Текст книги "Музыкальная комната"

Она кивнула и нашла силы улыбнуться в ответ. Побыв с ним несколько минут, Дхондутаи пошла на кухню вместе с Бабой. Она прошептала:

– Когда это случилось? Почему Вы не написали мне и не сказали, что он так болен?

– Таи, я был совершенно не в себе. Это произошло так внезапно! У него диагностировали тяжелую анемию, и его почки на грани отказа. Врач дал ему не более двух недель… Я не знаю, что делать.

Баба снял очки и промокнул глаза носовым платком.

Дхондутаи и Ганпатрао просидели там все утро, пытаясь понять, насколько серьезным было положение. Когда старший Кхансахиб проснулся, бормоча имя Бабы, Дхондутаи встала в знак почтения.

– Сиди-сиди, дитя, – сказал он. Это были единственные слова, которые он смог произнести. Через несколько минут он закрыл глаза и снова погрузился в тяжелый сон.

Дхондутаи с отцом вернулись в Мазгаон с тяжелым камнем на сердце. Айи с сестрой ждали их на обед. Когда все сели за стол, Айи спросила:

– Что-то не так? Вы выглядите так, будто вернулись с похорон.

– Айи, ты не представляешь, что случилось. Бхурджи Кхан – на смертном одре. Он может не дожить даже до Гуру Пурнимы. Перепробовали все возможное, но доктора опустили руки. Даже специалисты не знают, что делать.

– О Боже! Когда это случилось? Он казался абсолютно здоровым, когда уезжал из Колхапура.

– Пару месяцев назад. Баба пытался справиться со всем этим, но дела сейчас очень плохи.

За столом воцарилась тишина. Через несколько минут Дхондутаи взяла тарелку и пошла на кухню.

– Я не очень голодна.

Айи смотрела на дочь, молча моющую посуду. Дхондутаи стояла спиной к матери, но по легким вздрагиваниям дочери Айи поняла, что та плачет. Она подошла и легонько обняла ее за плечи.

– Дхонда, хочешь, чтобы Шанкар Мамá осмотрел Кхансахиба? Ты же знаешь, он – эксперт в диагностике. Я уверена, что он сможет разобраться в происходящем.

Дхондутаи кивнула в ответ и вытерла глаза кончиком сари. Она пошла в другую комнату и взяла тампуру. Она настроила ее и начала петь основную ноту, но обнаружила, что запинается, когда пытается перейти к следующей. Она продолжила повторять Са, пытаясь найти утешение в ее великолепной устойчивости.

Айи стояла в дверях, наблюдая.

– Я поговорю с Шанкаром Мамá сегодня вечером сразу же, как он вернется домой. Я уверена, все будет хорошо.

Шанкар Мама – Шанкаррао Дивекар, брат Айи из Хайдерабада, который по счастью оказался тогда в Бомбее, чтобы встретиться с потенциальным покупателем своей разработки – новых диабетических таблеток. Шанкаррао был наделен необычайными диагностическими способностями. Он мог просто посмотреть на проходящего мимо человека и по его походке и позе определить в чем именно заключалась его проблема. Он был известен тем, что воспринимал случаи, от которых отказались все другие врачи, как вызов, брался за них, и заранее говорил пациентам, что, если ему удастся вылечить их, то он попросит изрядную плату, а ежели не справится, то ничего не возьмет.

В тот вечер, когда Дхондутаи вернулась с прогулки, она застала старших членов семьи за обсуждением чего-то на диване в гостиной. Ее дядя нежно посмотрел на нее и сказал:

– Дхонда, ты же не хочешь потерять своего учителя, верно? Отведи меня к нему, дорогая.

Рано утром на следующий день Дхондутаи, Ганпатрао и Шанкаррао сели на трамвай до Бабулнатха. Баба стоял за дверью и выглядел обеспокоенным.

– Здоровье Аббаджи ухудшилось. Входите, пожалуйста.

Внутри, под медленно вращающимся вентилятором, с закрытыми глазами неподвижно лежал Бхурджи Кхан. Его отец лежал на кровати в другом конце комнаты, перебирая четки как древний мудрец. Его глаза были закрыты, он, казалось, смирился с происходящим и поет беззвучную панихиду сыну. Одного сына он уже потерял. В возрасте девяноста с лишним лет он был согласен принять все, что его Бог приготовил для него.

