Текст книги "«...Ваш дядя и друг Соломон»"

Соперники жестоко боролись за сердце Машеньки. Элимелех развел вокруг ее палатки уйму цветов. Они увядали из-за вечной нехватки воды в кибуце, он их менял, сделал ограду из камней вокруг ее жилья. Писал ей стихи и подкладывал их под простыню ее постели. Палатка ее была недалеко от его шалаша. Сидел он у входа в свой шалаш, лицом к ее жилью, и посылал ей звуки скрипки. Но, оказываясь с ней лицом к лицу, смущался, краснел и заикался. Она же смеялась над ним, легкомысленная и веселая, убегала своей дорогой, оставляя его наедине с любовью и болью.

Элимелех страдал. Не таким был мой брат Йосеф. Он умел сразу, по-мужски подходить к делу. Он перестал пользоваться примусом Элимелеха, а готовил свои блюда на общей кухне. В компании своих друзей и, конечно же, Шлойме Гринблата. Организатором вечеринок была Машенька. Верховодил на кухне мой брат, в белом колпаке, а приятели помогали ему. Один резал хлеб, другой подносил приправы, третий разжигал в плите огонь. Брат мой тут же разглагольствует, колотя себя в грудь в стиле Шлойме, руки у него разделывают печенку, язык на высоте общественных идей, а глаза пламенно взирают на Машеньку. Она краснеет, а брат мой Йосеф подходит к ней и угощает лучшими кусками.

Огонь пылает в печи, печенка жарится на сковороде, а Шлойме упражняется в сватовстве, и ему не откажешь в умении. На жестяной крыше столовой коты справляют свои свадьбы, издавая долгие любовные крики, а ребята жуют печенку и хвалебная песнь Иосефу изливается из уст Шлойме в уши Машеньке. Рыжая шевелюра пылает, кусок печенки отправляется в рот, а оратор, не переставая жевать, продолжает славословить друга, который во всем прав, во все вникает, все знает, понимает. И внимает всему Машенька.

«Ты читала последнюю статью Троцкого, Машенька? Все сейчас о ней только и говорят».

«Ничего я не понимаю в этих статьях».

«Йосеф тебе объяснит. Йосеф найдет свободное время объяснить тебе».

«Да я могу и сейчас. Прогуляемся в винограднике, и я тебе разъясню», – говорит Йосеф.

Брат мой напрягается, бьет себя в грудь, и я, случайно оказавшись у входа в кухню, слышу это. Только пришел с поляны, где сидел с Амалией на траве. Стоят дни жатвы и сбора урожая плодов. В эти дни я остаюсь в кибуце, не езжу по общественным делам, добровольно трудясь на уборке винограда. Устав за день работы, я тащусь в свой барак – свалиться в постель. Но слышу о прогулке моего брата с Машенькой, и усталость как рукой снимает. Ведь Элимелех сторожит виноградники. Я должен быть рядом с ним, когда там появятся Йосеф и Машенька.

Бегу к Элимелеху. Полнолуние. Ночь сегодня летняя, зрелая.

Урожай собран, снопы, стога, брикеты издают опьяняющий запах. Вся ночь воспламеняется. Элимелех, как обычно, стоит под небом, играет на скрипке. Запах созревшего винограда хмелит. Ночь полна покоя и тишины, ночь, которая не знает страдания и боли. Я грубо прерываю мелодию скрипки: «Я пришел поговорить с тобой, Элимелех» «По какому делу». «В связи с Машенькой».

Не отвечает, смотрит в небо. Тяжело мне выдерживать его молчание. Скрипка обвисла в его руках, смычком он постукивает по ноге. Смущение и неловкость воцаряются между нами, и я протягиваю пальцы к своим закрученным усикам, закручивая их еще сильней. Но времени нет на смущение. Брат мой с Машенькой вот-вот покажутся между рядами виноградников. Нет времени на долгие объяснения: «Элимелех, послушайся моего совета – отстань от девушки». «Что случилось, Соломон, хочешь сделать из меня несчастного Иова?» «При чем тут Иов?»

«О, Соломон, вспомни Иова: «Как раб жаждет тени, как наемник ждет окончания работы своей…»»

Прислушиваюсь едва к его словам, со страхом приглядываясь к входу в виноградник. Несомненно, они уже доели печенку и вскоре появятся. А Элимелех упрямо зациклился на Иове.

