение Кесарбаи менялось, и она таяла.

– Да, я помню тот концерт. Он прошел в высшей степени успешно. Ха-ха. Тогда еще какой-то проклятый фотограф пытался меня сфотографировать. Мне пришлось вытащить пленку из его камеры, потому что он не хотел слушать меня. Бог знает, где эти фотографии потом оказываются. Самое ужасное, если они попадают в газету. Ты же знаешь, что случается дальше – твоим лицом вытирают детский горшок!

– Согласна, маи. С этими фотографами нужно быть осторожной. Они могут использовать снимки, чтобы сотворить с вами черную магию.

К тому времени, когда Кесарбаи заканчивала с воспоминаниями, Дхондутаи восстанавливалась, пару раз успевала прокрутить мелодию в голове и могла возобновить пение с новой силой. А Кесарбаи к этому моменту обычно становилась довольной, поглощенной собой и менее требовательной к ученице. Это была примитивная тактика. Дхондутаи знала, что ей нужно просто дать учительнице почувствовать себя царицей. Подыгрывая ей таким образом, Дхондутаи могла завоевать доверие Кесарбаи, и та была готова поделиться своими музыкальными сокровищами. «Если ли же кто-то осмеливался бросить Кесарбаи вызов или задеть ее, она не поделилась бы с ними даже грязью из-под ногтей», – сказала Дхондутаи, качая головой и касаясь мочек ушей в память о своей вспыльчивой учительнице.

Описывая свою хитрую тактику поведения с Кесарбаи, вряд ли Дхондутаи понимала, что я поступаю по отношению к ней так же. Правда, в моем случае не страх вызвать гнев, а скука заставляла меня пытаться отвлечь Дхондутаи от урока и вовлечь ее в бессмысленные разговоры. Схема была достаточно простой. Я начинала говорить о музыканте-конкуренте, на концерте которого недавно была, выдавая преувеличенно плохой отзыв о его пении или полупустом зале. Я знала, как сильно она наслаждалась этими словесными нападками на своих современников. Она с радостью добавляла собственное мнение: «А чего ты ждала? Он знает две с половиной раги и всегда поет одно и то же».

Ее любимыми моментами были те, когда я критиковала певицу, которую она считала своим злейшим врагом. «Байиджи, знаешь что? Я слышала, что она опоздала на собственное выступление на полчаса, а следующие полчаса настраивала тампуру».

Чего она не могла услышать от меня, – ведь это не соответствовало моей цели – так это того, что, несмотря на задержку певицы, публика терпеливо ждала начала выступления, и когда она запела, ее музыка возместила все.

Я много раз пыталась выудить из Дхондутаи истории о темной стороне ее учительницы, о случаях, когда она становилась невольной жертвой вспышек этой капризной женщины. Но она оставалась верной своей гуру, вместо этого прибегая к тактике избирательности памяти.

– Такое было только однажды, – сказала Дхондутаи со смехом. – Я так разозлилась на нее из-за ее слов, что не приходила на уроки несколько дней.

– Что произошло? – спросила я.

– Ну, она сказала кое-что грубое о Лакшмибаи…

Лакшмибаи Джадхав была одной из придворных певиц Бароды, которая позже переехала в Колхапур и учила Дхондутаи несколько лет после смерти Бхурджи Кхана. Хотя период обучения был недолгим, они обе очень полюбили друг друга. В свое время Лакшмибаи пользовалась большим уважением, но умерла молодой и в результате осталась непризнанной, так как было всего несколько записей, которые могли сохранить ее пение для будущих поколений.

– Что она сказала? – я была заинтригована.

– Она сказала, что тааны Лакшмибаи походили на виляющую задом женщину, раскладывающую на полу коровий навоз.

На маратхи это заявление звучало невероятно грубо.

После того, как Кесарбаи сделала это замечание, Дхондутаи не пришла ни в следующий вторник, ни в пятницу, и не прислала ни слова с объяснением своего отсутствия. Наконец, Кесарбаи послала кого-то к ней домой, чтобы узнать, в чем дело. После некоторых уговоров Дхондутаи вернулась в Параг.

Когда Дхондутаи пришла, Кесарбаи сидела на кровати и хмуро смотрела на свою учительницу английского, Мэри. Кесарбаи удивленно спросила: «Что случилось? Где ты была?»