Шанкаррао подошел к Бхурджи Кхану, сел рядом с ним на кровать и осторожно поднял его руку, безвольно отдавшуюся врачу. Доктор закрыл глаза и проверил пульс пациента. Он слегка нахмурился, когда ощупал область живота, особенно печень, сунул секундомер обратно в карман пиджака и обратился к Бабе: «Вам и Кхансахибу нужно поехать со мной в Хайдарабад для лечения. Я дам вам обоим комнату в моем доме. Единственное условие – Кхансахиб должен будет делать именно то, что я скажу. Курение и чай исключены. Вы согласны? – Его голос стал тише, – И, конечно, вам не нужно беспокоиться об оплате и тому подобных вещах».

Не считая оплаты за лечение, Кхансахиб не смог бы сам оплатить даже проезд на поезде до Хайдарабада. Но у судьбы свои пути. Всего десятью годами ранее семья Дхондутаи переехала к Бхурджи Кхану и заплатила ему гораздо меньше, чем стоила его музыкальная опека. И теперь они придут на помощь умирающему музыканту.

Шанкаррао дал Бхурджи Кхану такую дозу лекарств, чтобы ему хватило сил на путешествие, и они сразу уехали в Хайдарабад. Из них сложилась любопытная компания: четверо интересных мужчин в пальто и топи [35]35
  Топи – пробковый шлем от солнца. – Прим. ред.


[Закрыть] и молодая женщина в бледно-желтом сари, почти всю дорогу напевавшая себе под нос.

На станции Качигуда в Хайдарабаде их встретил длинный небесно-голубой «додж». Ганпатрао поприветствовал Кадри – старого водителя. Шанкаррао самодовольно сел на переднее сиденье, гордясь тем, что везет своих гостей на новой машине. Они с братом жили в достатке, так как их лечебные травы и зелья хорошо продавались, а рынок рос.

Когда они ехали по запутанным переулкам города Низама, Бхурджи Кхан, казалось, немного оживился. Он начал вспоминать концерт во дворце, где много лет назад аккомпанировал отцу. Радже так понравилось проникновенное исполнение раги Дарбари Каннада Алладией Кханом, что он спонтанно снял рубиновое ожерелье и подарил его исполнителю с сердечным возгласом «Субханаллах!». Бхурджи Кхан спросил, живет ли здесь еще Рошан Али, директор местного филиала всеиндийского радио. Он был хорошим другом семьи и очень поддерживал их музыку.

Когда они добрались до дома, Бхурджи Кхан медленно вышел из машины и огляделся. Он внезапно упал на колени и поднял руки вверх в молитвенном порыве. И пока он стоял на коленях на красноватой земле под палящим деканским [36]36
  Имеется в виду плоскогорье Декан, на территории которого находится Хайдарабад. – Прим. перев.


[Закрыть] солнцем посреди резиденции Шанкаррао, по его щеке скатилась слеза. Ганпатрао легонько прикоснулся к его плечу и сказал: «Пойдемте, Кхансахиб. Все будет хорошо».

Они помогли больному певцу подняться по лестнице в пристройке, примыкавшей к главному дому. Ему и Бабé отвели в этом крыле просторную, хорошо освещенную комнату, где было две койки. Баба снял с отца пальто и шляпу, помог слабому старику лечь и накрыл его простыней. Затем он снял рубашку и повесил ее на крючок на стене.

Шанкаррао пришел через несколько минут и сказал:

– Кхансахиб, сегодня вы можете съесть все, что пожелаете. Я даже закажу вам еду из отеля внизу по дороге, так как вы знаете, что мы не готовим в доме мясо и яйца. Но с завтрашнего дня в течение двух недель вы будете на строгой диете из коровьего молока и моих лекарств.

Кхансахиб слабо засмеялся, а затем глухо закашлялся. Задыхаясь, он сказал:

– О, не может быть и речи о том, чтобы заказывать еду с улицы. Немного вегетарианской еды нам всем не навредит! Кроме того, я с нетерпением жду стряпни моей золовки.

– Хорошо… Пожалуйста, сейчас отдохните. Вы проделали утомительный путь, и вам нужно беречь силы. Баба, пойдемте, я покажу вам, где что находится. Чувствуйте себя здесь как дома.