«Соломон, раб вкалывает с утра до ночи на солнечном пекле, и душа его жаждет хотя бы щепотку тени. Душа его пуста, брюхо просит хлеба, а его нет. И раб ожидает хотя бы своей дневной оплаты. Нечто подобное я чувствую в отношении Машеньки».

Они появились. Идут рядом освященные светом луны, звезды подмигивают им. Глаза Элимелеха закрыты. Я же гляжу во все глаза. Руки брата моего в карманах штанов. Платок, повязанный вокруг шеи Машеньки, колышется на ветру. Шагает она осторожно, держа от брата дистанцию. Но голос его уверен, слышится издалека, эхом откликается по всему винограднику.

«Машенька, мог ли Троцкий доказывать в своей статье, что революция, совершившаяся в одной отдельно взятой стране, пожирает своих сыновей? Изменит ли перманентная, охватывающая весь мир революция, это мир? Нет, я говорю, нет. Но все эти ужасы – явление необходимое во всех революциях, пена на поверхности вод. Ты не согласна со мной? Или согласна, Машенька?»

И Машенька, голова которой склонена, поднимает лицо к брату. Останавливается. Снимает платок с шеи и повязывает им голову, не отрывая взгляда от Иосефа. А он все еще глубоко погружен в Троцкого.

«Говорю тебе, Машенька, все эти ужасы не имеют никакого значения в объективных процессах».

Девушка продолжает идти, и брат увязывается за ней, не прерывая своей речи. Они приближаются к нам, лицо Элимелеха замкнуто, а брат мой продолжает гнуть свое:

«Говорю тебе, Машенька, а я знаю, что говорю, я действительно в этом разбираюсь, именно, в анализе беспощадной борьбы между противоположностями. Необходимо мышление диалектическое. Понимаешь, Машенька, борьба эта пронизывает всю историю. В этой жестокой борьбе победитель уничтожает своего противника, свою противоположность. В процессе развития и перехода от ступени к ступени побежденное начало теряет всякое значение и выбрасывается на свалку истории. Ты улавливаешь, Машенька, то, чего Троцкий не улавливает?»

В этот миг Машенька увязает в грязи. Не заметили, проходя мимо купы сосен, молодые саженцы винограда, посаженные в обильно политую водой землю.

И тут распрямляется Элимелех как стрела в луке. Никогда не видел такого лица у моего друга. Словно бы все нервы его, до самых мельчайших, проснулись. Несколько гигантских прыжков, и он – рядом с Машенькой:

«Помочь?»

Протягивает ей руку, вытаскивает из трясины. Несколько минут они держатся за руки. И я тут как тут:

«Давайте, посидим, попробуем виноград».

Так мы сидели на ящиках, между виноградными кустами. В руках налитые соком гроздья. Рот полон сладких ягод и на сердце сладко. Машенька просит:

«Сыграй нам что-нибудь, Элимелех».

Прижимает лицо Элимелех к скрипке, извлекает звуки, милые сердцу красавицы. Ритм ускоряется. В мелодию вплетается безуминка.

Скрипка опрокидывает навзничь виноградник, луну и звезды в небе, и даже дальние темные горы. Скрипка будит птиц, притягивает летучих мышей, шакалов и лисиц, прячущихся в винограднике. У брата моего Иосефа скрипки нет, чтобы опрокидывать мир навзничь, и он сидит на ящике, жует ягоды, и с лица его не сходит серьезное выражение. Играет Элимелех, не спуская глаз с девушки, он огромен и неуклюж, как медведь, вышедший из леса и заблудившийся в винограднике. И Машенька ему улыбается, и глаз с него не сводит. И тут с Элимелехом случается то, что описывается в сказках для детей. Принц, внешность которого заколдовала ведьма, встречает принцессу – дочь короля, и она одним поцелуем возвращает ему его истинную внешность, и он становится опять прекраснейшим из прекрасных принцев. Так, достаточно было Машеньке улыбнуться, чтобы изменить внешность скрипача. Лицо его просветлело, тело обрело форму. И я внезапно поймал себя на словах Иова, втором стихе главы седьмой его книги, произнесенном Элимелехом: «Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей…»