Дхондутаи ответила, что она не может допустить, чтобы кто-нибудь говорил гадости о ее покойной гуру. Кесарбаи разрядила обстановку, сказав: «Моя дорогая, я только проверяла тебя, чтобы увидеть твою преданность своим учителям. Теперь я убеждена, что даже когда меня не будет рядом, ты не потерпишь, чтобы кто-то говорил обо мне плохо».

Дхондутаи сразу же простила ее, и они вернулись к урокам. Однако Кесарбаи становилась все более сварливой и нетерпеливой. Возраст лишь усугубил то, что было присуще ее натуре.

Очень немногие ученики могут выйти из тени великого артиста. Они проводят годы, вторя их нотам, заполняя паузы в их выступлениях и перенося их инструменты и термосы с чаем на концерты и обратно. Через некоторое время большинство из них, если они не вырываются на свободу, остаются лишь эхом своего учителя.

Я часто пыталась понять, как такой своенравный человек, как Дхондутаи, мог выдержать сумасшедшую ведьму вроде Кесарбаи.

Возможно, ее привлекало то, чего не было у нее самой, – уверенность в том, что можно преодолеть все препятствия. Возможно, дело было в ее простодушии. Стоило ей выказать кому-то преданность, и она была готова оставаться на его стороне несмотря ни на что.

– Я слышала, что Кесарбаи не поощряла вас выступать самостоятельно и не давала вам петь на радио, – я продолжала прощупывать и выискивать.

– Это неправда, – возразила Дхондутаи. – Вначале – да, она не хотела, чтобы я давала сольные концерты, но это потому, что большинство учителей опасаются предъявлять своих учеников публике, пока не сочтут тех достойными представлять их линию. В любом случае, ближе к концу, особенно когда Кесарбаи уже начала отходить от дел, она отправляла меня вместо себя на престижные музыкальные фестивали по всей стране. Так что, кто бы это ни говорил, он ошибается.

Но я знала, что у них бывали очень неприятные моменты, когда Дхондутаи приходилось молча терпеть насмешку за насмешкой только ради того, чтобы она могла развиваться как музыкант. Я могу только воображать себе такие сцены, потому что у меня не было возможности проверить, что на самом деле происходило в стенах дома в парке Шиваджи.

Возможно, было так, что Кесарбаи пела рагу, медленно «раздевая» каждую ноту, словно занималась с ней любовью, сначала в нежных ласках, а затем со всей энергией, которую берегла для любовника, поднимаясь на волнах возбуждения и достигая грандиозной кульминации? И когда Дхондутаи пыталась спеть рагу вслед за Кесарбаи, та упрекала ученицу, говоря, что она не способна передать страсть, потому что никогда ее не испытывала?

Я слышала об одном случае, когда Кесарбаи, сидя перед ученицей, спела пятьдесят коротких учебных таанов, а затем повернулась к Дхондутаи и сказала:

– А теперь повтори их.

Кесарбаи пела их снова и снова и все больше злилась, потому что ученица не могла запомнить их все. Было практически невозможно запомнить, а затем воспроизвести так много пассажей одновременно. Младший брат Кесарбаи, Бабурао, который сидел рядом, сказал:

– Что ты делаешь? Как можно ожидать, что она повторит все это? Притормози, маи!

– Не вмешивайся, – последовало резкое возражение. – Она хорошо обученная певица и может спеть их.

– Разве так Кхансахиб учил тебя?

– Что ты вообще знаешь?

В тот вечер, когда Дхондутаи уже уходила, Бабурао вышел за ней и сказал:

– Лучше уходи от нее. Она тебя уничтожит.

Однажды, когда Дхондутаи и Ганпатрао были в доме Кесарбаи, появился импресарио, который хотел организовать концерт Кесарбаи в Пуне.

– Ха! Итак, ты наконец додумался прийти ко мне, – фыркнула Кесарбаи. – Я знаю, что ты делал несколько концертов для Малу. Что же привело тебя ко мне сейчас? Она потеряла голос? Или она перестала с тобой спать? Ха! Ну, в любом случае, я не могу этого сделать, но ты можешь иметь в виду мою ученицу Дхондутаи. Вот, познакомься с ней. Это Дхондутаи, а это ее отец Ганпатрао.