Вечером Дхондутаи принесла своему учителю тарелку с едой и стакан воды. Пока он ел, она стояла рядом, следя за тем, чтобы у него было все необходимое. После того, как Кхансахиб умылся, он попросил ее сесть рядом и спеть ночную рагу. «Баба, пойди и принеси тампуру. Хочу послушать, как поет моя дочь».

Дхондутаи пела Басанти-Кедар с удовольствием, как это делают для тех, кого очень любят. Композиция была о весне и новой жизни, и казалось, что она тронула само существо больного учителя и даже клетки его тела, призывая их возродиться.

В течение следующих двух недель она навещала его каждый день, утром и вечером, и пела у его ног, чтобы развлечь. Он направлял ее, не вставая с постели. Иногда просто жестом руки, означавшим, что нота должна быть чуть ниже. А если он двигал пальцами – фраза требовала небольшого украшения, или гамаки [37]37
  Гамака – это любой изящный поворот или изгиб, придаваемый отдельной ноте или группе нот, который добавляет акцента к индивидуальности каждой раге.


[Закрыть]. Он садился на несколько минут, но большую часть времени проводил лежа, опираясь на два больших плотно набитых валика. Он был очень слаб, так как его диета была строго ограничена. Но через неделю бледность его лица, казалось, уменьшилась. Дхондутаи молилась богине о его выздоровлении и решила пойти в храм и спеть прямо перед божеством, когда вернется в Колхапур.

Баба сидел у стоп своего отца, когда раздался стук и вошел Шанкаррао вместе со своим зятем Ганпатрао.

– Время инъекции! – сказал он. Каждый второй вечер он давал своему пациенту дозу витаминов, чтобы тот набирался сил. Кхансахиб покорно спустил пижаму. Он ненавидел уколы, но этот врач умел делать их безболезненно.

– Всё? Доктор сахиб, вы невероятны!

– За этим тоже стоит история, Кхансахиб! – сказал Ганпатрао, смеясь. – Знаете ли вы, что Шанкаррао когда-то был последователем Махатмы Ганди, – хотя не спрашивайте меня, почему! Его обычно сажали в тюрьму вместе с остальными борцами за свободу. Поскольку он был квалифицированным врачом, его просили заботиться о больных заключенных. Он сделал так много инъекций, и благодаря этому научился колоть безболезненно.

– Ха-ха! – Шанкаррао засмеялся. – В половине случаев у них даже не было лекарств, чтобы справиться с большим количеством больных заключенных. Они просто заполняли уколы соленой водой и заставляли меня вводить ее для улучшения самочувствия людей. Не напоминайте мне о тех днях! – добавил он. – Я уже не социалист, а капиталист!

– Да, но капиталист с сердцем, – вставил Бхурджи Кхан. Все засмеялись.

Через две недели, которые Кхансахибу показались двумя годами, пришло время, как он надеялся, есть обычную пищу. Он мечтал об этом. Только страх смерти не позволял ему терять самообладание из-за наложенных на него ограничений. Впервые в жизни он не ел мяса более двух недель подряд.

Но его ждал шокирующий сюрприз. Он понятия не имел, что его молочное голодание было только началом длительного периода воздержания от привычной еды. На следующие две недели его диета перешла на отварной шпинат и сырые помидоры. Врач держал его в неведении о дальнейшем рационе, чтобы он смог продолжать лечение день за днем.

Утром, когда Кхансахиб собирался прервать пост, на кухне внизу возникли жаркие дебаты по этому поводу.

– Как мы подадим ему это? Я не думаю, что у меня хватит на это духу, – нервно сказала Дхондутаи своей тете, нарезая помидоры аккуратными небольшими кусочками.

– Нет сомнений, что он рассердится, – ответила тетя. – Но что мы можем поделать? Он подорвал свое здоровье тяжелой пищей и курением. Все мусульмане едят так, и неудивительно, что наши пандиты-индуисты живут так долго. Ты есть то, что ты ешь!

Дхондутаи вскрикнула. Нервничая из-за реакции Кхансахиба, она поранила палец. Она подбежала к крану и подставила палец под проточную воду.