Элимелех играет, Машенька сидит на ящике, и пальцы ее танцуют на коленях в такт музыке. Взяла кончик своей косы в рот, и жует ее в волнении. А скрипка восклицает, печалится, ластится, и не ясно, кто задает музыке ритм: глаза Машеньки, обращенные к Элимелеху, или глаза Элимелеха, не отрывающиеся от ее пальцев. Звуки в серебряной этой ночи околдовывают всех нас. Даже моего брата Иосефа. С каждым тактом он все ближе придвигается к Машеньке. Руки его касаются ее рук. Но она не обращает никакого внимания на его руки. Машеньку влечет и связывает с Элимелехом музыка, мелодия. Мы с братом остаемся вне этой невидимой связи.

И тут вдруг большая летучая мышь начинает кружить над головой Машеньки. Но она на эту тварь даже не обращает внимания. Брат рукой пытается отогнать летучую мышь от головы красавицы. И девушка, чтобы избавиться от руки, машущей над нею, встает на ноги. Элимелех перестает играть на скрипке, и брат с радостным выражением на лице говорит:

«Ну, пошли».

«Нет».

«Час поздний. Пошли».

«Иди».

«Идем со мной».

«Я остаюсь здесь».

«Мы пойдем с Иосефом. Я тоже устал», – говорю я.

Ушли мы с братом домой. Машенька осталась с Элимелехом до первого луча зари, когда кончается время его дежурства, и они вместе вернулись в кибуц. Так ночь Троцкого стала ночью Элимелеха…

Дни идут, и Элимелех ходит по кибуцу как местечковый жених. Машенька скачет по тропинкам, а он скачет за ней. Во вторник приходит в кибуц араб с верблюдом. Время послеполуденное. Все семьи с детьми во дворе. Мы с Элимелехом сидим у входа в его шалаш, между листвой эвкалипта и смотрим на палатку Машеньки. Она сидит у входа в свою палатку. Черные блестящие волосы скользят по плечам. Рядом с ней сидят Шлойме Гринблат и мой брат Йосеф. Араб привязывает верблюда к стволу эвкалипта, прямо под нами. И верблюд, как все верблюды, меланхолично жует траву у подножья дерева, шевелит губами, будто читает про себя молитву. И все, что он глотает, выплевывает. Запах верблюда в наших ноздрях, красоты Машеньки – в глазах. Араб же есть араб. Пришел в кибуц купить корм для скота, и ведет неспешную беседу о купле-продаже с нашим старостой Додиком у входа в правление. Оба пьют черный кофе из маленьких чашек. Этот особый кофейный сервиз купили специально для церемонии встреч с арабами. Переговоры ведутся по поводу «кормового верблюда». По мнению араба, верблюд не просто верблюд, а «мера верблюда», и араб пришел покупать не просто корм, а корм в меру верблюда. Ему все равно, нагрузят на верблюда шесть вязанок корма или восемь. Да, сколько животное выдержит. Цена-то ведь по «мере кормового верблюда». Но для нашего Додика верблюд это верблюд, а вязанка корма – вязанка корма. И восемь вязанок стоят больше шести. Попробуй, объясни столь сложную арифметику арабу. Тот не слезает с верблюда, а Додик – с вязанок корма. А кофе течет в чашки, и купля-продажа течет вместе с ним.

Тем временем кибуц ведет себя как всегда в часы после полудня. Дети скачут, родители во дворе обсуждают событие: начали строить первые два каменных дома. Кибуцники толпятся вокруг бетонных скелетов будущих зданий, вынюхивают каждый угол, и разговоры об этом – под каждым деревом и крышей. Собаки лают, ослы ревут, курицы кудахтают, коровы мычат, овцы блеют. Верблюд под нами ведет себя, как подобает верблюду, араб, как подобает арабу. Машенька все еще сидит у входа в свою палатку, и два рыцаря – у ее ног.

