Текст книги "Музыкальная комната"

– Прямо как мое музыкальное образование, – сказала я, смеясь.

– Да. История гласит, что, когда бык наконец упадет в озеро, наступит конец света.

– Ой. Нам лучше сходить туда и проверить, как далеко он от воды, а потом приготовиться к худшему, – ответила я с улыбкой.

– Не ерничай. Учитывая то, как все складывается, мир определенно придет к концу. К счастью, меня уже здесь не будет.

Запах свежих паратх [44]44
  Бездрожжевые лепешки из пшеничной муки, жаренные в масле. – Прим. ред.


[Закрыть], пропитанных топленым маслом гхи, донесся из соседнего купе. Пассажиры доставали свои обеды и делились ими с попутчиками. Дхондутаи выложила на сиденье рядом с моим скудным обедом из овощей и йогурта фаршированные паратхи и йогуртовый рис. «Подожди, сначала попробуй то, что приготовила я. Ты увидишь, пою ли я или готовлю, я делаю это хорошо!»

После обеда я помогла Дхондутаи дойти до туалета, и пока она умывалась, я застелила наши кровати, стараясь не обращать внимания на мышонка, который прошмыгнул мимо моей сандалии, вероятно, ища лакомый кусочек, оставшийся от вкусной еды, приготовленной моей учительницей музыки.

Как и во многих маленьких городках Индии, в Колхапуре есть небольшой центр, построенный вокруг памятника местному герою – царю-воину Шиваджи. Адреса и направления обычно даются относительно трех главных достопримечательностей города – храма Махалакшми, памятника Шиваджи и старого дворца. К примеру, господин такой-то проживает на храмовой улице или фермерский рынок находится напротив старого дворца.

В центре города я увидела остатки величественной истории, вписанные между витрин магазинов и современных зданий. Эти развалины пытались обрести современную актуальность. Украшенный великолепной резьбой фасад, усеянный горгульями, стал парадным входом магазина женского нижнего белья, а место между двумя каменными слонами, охранявшими храм, стало пристанищем торговца цветами, развесившего цветочные гирлянды прямо на облупившихся бивнях. Меньше всего были связаны с прошлым, казалось, здания старого дворца, которые были переданы различным правительственным учреждениям, что гарантировало их скорейшее разрушение.

Мы прошли через массивные порталы, ведущие в храмовый комплекс. Словно небольшой городок, он был заполнен маленькими храмами, магазинчиками, домиками, офисами и конечно же тысячами людей, сновавшими туда-сюда в поисках утешения, прощения или пришедшими выразить свою благодарность. В центре всего этого, возвышаясь над общим хаосом, стоял главный храм Махалакшми.

«Видишь этих защитников? – сказала Дхондутаи, словно гордый гид, указывая на две статуи, стоявшие по обе стороны от ворот. – Они построили этот храм за ночь, а потом окаменели и остались здесь».

Она вошла внутрь так, будто вернулась в родительский дом и заявила о своем праве на прошлую жизнь. К ней подошло несколько торговцев цветами. Дхондутаи купила лотосы – любимые цветки богини – после того, как поспорила с продавцом о свежести бутонов. Затем купила сари для богини, которое, без сомнения, вернется обратно в магазин уже к концу недели через хорошо налаженную цепочку продажных священников.

Преданные устремились к храму, склоняясь, чтобы коснуться каменных ступеней при входе. Некоторые из них прошли сюда из своих далеких деревень босиком. Начались утренние молитвы. И мы стали частью журчащего людского потока, который своей собственной силой прокладывал себе путь к алтарю, останавливаясь только для того, чтобы сделать подношение богине и забрать освещенный ответный подарок, зажимая его в потных ладонях, чтобы раздать дома ждущей его родне.

Я смотрела на богиню, покинутую супругом и нашедшую для себя прекрасное место здесь, на берегу реки Панчаганги. «Я верю в тебя, – подумала я, – но не могу заставить себя сосредоточиться в таком месте, как это. Для поклонения мне нужно уединение».

«Погоди…» – прошептала Дхондутаи. Она что-то увидела. Я остановилась и посмотрела в направлении ее взгляда. На расстоянии нескольких футов, в тени, я заметила альков, в котором находилась небольшая святыня. Все, что предстало моему взору, это обычные красные полосы на бесформенном каменном теле бога и россыпь цветов и монет перед ним. Это был Ганеша. Что же привлекло ее внимание?