Вместо того чтобы подойти к ее отцу, как велел обычай, мужчина подошел к Дхондутаи и пожал ей руку. Его рукопожатие затянулось на слишком долгое мгновение, и Дхондутаи отпрянула. Она с ужасом посмотрела на своего отца. Кесарбаи рассмеялась.

– Не бойся, Дхондутаи, он не кусается. Ты не пойдешь далеко, если всю жизнь будешь вести себя как неприступная невеста.

Лицо Ганпатрао стало стальным, а усы задрожали. Это было именно то, чего он боялся. Его дочь может учиться музыке, но с ней не будут обращаться как с одной из байи. С того момента, как она начала выступать в юном возрасте, Ганпатрао не позволял ей общаться ни с кем, будь то поклонники или организаторы. Никому не разрешалось подходить к ней на сцене сразу после выступления и рассказывать, как им оно понравилось. Он всегда стоял на страже и был ее представителем. А тут этот мужчина пытался завести дружбу с его дочерью. Она не была «Дхондабаи», как насмешливо назвала ее Кесарбаи.

У него не хватило смелости сказать что-нибудь Кесарбаи, но после нескольких минут неловкого молчания он пробормотал что-то про наступление темноты, и отец с дочерью ушли. По дороге домой они почти не разговаривали, но позже тем же вечером Ганпатрао сказал: «Дочка, я не уверен, что атмосфера Бомбея подходит для молодой певицы. Что бы ни случилось, я ни в коем случае не хочу, чтобы ты ставила под угрозу свою честь. Просто помни, что это божественное искусство, а не дешевое разгульное представление. И даже если ты не станешь богатой или знаменитой, ты поешь для богини. Это единственное, что важно. Относись к своей музыке с уважением. Почитай ее. И всегда будь верна себе».

Его слова, возможно, были предостережением обеспокоенного отца, но они оказали огромное влияние на жизнь Дхондутаи. Потому что в последующие несколько лет она стала еще более замкнутой, чем раньше, заключив себя в кокон, который все меньше и меньше был связан с внешним миром.

Зачастую творческие люди не справляются с неудачами. Они вырабатывают способы, позволяющие им обходить реальность и адаптировать ее к своему собственному сценарию. Они также начинают жить в постоянном состоянии паранойи, которое порой приводит их к саморазрушению.

После первых публичных концертов Дхондутаи начала чувствовать тяжесть нависающей над ней тени своей гуруджи. Она постоянно подвергалась сравнению с ней, и даже если пела объективно хорошо, этого никогда не было достаточно. Дхондутаи принимала каждую мелочь на свой счет и начала верить в оккультизм. В какой-то момент она действительно начала верить, что Кесарбаи пытается помешать ей. Она подозревала, что ее учительница не выносит и мысли о том, что ее место займет кто-либо другой, даже ее собственное музыкальное детище. Дхондутаи не получала приглашений и была убеждена, что кто-то намеренно ставит под угрозу ее шансы на успех. Беспокойство по этому поводу только росло, и каждая мелочь умножала ее страхи.

Однажды в Параге Дхондутаи посетило прозрение. Одна из женщин дома по обычаю принесла три чашки чая. Дхондутаи с несчастным видом уставилась на чашку. Цвет был не тот. Что, если кто-то его отравил? Эти женщины из Гоа были известны своей черной магией. Она отодвинула чашку и сказала, что ее желудок не в порядке.

«Что с тобой сегодня?» – Кесарбаи нахмурилась. Дхондутаи отнесла чашку обратно на кухню. Она вылила чай в раковину, и ей показалось, что на ее каменном дне жидкость зашипела.

Плохие приметы приходят к людям потому, что они их ждут. В тот вечер, выходя из автобуса, Ганпатрао споткнулся и упал. Он ушиб колено и ладонь. Помогая своему хромающему отцу подняться по склону, ведущему к Ананд Нагару, Дхондутаи подумала: «Мне больше незачем оставаться в Бомбее. В конце концов, моя наставница из другого мира. Кроме того, я должна позаботиться о своих родителях. Они тоже стареют».