Вдруг Шлойме вскакивает. Слышен смех Машеньки. Смеются все трое, и смех докатывается до высоты нашего шалаша. Шлойме движется к нам решительными шагами. Вот он уже под нами, отвязывает верблюда и ведет за собой этот корабль пустыни к палатке Машеньки. Верблюд же ведет себя как верблюд, с прилежным достоинством шагая за Шлойме, который, доведя его до палатки, ставит на колени перед Машенькой. Мой брат берет Машеньку за талию и помогает ей взобраться на верблюда, затем и сам садится за ее спиной. Шлойме поднимает верблюда с колен. Двое на верблюде. Иосеф обнимает Машеньку, лицо его уткнулось в ее волосы. Шлойме ведет верблюда за веревку через двор кибуца. Вот вам верблюжий спектакль во дворе кибуца! Все оставляют свои дела, большие и малые идут за парой на верблюде. Иосефа и Машеньку ведут под свадебный балдахин, и все члены кибуца празднуют свадьбу. Корабль пустыни покачивается на волнах смеха и восторженных кликов. Шлойме есть Шлойме. В его мозгу идея с верблюдом подобна сотворению мира.

Только мы с Элимелехом сидим в стороне, следим с ветвей эвкалипта на радость девушки, восседающей на спине верблюда. Глаза Элимелеха подернуты туманом. Я молю Бога, чтобы завершилась торговля между Додиком и арабом, и погрузили бы вязанки корма на спину верблюда вместо моего брата и Машеньки. Но торговля эта бесконечна, и я пытаюсь, тем временем, какой-нибудь шуткой ослабить напряжение Элимелеха:

«От катания на спине верблюда обычно заболевают морской болезнью».

Элимелех не отвечает. Видно, у него началось головокружение, а не у Иосефа и Машеньки. И вдруг Элимелех издает свист. Никогда не слышал моего друга издающим такой долгий и резкий свист. Да, поведение Элимелеха под влиянием страстей было столь же необычно, как и весь его необычный вид. Он был готов на все, чтобы вернуть себе девушку, даже свистеть, как уличный мальчишка. Но Машенька проехала под нашим эвкалиптом в объятиях Иосефа, даже не взглянув в сторону Элимелеха. Гляжу я на взволнованное лицо моего друга и думаю: «Я понимаю его. Источник любви в нем все дни его жизни был запечатан, и вдруг вырвался и затопил его душу. Я должен ему помочь. Если Шлойме Гринблат может добиваться своего всяческими уловками – печенкой и верблюдом, я могу добиться своего звуками музыки. И пусть мне кто-нибудь скажет, что звуки не стоят печенки и верблюда. Во имя любви допустимы любые уловки. Мое имя тоже Шлойме. Но зовут меня Соломоном. И если Шлойме невеликий мудрец, Соломон будет на этот раз великим». Говорю Элимелеху:

«Ты должен бороться за ее душу».

«Как».

«Концертом».

«Концертом?»

«Вы с ней готовите концерт для кибуца. Она – на пианино, ты – на скрипке. Необходимы репетиции. Каждый вечер, в течение месяца. Не меньше. Если не больше».

«Я же никогда не выступал перед кибуцем. Ни на собрании, ни на встречах».

«А сейчас выступишь».

«Но я же сторожу все ночи».

«Кончай эти ночные дежурства и выходи днем на работу, как все люди».

«А Машенька? Захочет ли она?»

«Я предложу ей, как член комиссии кибуца по культуре».

«Ничего не поможет, Соломон. Она любит Иосефа. Я слишком уродлив для нее. Но будь что будет, душа моя никогда не успокоится».

«Терпение, Элимелех, терпение. Еще настанет твой день. Только немного терпения и мужества. Оденься в броню и будь мужчиной».

«Я недостоин ее красоты».

«Достоин, Элимелех».

«Недостоин, Соломон».

Этими словами закончился наш диалог и завершился, наконец, торг между арабом и Додиком, и свадебный верблюд стал опять верблюдом кормовым. В тот же день занялся я делом Элимелеха с большим энтузиазмом. Во время ужина изложил Машеньке идею концерта. Днем она с Иосефом каталась на верблюде. Вечером с большим желанием откликнулась на предложение готовить концерт с Элимелехом. Помогло мне, быть может, и то, что от катания на верблюде ей прихватило спину. Не могла разогнуться. Долгая тряска на спине верблюда повредила те мышцы Машеньки, которые по самой своей природе должны быть в порядке. И теперь весьма приглянулось девушке тихое сидение у пианино, стоящего твердо на своих четырех ногах. И она загорелась идеей совместного с Элимелехом концерта. И я, не терпящий уловок и кривых путей, обнаруживаю в себе способности не хуже, чем у Шлойме Гринблата, превращаюсь из Соломона в Шлойме, и говорю девушке:

«Тебе надо поговорить с Элимелехом. Убедить его участвовать в концерте. Мне он решительно возражает»

«Если он тебе возражает, мне он тем более возразит».