«Я видела мышку! – прошептала Дхондутаи. – Мышь Ганеши пробежала. Это самый благоприятный знак, моя дорогая. Ганеша рад, что ты здесь. Ты счастливица. Сейчас пойдем, мы вернемся завтра рано утром и будем петь».

Когда мы шли запутанными коридорами из колонн, она остановилась перед одной из них и погладила ее. Это было место, где в свое время сидел и пел, прислонившись к колонне Алладия Кхан. Она сказала, что долгое время на колонне сохранялось пятно от масла, которым смазывал волосы Кхансахиб. Я присмотрелась, и мне показалось, что я увидела эту отметину.

Мы вышли из храмового комплекса и обошли территорию, относящуюся к старому дворцу и небольшому храму Бхавани, который был предназначен для приватного посещения царя и его избранных придворных. Это был великолепный квадратный двор под полупрозрачной крышей, пропускавшей естественный свет. Наверху со всех четырех сторон тянулась галерея второго этажа. Здесь царицы и сопровождавшие их дамы сидели и слушали музыкантов, смотрели на танцоров и артистов. С потолка свисала гигантская люстра, раскачиваясь очень мягко, возможно, чтобы не потревожить тонкую паутину, которая появлялась и исчезала в свете позднего утра.

– Я слушала, как Алладия Кхан пел здесь на фестивале Наваратри, – сказала Дхондутаи. – Это было грандиозное мероприятие, оно длилось семь дней. Приезжали выступать самые известные артисты со всей страны. Царица очень любила меня и пригласила нас с сестрой присутствовать.

Может быть, дело было в приглушенном освещении или в безмятежности воздуха этого древнего места, но оно стало убежищем для людей, ищущих краткую передышку от внешнего мира. Люди заходили и садились, открывая свои коробки с утренними закусками, или даже ложились, чтобы немного вздремнуть.

Мы вышли на яркий свет. «Что теперь будем делать? – спросила я. – Давайте еще прогуляемся? Я знаю! Пойдемте посмотрим дом, в котором вы жили».

Дхондутаи немного устала, поэтому мы решили поехать на рикше. Проехав через перекресток небольших переулков, мы подъехали к саду. «Здесь просто поверните налево…» Рикша остановился у невзрачного двухэтажного каменного дома. У входной двери на табуретке сидела молодая женщина. Она перебирала на подносе пшеницу, отделяя солому от зёрен. Перед ней играли двое детей. Я посмотрела на дом, пытаясь вызвать в воображении образ молодой Айи, сидящей на том же самом месте. Мы попросили рикшу подождать минутку.

«Они тут все перестроили, – немного сердито сказала Дхондутаи. – Это не тот дом. То место, где мы жили раньше, находится за этим домом, его даже не видно. Новое здание стоит на месте сада, который сдавали для свадебных церемоний. Я не знаю, зачем мы вообще потрудились приехать сюда».

Дети перестали играть и побежали к матери, заметив незнакомцев, вторгшихся в их пространство.

«Эта леди жила здесь… шестьдесят лет назад», – сказала я с улыбкой сидящей у входа женщине. Она безучастно уставилась на нас.

Я почувствовала, что Дхондутаи не хотелось оставаться там. Мы вернулись к рикше, и она сказала, что мы должны поехать и посмотреть озеро, куда ее отец брал троих детей на прогулку каждое утро в половине шестого.

«Мы ненавидели его за то, что он заставлял нас вставать на рассвете и совершать эту долгую прогулку, но именно его дисциплина дает мне сегодня такое крепкое здоровье», – сказала Дхондутаи с улыбкой. Стая цапель пролетела мимо нас. Рикша остановился. Я ахнула. Мы стояли перед великолепным озером. Мощеная дорожка с перилами из кованого железа проходила по его окружности длиной в три с половиной мили.

Дхондутаи сияла от гордости.

– Не правда ли, это красиво?

– И прямо в центре города! – сказала я.

– Пойдем, пройдемся немного. Я покажу тебе колодец, рядом с которым мы с братом останавливались, чтобы бросать в него камни и ждать далекого „плюха“. Казалось, она ожила, и прохладная неподвижность воды, гоготание гусей и смех женщин, стиравших белье, вернули ей настроение.