– Подойди сюда, Дхондабаи, – сказала Ишварамма, старая служанка, которая работала в семье уже много лет. – Давай перевяжу палец. Не волнуйся. Я сама отнесу еду твоему Кхансахибу. Он может кричать на меня, если хочет, мне все равно. В свое время я встречала людей и похуже.

Ровно в полдень небольшая процессия последовала за бесстрашной Ишвараммой с вареным шпинатом на подносе вверх по лестнице в покои Кхансахиба. Баба остался у двери, приготовившись к худшему. Ишварамма вошла внутрь, приветствовала Бхурджи Кхана словом «салам» и встала с подносом перед ним. Ганпатрао вошел, сел на кровать напротив певца, взял газету и сделал вид, что читает. Дхондутаи стояла у двери, опасаясь первой волны реакции.

Конечно же, как только Кхансахиб сунул в рот первую ложку шпината, он выплюнул его и зарычал: «Что это, черт возьми? Совершенно безвкусно! Где моя настоящая еда? Что это за безобразие?»

Ганпатрао опустил газету и посмотрел Бхурджи Кхану прямо в глаза: «Кансахиб, у вас есть только два варианта. Вы предпочтете жить или умереть?»

Лицо Бхурджи Кхана побагровело от ярости. Но он знал ответ и молча доел поднесенное блюдо. Дхондутаи наблюдала за ним и чувствовала себя ужасно. Этот лев среди людей был сломлен. Что, должно быть, он чувствует?

Но месяц в Хайдарабаде дал два важных результата: Бхурджи Кхану стало лучше, а Дхондутаи получила еще пять лет занятий музыкой с ним.

Семь

Алладия Кхан умер в Бомбее годом позже, в 1946 году.

В последние несколько лет его самым близким человеком был Баба. У старика и его внука были очень тесные отношения, которые не ограничивались формальными правилами поведения и уважения, регулировавшими взаимоотношения Алладии Кхана с сыновьями. Каждый вечер Баба водил его гулять на пляж, и они сидели на скамейке, глядя на океан, пока солнце не садилось за горизонт. Затем, до наступления полной темноты, они возвращались назад. Ночью Баба сидел у кровати деда и записывал за ним ноты композиций, которые тот, вспоминая, тихонько ему напевал. Старик медленно жевал лист бетеля, напевая старые мелодии и оживляя свои воспоминания.

Последние несколько лет Алладия Кхансахиб обучал Лилабаи, дочь своего близкого друга и преданного поклонника Анантрао Ширгаонкара. Она жила в пяти минутах от здания «Сюрвейор». Однажды днем, когда он сидел перед ней, обучая Шудх Саранг, печальной послеобеденной раге, слезы потекли по его лицу. Лилабаи перестала играть на тампуре и сказала:

– Кхансахиб. Всё ли с Вами в порядке? Мы можем сделать перерыв.

Он просто поднял руку и покачал головой.

– Нет, нет, не останавливайся. Я просто вспомнил старые времена. Мой брат Хайдер Кхан и я пели это вместе при дворе правителя так много раз… Куда ушло то время? И где теперь все те, кто был нам так близок?

Алладия Кхан умер не в мире и покое. На смертном одре он больше всего горевал из-за того, что его дети не унаследовали всю полноту и богатство его музыки – один сын был обманом превращен в затворника, другой, который мог бы стать действительно великим, умер совсем юным, а третий был хорошим учителем – он обучал Дхондутаи, а также других известных певцов, – но никогда не имел задатков концертирующего исполнителя.

Кхансахиб должен был быть похоронен на мусульманском кладбище у дороги Чарни, недалеко от Чоупатти, рядом со своим давним другом и духовным наставником Саидом Сахибом. Когда умирает великий человек, его заслуги часто измеряются количеством людей, которые присутствуют на его похоронах. Тем не менее, похоронная процессия Алладии Кхана была на удивление малочисленной. Тело на кладбище сопровождали всего десять-двадцать человек.

Биограф Кхансахиба спросил одного мусульманского певца:

– Когда умирает известный музыкант, много людей приходит на его похороны. Как вышло, что сегодня, когда ушел царь музыки, никто из вас не удосужился прийти?

Певец ответил с оттенком сарказма в голосе:

– Кхансахиб называл себя индуистским брамином. Мы же, в конце концов, низкокастовые мусульмане. Как мы можем присутствовать на его похоронах?