Ее отец в точности повторил эти мысли и высказал свое мнение за ужином в тот вечер: «Я думаю, нам следует поехать к Бабу и Ратан в Дели. Они говорили, как трудно им справляться с детьми, поскольку оба работают весь день. Полагаю, что Бомбейская рага подходит к концу». Он слабо рассмеялся над своей собственной шуткой. Айи молча поблагодарила богиню, потому что больше всего на свете хотела быть со своим сыном и внуками.

Дхондутаи сказала, что это хорошая идея. Но в глубине души знала, что убегает. Она не могла разделять ценности этого города и с деспотичную суть артистической среды, хотя для нее наступил тот самый период, когда артистка должна выйти в свет и показать себя. Сцена менялась слишком быстро. Ортодоксальный классицизм уступал место новому стилю романтизма в музыке, который выходил за рамки традиционной гхараны. Вокальная музыка была отодвинута на второй план такими инструментами, как ситар, сарод и сантур, которые молодые слушатели сочли более понятными.

Артистам необходимо научиться быть толстокожими и чувствительными одновременно – они должны научиться справляться с болью, которая иногда приходит как следствие обнажения души на публике, и при этом оставаться верными своему искусству.

У Дхондутаи была лучшая подготовка, которую только можно было пожелать, а также задатки великолепного концертирующего артиста, но она не пыталась понять пути мира и отпустить свои запреты. Она не понимала, что порой защитный инстинкт родителей может быть отражением их собственных страхов. Они могут сдерживать рост и даже губить объект своей любви. Если бы Дхондутаи подтолкнули, помогли ей, она могла бы стать известной певицей.

Но этого не случилось. Жарким октябрьским днем 1971 года, за неделю до праздника Дивали, Дхондутаи и ее родители покинули Бомбей.

Поезд стучал колесами, пересекая страну, а Дхондутаи была охвачена потоком чувств и образов. Она вспомнила время, когда сопровождала Кесарбаи на сцене, и та внезапно спела ноту, которая не должна была присутствовать в исполняемой раге. Дхондутаи была шокирована. Что она делала? Затем ее наставница повернулась и ущипнула ее, как бывало, когда она хотела поделиться шуткой, улыбнулась и прошептала: «Посмотри на этих дураков! Им нравится то, что я пою. И они слишком глупы, чтобы заметить разницу». Она вспомнила, как однажды Кесарбаи была возмущена, увидев первые два ряда концертного зала пустыми. Они были зарезервированы для благотворителей, которые не явились. Настоящие меломаны сидели на более дешевых местах на балконе. И, хотя Кесарбаи была педантом в отношении своевременного начала выступления, она отказывалась петь, пока организаторы не согласились позволить зрителям с балкона пересесть на свободные места. Возражавшим организаторам она сказала: «Почему бы мне не положить на эти места банкноты в сто рупий и не спеть для них?!»

Дхондутаи заснула под ритмичное раскачивание поезда и увидела во сне утро в Лонавле. Рага Бхайрави. Темный мятный чай. И поднимающееся из-за холма солнце.

Биограф, описывающий жизнь Дхондутаи много лет спустя, может предложить собственное видение случившегося. Когда Дхондутаи стала самостоятельной артисткой, и ей было сорок с небольшим, она по необъяснимым причинам решила переехать в Дели. Там у нее не было поддержки. У ее семьи не было никаких связей в музыкальном мире, и она была несколько изолирована, живя в пригороде Газиабада. В Бомбее у нее был доступ к лучшим музыкантам и ценителям, которые сделали бы для нее все, потому что она носила мантию одной из величайших певиц на свете. В некотором смысле, карьера Дхондутаи была саботирована ею самой.

Семь

Старая женщина в свободно накинутом сари лежала, свернувшись калачиком на кровати. Она смотрела в окно на дерево с ароматными белыми цветами. Прохожие теперь то и дело срывали цветы, ломая при этом целые ветви. Кесарбаи стискивала зубы, думая об этом. Она слегка приподняла руку, как бы протестуя, а затем роняла ее на край кровати. На полке, пыль с которой не протирали уже несколько дней, стояло множество наград, включая серебряную ви´ну, подаренную Кесарбаи, когда она получила титул «Суршри» после новаторского концерта в Калькутте.