– Мой отец обходил озеро полностью, мы должны были не отставать от него, в конце нам уже приходилось бежать, нагоняя его. Мы возвращались к тому времени, когда приходил мужчина с буйволицей, и три высоких стакана свежего парного молока уже ждали нас. В те дни никто и не слышал о кипячении или пастеризации молока. Мы пили его сырым.

Белоголовый орел пролетел, кружась над озером. Мы прошли мимо клумбы с цветами. Дхондутаи наклонилась, чтобы сорвать оранжево-красный цветок.

– Посмотри на это. Знаменитые колхапурские серьги были созданы по образу этого цветка.

Из-за крон деревьев на другой стороне озера виднелись дворцовые шпили. Вдалеке, за дорогой и зданиями тянулись мили и мили полей сахарного тростника, заканчиваясь приземистыми холмами. Колхапур был известен как горная станция, где живут бедняки. Он был прекрасен. Я не могла представить, что должна была чувствовать Дхондутаи, оставляя все это ради неизвестного будущего в уродливо большом городе. В то время она была примерно моего возраста. Но куда более невинна.

Два

В Колхапуре есть еще одно место поклонения, не очень далеко от храма Махалакшми. Это храм музыки. Там когда-то жил Алладия Кхан. Почти сто лет назад царь подарил дом своему придворному музыканту. Я слышала множество историй о Кхансахибе и тех днях, когда он жил и занимался на верхнем этаже.

Был поздний летний вечер. Кхансахиб возвращался домой после пения во дворце. В тот день в личных покоях махараджи он исполнил странную композицию о жадных царях, захвативших земли бедных крестьян и оставивших их умирать с голоду. Шаху Махарадж сначала был озадачен, затем рассержен и, наконец, понял смысл послания. К подобной тактике его любимый придворный музыкант прибегал и раньше. Если Алладия Кхан хотел сообщить царю что-то немного неприятное, он пел ему это. Он ждал момента, когда царь будет в хорошем настроении, а затем передавал послание через песню. Люди часто обращались к певцу со своими жалобами, и он вплетал их в музыкальные композиции. Это всегда срабатывало!

По дороге домой Алладия Кхан пребывал в глубоком раздумье. Когда люди на улице видели высокого придворного музыканта в тюрбане в таком состоянии, они знали, что Кхансахиб, вероятно, сочинял какую-нибудь блестящую сложную рагу, поэтому не отвлекали его приветствием.

Однажды близкий друг Алладии Кхана, кинопродюсер Бхалджи Пендхаркар, приехал к нему погостить. После плотного ужина Бхалджи и юный Бхурджи Кхан прилегли отдохнуть, ожидая, что их убаюкает какая-нибудь звучная ночная рага с верхнего этажа.

Они услышали звук тампуры. Но, к их удивлению, следующие десять или пятнадцать минут было слышно только гудение тампуры, а голос ее хозяина так и не зазвучал. Бхалджи встал и поднялся наверх, чтобы посмотреть, что случилось с его другом. Он увидел Кхансахиба, сидящего с закрытыми глазами и играющего на тампуре, словно в трансе, с легкой улыбкой Будды на губах.

Кинопродюсер подошел поближе и заглянул другу в лицо. Несколько мгновений спустя Кхансахиб открыл глаза и сказал:

– Ай Бхалу! Что случилось? Что ты здесь делаешь?

Бхалджи Пендхаркар странно посмотрел на Алладию Кхана.

– Эээ… Кхансахиб. Нам просто стало интересно… мы долго слышали только тампуру… и нам стало интересно, что с тобой случилось…

Алладия Кхан громко рассмеялся.

– О! Видишь ли, сегодня, когда я сел играть на тампуре, ее строй был таким совершенным, а звук настолько возвышенным, что я просто не мог петь на ее фоне. Я просто хотел послушать звук совершенства.

В тот день мы увидели ту самую тампуру, убранную в выцветший лилового цвета чехол, горизонтально подвешенный под потолком рядом со своей давней партнершей, второй тампурой, повернутой в другую сторону. Они висели, словно укрытые мумии – давно умершие, но не выброшенные. Их повесили, чтобы они не мешались под ногами многочисленных детей, которые теперь ходили, ползали и скакали по дому.

Было около четырех часов дня, когда мы добрались до дома Кхансахиба. Здание находилось между мясным магазином и салоном оптики. Двое детишек с подведенными сурьмой глазами играли на улице с трехколесным велосипедом. Дхондутаи спросила одного из них:

– Где твой дедушка?