Подобно великому святому-поэту Кабиру, который не называл себя ни индуистом, ни мусульманином, Кхансахиб жил и умер «на ничьей земле». Он ел мясо, но также носил священный шнур индуистов высшей касты. Он был последователем ислама, но сочинял задумчивые, проникновенные стихи, которые раскрывали его глубокое понимание индуистской философии. Он ежедневно совершал намаз, но с полной преданностью пел в храмах. Он оставил ценнейшие жемчужины своей музыки не мусульманским певцам. Его религией была музыка.

Дхондутаи прервалась, пытаясь вспомнить композицию, написанную Алладией Кханом в раге Бхайрав о единстве индуистов и мусульман. Она сказала, что ей придется поискать ее в памяти или написать Бабе, но она будет готова для меня, когда я в следующий раз приду на урок.

Я забыла об этом, но через несколько недель она вручила мне старый пожелтевший конверт, такой, который открывается по короткому краю. Я взглянула на имя и адрес, напечатанные на лицевой стороне. Ее, как обычно, по ошибке назвали «миссис Кулкарни». На обратной стороне конверта она написала первую строчку стиха:

“Allah, tu karim rahim sab tero deval aur masjid…”

«О Господь, Ты великий и милосердный. Все храмы и мечети принадлежат Тебе…».

Это был призыв артиста к братству, затерянный в какофонии времен.

Глава IV
Кесарбаи

Один

Мы сидели в душной комнате, окна были закрыты, чтобы не впускать проливной дождь. Я пыталась прихлопнуть муху, которая бросилась искать укрытия и жужжала, бешено летая по кругу. Дхондутаи наблюдала за мной, а потом тихо засмеялась.

– Оставь в покое беднягу. Пойдем сделаем чаю и отдохнем, – сказала она. – Что нам еще остается? Поедешь, когда дождь стихнет. А пока почему бы нам не послушать несколько музыкальных записей?

– Хорошая идея, баиджи.

Мы вошли в кухню, и я стала наблюдать за ритуалом, который очаровывал меня последние двадцать лет. Я хорошо знала каждый предмет: электрическую зажигалку, которой Дхондутаи дважды щелкнула, чтобы зажечь плиту, поржавевшую зеленую банку, наполненную ароматными чайными листьями, потрескавшуюся чашку – все они преданно сопровождали ее в переездах из одного дома в другой. Она смешала два вида чайных листьев и оставила их настаиваться на несколько минут. «Мой чай – как комбинированная рага. Обе части сами по себе имеют отличный вкус, но когда смешаны правильно, какой великолепный результат!»

Я улыбнулась. Посещение Дхондутаи стало привычкой, от которой я не могла отказаться. Я уже была замужем, переехала в Бомбей и писала статьи о личных финансах для газеты “The Times of India”. В перерывах между всем этим я садилась на скоростной поезд до Боривли и продолжала отпускать шутки по поводу своей иррациональной одержимости. Это был параллельный мир, совершенно не пересекающийся с остальной частью моей жизни. Я находила утешение в ее маленькой вселенной.

Дхондутаи же продолжала лелеять мечты о том, чтобы сделать из меня великую певицу. А я? Я пыталась, но не могла выделить на то время и безоговорочную приверженность, которая для этого требуется, и давала сбои, пропуская уроки из-за того, что поздно легла, переборщила с сигаретами или не успеваю закончить статью в срок.

Тем не менее, что-то определенно для меня изменилось. Я начала понимать силу этой музыки. Она вошла в меня. Когда я пела, я теряла себя и чувство времени. Уроки музыки и безусловная любовь Дхондутаи стали моей терапией.

Я взяла чашки с горячим чаем и направилась в музыкальную комнату, которая заслужила свое высокое звание тем, что была оборудована кассетным проигрывателем «два в одном» и шкафом, в котором хранилась музыка Дхондутаи, записанная за многие годы. Она осторожно достала картонную коробку, в которой лежал набор кассет Sony, TDK, Aiwa, и я выбрала одну наугад. Едва разборчивый текст, нацарапанный поверх заголовка, гласил: «Культурный центр Дадар-Матунга, 1976 год».