– В доме, – деловито ответил младший, дав понять, что Баба редко выезжает.

Подъехал мужчина на скрипучем двухколесном велосипеде. Это был сын Бабы, Низам.

– Атья! Как ваши дела? Добро пожаловать! Пожалуйста, входите.

Он коснулся ее стоп. Я была сбита с толку. Это не мог быть тот самый худой подросток, которого я видела почти двадцать лет назад, когда он приезжал учиться музыке у Дхондутаи! Баба тогда отправил его в Бомбей в надежде, что хоть кто-то из его семьи продолжит традиции гхараны. Однако Низам продержался недолго, потому что в какой-то момент ему нужно было начать зарабатывать на жизнь, а музыка не могла ему этого обеспечить.

Когда мы вошли в дом, возник внезапный переполох, Низам сказал: «Отвернись. Отвернись!»

Я была смущена, но потом поняла, что происходит. В тот день нас сопровождал Нинад, один из учеников Дхондутаи, который случайно оказался в Колхапуре в гостях у сестры. Указание относилось к нему. В чем он провинился? Он был мужчиной. Женщинам в семье Бабы не разрешалось показывать лица незнакомцам. Они должны были накинуть покрывала прежде, чем Низам смог войти. Пока они не оделись должным образом, ему пришлось стоять спиной к двери.

Я была поражена. В двадцать первом веке такое возможно? Дхондутаи просто закатила глаза и понимающе улыбнулась мне, сказав: «Я совсем забыла об этом!»

Когда женщины скрылись за тканевыми перегородками, развешанными для разделения комнат, мы смогли войти. Баба ждал нас внутри с широкой улыбкой: «Заходите. Заходите!»

Я прикоснулась к его стопам и удивилась тому, как мало он изменился. Один зуб в переднем ряду отсутствовал, но очки были с такими же толстыми стеклами и в темной оправе. Его глаза сияли немного меньше, но я связала это с темнотой в доме.

Я огляделась, пытаясь уловить признаки того, каким должен был быть когда-то этот дом, и множество образов пронеслось в моей голове. Я представила усатого Алладию Кхана, его жену и их троих сыновей. На самом деле двоих, поскольку Бадеджи в раннем возрасте переехал в Унияру, родной город семьи недалеко от Джайпура, после того как заболел. Его брат Хайдер Кхан должен был тоже жить здесь. Возможно, они ели внизу, а спали наверху. Я знала, что самый верхний этаж служил музыкальной комнатой. Тампуры и табла стояли повсюду, живые и теплые, как человеческие тела.

Но сегодня всего этого уже не было. Дом был разделен, а затем еще разделен, чтобы вместить постоянно растущую семью, и хлопковые простыни с набивным рисунком были развешаны в качестве перегородок посреди комнат, чтобы создать отдельные пространства. Мы поднялись на второй этаж, уворачиваясь от двух детей, которые сбегали по лестнице.

– Это – ребенок Фаима. Этот – Нура. А это дети Бхайи, – сказал Баба.

– Сколько человек сейчас живет в этом доме? – со смехом спросила Дхондутаи.

– Семнадцать! – невозмутимо ответил Баба и засмеялся в ответ.

– O, Боже!

Затем голос Дхондутаи смягчился.

– Так как твои дела? Как твое здоровье?

– Все хорошо, по милости Аллаха. О! Пока не забыл, сегодня вечером в клубе «Девал» состоится концерт. Секретарь клуба хочет встретиться с вами.

– Отлично! Мы пойдем! О Баба, я должна рассказать о своей встрече с ты знаешь кем… – сказала Дхондутаи.

И она начала рассказывать длинную историю о своей встрече со своей давней соперницей и о том, как после нескольких лет злобы и ненависти та начала регулярно звонить ей и говорить, что хочет приехать и провести с ней время.

– Я точно знаю, чего она от меня хочет, но она этого не получит, – твердо сказала Дхондутаи. Она говорила о редких рагах этой гхараны, многим из которых научил ее сам Баба.

– И, Баба, тебе лучше не выдавать ни одну из раг никому из тех, кто приходит к тебе. Ты всегда слишком великодушен.

Она поведала ему о своих делах, обратилась к нему за советом, упрекнула его за то, что он делился своими секретами с ее современниками. Она говорила и говорила, рассказывая ему обо всем, что произошло за последние пару лет, например, как прошел тот или иной концерт или делилась мыслями касательно какой-то раги. Все было как в старые добрые времена. Их дружба длилась более шестидесяти лет. В некотором смысле он был ее ближайшим другом.