Я нажала кнопку воспроизведения, и в динамиках сначала раздалось шипение и затем зазвучал голос Дхондутаи, постепенно раскрывающий рагу Бихагда. Мы молча слушали несколько минут. Это была красивая композиция. Я тихонько восклицала: «О!», всякий раз, когда она завершала фразу пассажем или украшением, и радовалась ее улыбке в ответ на мое восхищение.

– Кто тебя этому научил, Баиджи?

– Кесарбаи. Это была одна из ее любимых раг. На самом деле, она так пела, когда я впервые с ней встретилась.

– Расскажи мне об этом, пожалуйста!

Дхондутаи рассмеялась.

– Просто послушай музыку. Это важнее!

– Ну пожалуйста, Баиджи! Уверена, это отличная история…

– Ты ненормальная! Но если ты настаиваешь… Она поставила чашку и продолжила со всей серьезностью. – Я впервые встретилась с ней в 1962 году. До этого я видела ее только в 1944 году на конференции Викрамадитья. Она выступала в зале Бирла Матошри, это рядом с районом Марин Лайнс, мы втроем купили билеты и пошли ее слушать.

– С кем втроем?

– Мой отец, я и Баба…

– Хорошо, пожалуйста, продолжай… Ах! – мое внимание отвлеклось на музыку. Дхондутаи только что спела блестящий пассаж, играя словами песни. Я услышала восклицания публики, которые также были на записи. В этом была прелесть живого выступления. Великолепная музыка целостна только тогда, когда ноты музыканта затронули душу слушателя и вздох восхищения вернулся к исполнителю. Эта связь похожа на электрический ток. На самом деле, в те дни, когда музыка исполнялась в уютных концертных залах, пространство перед сценой обычно отводилось тем, кого описывали как «группа „ах-ах“» – слушатели, которые старались отвечать исполнителю громкими возгласами одобрения, вздохами восхищения и жестами.

Мелодичная музыка, эта рага, воспоминания, которые постепенно поднимались на поверхность, – все это сделало Дхондутаи открытой к разговору, и она описала свою первую встречу с необыкновенно одаренной певицей, которая когда-то и научила ее, как порадовать божество внутри ноты Га – доминирующей свары Раги Бихагда.

– Думаю, мне было лет тридцать или чуть больше, – начала она.

– Примерно как мне сейчас… – вставила я.

– Да, но в отличие от тебя, я не была несмышленой дилетанткой. Я серьезно относилась к своему обучению, – сказала она без осуждения. Я робко улыбнулась, соглашаясь.

– Так вот, мы сели на ночной поезд из Джабалпура в Бомбей после того, как Баба прочитал интервью с Кесарбаи в газете на маратхи, где она заявила, что наконец-то готова обучать ученика, который будет достоин ее…

Баба понимал: чтобы Дхондутаи могла нести музыку его гхараны и дальше, подготовки Бхурджи Кхана было недостаточно. Он должен был познакомить ее с самой одаренной певицей гхараны. Кроме того, он видел, что его музыкальная сестра томилась в Джабалпуре, где жила последние пять или шесть лет. После смерти Бхурджи Кхана Дхондутаи и ее сестра переехали в Хайдарабад, чтобы помочь дяде Шанкаррао с его аюрведической компанией. Семь лет спустя, после небольшой размолвки с дядей, вся семья переехала в Джабалпур, где сестра Дхондутаи вышла замуж, а ее брат получил свою первую работу. Несмотря на то, что Дхондутаи продолжала петь и регулярно давала радио-концерты, она угасала. Такие места, как Хайдарабад и Джабалпур, не были центрами музыки. Ей нужно было находиться в большом городе, под огнями рампы.

В пятидесятых и шестидесятых концертный зал Бирла Матошри был одним из самых престижных музыкальных площадок города. Дхондутаи, Ганпатрао и Баба спустились по мраморной лестнице мимо двух огромных бюстов меценатов и подошли к зеленой комнате. Отец и дочь остались ждать снаружи, а Баба вошел внутрь.