У дверей стояла женщина, лицо которой было полностью прикрыто хиджабом, она держала поднос с печеньем и жареными луковыми кольцами. Она ждала, что кто-то заберет его у нее, чтобы она могла вернуться обратно за занавеску и продолжать слушать разговор из своего убежища.

Баба повернулся ко мне и сказал:

– Ты знаешь, как долго мы знаем друг друга?

– Да, примерно представляю, – сказала я с улыбкой.

– Вот. Попробуйте. Приготовлено специально для вас, потому что этот рецепт подарила моей маме другая моя мама, Айи, – сказал Баба. – Они так много времени проводили вместе. Когда моя мать скучала или ссорилась с кем-то из членов семьи, она просто уходила из дома, и все знали, что она ушла к семье Кулкарни. Иногда она оставалась там на несколько дней и всегда возвращалась с новыми вкусными вегетарианскими рецептами. Вот насколько мы были близки.

Я заметила, что Дхондутаи не касается еды. Позже она рассказала мне, что всю свою жизнь она не решилась есть в доме, где посуда использовалась для приготовления мяса. Это было то, с чем она никогда не могла смириться. Между двумя семьями было негласное взаимопонимание. Возможно, они сильно любили друг друга, но установленные культурные границы никогда не нарушались, и никто не принимал это на свой счет.

Зазвонил телефон, и один из внуков подбежал к Бабе. Звонили из клуба «Девал», престижного места, где выступали величайшие музыканты Индии. Один из менеджеров прослышал, что Дхондутаи в городе, и хотел, чтобы они с Бабой были почетными гостями на концерте в тот вечер.

Клуб «Девал» когда-то был важным местом в истории индийской классической музыки. Он был основан кружком ортодоксальных музыкантов и ученых, которые управляли им в начале двадцатого века. Они гордились своим знанием раг и теории музыки, хотя петь никто из них не умел.

Когда признанные музыканты пели в клубе «Девал», они часто начинали концерт со вступления. Они выкладывали ноты редкой раги и ждали, пока один из знатоков, сидящих в первом ряду, опознает ее. Это был вызов. При этом публика и исполнители держали друг друга в напряжении.

Каждые несколько месяцев музыкальный круг клуба «Девал» прослушивал артистов, чтобы определить, имеют ли они право выступать в таком священном месте. Однажды музыканта из Индора пригласили на прослушивание перед членами клуба. Он спел красивую рагу. Закончив и отложив тампуру в сторону, он обнаружил, что вместо того, чтобы слушать его, аудитория отвлеклась на серьезную дискуссию о том, должна ли быть третья нота повышенной или нет. Певец был настолько потрясен такой реакцией, что взял тампуру и вышел, раздраженно заявив: «Мне не интересно петь перед такой бессердечной публикой, большое спасибо».

Очевидно, вкусы публики, а также стандарты исполнительского уровня в клубе «Девал» с тех пор резко упали, как мы обнаружили в тот вечер. Певица, молодая женщина из Калькутты, была лишена воображения и повторялась. Мы с Дхондутаи обменивались взглядами и тайными улыбками, по-детски умиляясь посредственности.

Дхондутаи и Баба сели на специальные стулья, предназначенные для важных гостей, под рядом портретов великих представителей музыкального мира. В тот вечер Баба был в феске [45]45
  Феска – шапочка в виде усеченного конуса с кисточкой, головной убор в некоторых странах Ближнего Востока. – Прим. перев.


[Закрыть], потому что, независимо от уровня музыки, он и его музыкальная сестра вернулись в клуб «Девал», где когда-то сидели детьми и слушали мастеров.

В тот вечер после ужина мы с Дхондутаи болтали о событиях дня. Мы обсуждали, как трудно, должно быть, Бабе жить так, как он жил. Мы подшучивали над певицей из Калькутты в клубе «Девал», сказав, что раз Кесарбаи получила титул «Суршри» в Калькутте, нам бы следовало подобрать подходящий титул и для этой певицы. Через несколько минут мы обе крепко спали под огромными бледно-голубыми москитными сетками, предназначенными хранить наш сон от насекомых. Утром следующего дня нас ждало важное дело. Мы собирались петь в храме богини.