Там, на стуле, на фоне квадратного ореола сияющих в отражении зеркала софитов, сидела Кесарбаи. У нее была осанка царицы, но поза как у царя – ноги слегка расставлены и руки упирались в бедра. На ней было ее неизменное белое шелковое сари. В ушах сверкали крупные бриллианты, а на шее сиял жемчуг. На полу вокруг нее сидела ее обычная компания: хороший друг Шантибхай, сарангист Абдул Маджид Кхан в некогда белой курте, которую украшали крошечные алые пятна сока бетеля, и таблист Йешвант Керкар. Эти двое музыкантов преданно аккомпанировали Кесарбаи уже много лет, и она хорошо заботилась о них, чтобы у них не возникало соблазна играть с ее конкурентами. Это было частью ее искусной стратегии по защите авторских прав. В конце концов, они знали ее музыку лучше, чем кто-либо другой.

Баба поприветствовал музыкантов, приложив руку ко лбу в обычном приветствии:

– Маи, как ты?

Затем обратился к аккомпаниаторам:

– Адааб, Кхансахиб. Намаскар пандит-джи.

– Баба! Как приятно тебя видеть. Когда ты приехал из Колхапура? Как дела у твоей матери? Заходи, заходи.

Кесарбаи вынула из сумочки гребешок, заглянула в зеркало и аккуратно разгладила брови.

– Маи, я привез к тебе Дхондутаи, ученицу Аббаджи, которая писала тебе. Согласишься ли ты позволить ей сегодня сидеть позади тебя на сцене?

Кесарбаи несколько секунд смотрела на него сжигающим взглядом, который прожег бы дыру в человеке, еще не знакомом с ее манерами.

– Хм. Посмотрим, что вырастил Бхурджи. Позови ее.

Баба с улыбкой вышел за дверь и пригласил Дхондутаи. Отец и дочь нерешительно вошли. Дхондутаи посмотрела на Ганпатрао в поисках поддержки, прикоснулась к стопам Кесарбаи и встала со сложенными руками в уверенной, но уважительной позе. Кесарбаи оглядела ее сверху до низу.

– Итак, ты думаешь, ты сможешь аккомпанировать мне?

– Я постараюсь, маи. Это зависит от того, знаю ли я рагу, которую вы поете, – ответила Дхондутаи.

– Конечно ты знаешь ее. Я пою Бихагда. Сегодня все на свете утверждают, что знают Бихагду. Даже последняя сучка, что чистит туалет Алладии Кхана, может ее петь. Почему же ты не сможешь? – Она захохотала и посмотрела на Маджид Кхана. – Что скажешь, Кхансахиб?

Тот усмехнулся в ответ. Баба изобразил улыбку и постарался не смотреть на Ганпатрао, чтобы не видеть его реакции.

Так одним цветистым выражением Кесарбаи подтвердила все слухи о том, что она откровенная женщина с вульгарным языком. Дхондутаи была в шоке, но с того момента решила, что не будет отвлекаться на личность Кесарбаи. Она была здесь только с одной целью. Она сосредоточится только на ней и будет игнорировать все остальное.

Позже в тот вечер Кесарбаи, сидя между двумя тампурами, представила такую музыку, которую слушателю удается услышать только один-два раза в жизни, исполняя одну необычайно красивую рагу за другой. Ее музыка напоминала необработанный алмаз. Она была резкой, иногда даже грубоватой, но все же великолепной. Когда она закончила последнюю ноту и тампуры стихли, наступил момент абсолютной тишины, прежде чем публика разразилась аплодисментами. Неважно, насколько эгоистична или невоспитанна была Кесарбаи. Когда эта женщина начинала петь, она превращалась в нечто более высокое, чем ее смертное «я». Сидя позади нее, Дхондутаи поняла, что отчаянно хочет перенять частичку этой магии.

Кесарбаи сказала Дхондутаи приехать на следующий день в Параг, в ее дом в районе Шиваджи Парк. Дхондутаи с отцом и Баба прибыли к вечеру, неся с собой ритуальные подношения. Неожиданно Кесарбаи схватила руку Дхондутаи и поднесла ее поближе к своему лицу.

– Кто дал тебе это кольцо? – спросила она испуганную Дхондутаи.

– Джентльмен, который слышал, как я пою. Много лет назад.

Кесарбаи несколько секунд отвлеченно смотрела в пространство, а затем хмыкнула. Она посмотрела на конверт на подносе, который держала Дхондутаи, и нахмурилась.

– Пожалуйста, забери это обратно, – сказала она строго.

– Маи, не смущайте нас. Это всего лишь знак…

– Не может быть и речи. Если бы я хотела заработать преподаванием, я могла бы сделать состояние. То, что я дам тебе, не может измеряться в денежном эквиваленте. Никогда не приноси мне денег!

Дхондутаи отдала конверт отцу и продолжила совершать ритуал, кладя кокос и несколько цветков на колени Кесарбаи, а затем надевая гирлянду на шею своей новой учительнице. Кесарбаи повязала красную нить вокруг запястья Дхондутаи, что отмечало особые отношения между учеником и учителем. Эта нить символизирует связь, обещание преданности и служения ученика, а также обмен музыкой на всю жизнь.

После этого племянница Кесарбаи принесла поднос с чаем, и они несколько минут сидели в неловком молчании, пока Кесарбаи разглядывала свою новую ученицу. К огромному облегчению Дхондутаи через несколько минут в комнату вошел друг Кесарбаи Шантибхай, сняв общее напряжение. Кесарбаи представила ему начинающую певицу: «Вот девушка, которую обучал Бхурджи. Она прочла мое интервью в газете „Локсатта“, в котором я сказала, что ищу певца, уже обучающегося в нашей гхаране, чтобы передать ему мое наследие. Она – браминка, из Колхапура».

Шантибхай улыбнулся Дхондутаи. Он входил в круг богатых знатоков, глубоко преданных Кесарбаи, следовавших за ней от концерта к концерту. Большую часть свободного времени они проводили в ее доме, слушая, как она практикуется, делясь последними сплетнями мира музыки и анализируя раги. Такие люди, как он, так хорошо знали ее музыку, что во время выступления время от времени, забыв строчку, она обращалась к одному из них (они почти всегда занимали первый ряд), спрашивая, что дальше. Если они подсказывали фразу правильно, она была благодарна, но раздражена. Безоговорочно доверяя им, она при этом как параноик относилась к тому, что кто-то еще знал ее музыку.

Эта паранойя и подозрительность во многом повлияли на музыку Кесарбаи. Она часто неправильно пела строчку в композиции или добавляла какие-то ноты в рагу там, где их не должно было быть, чтобы ввести в заблуждение потенциальных плагиаторов, скрывавшихся в аудитории. Она отказывалась от предложений сделать записи даже у крупнейших звукозаписывающих компаний того времени. Один из членов фан-клуба, Бабубхай, тайком записывал на пленку ее выступления. Она подозревала об этом, поэтому периодически без предупреждения врывалась в его бунгало, надеясь застать его за прослушиванием музыки и конфисковать все записи. Но умный бизнесмен всегда был на шаг впереди нее и тщательно прятал свою коллекцию пиратских записей, обычно в доме Шантибхайя.

Кесарбаи хотела, чтобы ее музыка умерла вместе с ней. Она хотела, чтобы слушатели тосковали по ней, когда ее не станет. Шантибхай, Бабубхай и многие другие, однако, не выносили мысли о такой музыкальной потере. Их настойчивые уговоры наконец убедили ее подумать о том, чтобы обучить кого-нибудь, и после долгих просьб, в возрасте семидесяти лет она объявила о своем намерении преподавать, хотя и на своих условиях. Когда Баба прочитал интервью в местной газете, где она говорила, что готова принять достойного кандидата, который уже овладел основами, он вырезал его и отправил Дхондутаи в Джабалпур. Она написала Кесарбаи и, к удивлению, получила ответ. Впоследствии Кесарбаи пригласила ее приехать к ней в Бомбей. Это было месяц назад.

Шантибхай повернулся к Дхондутаи: «Спой что-нибудь, дорогая».

Дхондутаи посмотрела на отца, тот ободряюще ей кивнул. Она начала играть на тампуре и петь рагу Пурви, систематично развивая рагу так, как учил ее Бхурджи Кхан. Закончив, она положила тампуру и выжидающе посмотрела на Кесарбаи.

«Это было хорошо, Бхурджи проделал хорошую работу. Но тебе нужно поработать над своим стилем, нужно индивидуализировать композицию, а не петь ее точно так, как выучила. Это то, что отличает великих исполнителей от просто хороших», – сказала Кесарбаи. Затем она позвала свою сестру: «Принеси сладостей. У нас появился новый член семьи».