«Тебе нет. Ты единственная, которой он не возразит».

«Почему это мне он не возразит?»

«Увидишь».

На следующий день, после обеда, Машенька поднялась в шалаш Элимелеха. Сидели они у входа. На ветвях. Элимелех поил ее своим напитком из полевых трав. И она, чтобы убедить его участвовать в концерте, мужественно пила этот странный напиток. Я при этом не присутствовал. Не было в этом необходимости. Машенька преуспела в деле убеждения и без меня. Решили сыграть вдвоем «Крейцерову сонату» Бетховена. Соната не проста и требует многих репетиций. Так Бетховен изменил в корне образ жизни Элимелеха. Все годы был ночным охранником в кибуце. Потребовал, наконец, законного права заменить ночь днем. Пошел работать на кухню. В те дни и Машенька работала там. Элимелех занимался посудой, Машенька – кастрюлями. Она – повариха, он – мойщик посуды. И ходил он по кухне между девушками, словно царил в женском батальоне. Со всеми делами, большими или мелкими, обращались к нему. Таскал мешки и котлы, исправлял краны, точил ножи, тёр и чистил всякую вещь, которую трудно было девушкам чистить. И не было больше на кухне поломанной метлы, сбитого болта и гвоздя, не оказавшегося под рукой. По всей кухне не было больше писка мыши, не появлялся таракан или жук, не жужжали мухи или комары. И целый день слышалось на кухне:

«Элимелех, иди сюда! Подойди сюда, Элимелех!»

И Элимелех приходит. Поглядывает за всем, но смотрит лишь на одну. Помогает всем, но девушка у него одна. Так оно в кибуце. Хочет человек заботиться об одной, ложится на него ответственность заботиться обо всех. Через всех – к одной. А Машенька стоит у плиты, и огонь полыхает, и пар идет от кастрюль. Жара нестерпимая, и лицо Машеньки краснеет и покрывается потом. Элимелех не мог выдерживать ее страдания. Пришла ему идея. На крыше, прямо над местом, где Машенька изнывает от жары у плиты, поставил поливной аппарат – охлаждать жесть крыши. Не помогали крики некоторых членов кибуца о разбазаривании драгоценной воды. Элимелех доказывал свою любовь Машеньке охлаждающим аппаратом. И воды брызжут, и не только Машенька, а все девушки, работающие на кухне, благодарят Элимелеха. Так через кухню Элимелех уверенно обретает авторитет в кибуце.

Так проходят у них дни. Она – у кастрюль, он – за мытьем посуды. Так и проходят ночи: он со скрипкой, она – за пианино. Я же отменяю шахматные игры с Амалией, ибо по своей должности культорганизатора закрываю до десяти часов вечера читальный зал, чтобы не мешали репетициям. Остаются они там вдвоем до этого позднего часа, и ветер скользит с горы, взвивает занавеси на окнах, шелестит газетами, шуршит и шепчет. Летняя ночь в нашей засушливой долине. Жаркая и соблазняющая. У входа в барак цветет кактус, единственный в своей империи. Луна близка, лежит на вершине горы. Звезды, кочующие по небесным тропам, исчезают в темных далях и возвращаются оттуда. Гора закрывает горизонт, светящийся лучами луны, и темные верхи скал словно бы подсвечиваются и очерчиваются серебряными лучами во мгле. Ночь прозрачна и призрачна. И в этой призрачности ведут диалог звуками Машенька и Элимелех. Проходят часы. Кибуц дремлет, а звуки бодрствуют. Концерт откладывается неделю за неделей, а репетиции продолжаются.

И приходит ночь. Ночь возлюбленных. Я лежу в постели, но сна нет ни в одном глазу. Встаю, иду в читальный зал, откуда доносятся звуки музыки. Стою в темноте, между зарослей, слушаю беседу скрипки с пианино. Одинок я в ночи, одинок вместе с музыкой Бетховена. Заглядываю я в читальный зал: он со скрипкой, она – за пианино, а у меня подкашиваются ноги. Чувствую слабость в сердце и боль во всем теле. Сильна во мне ревность, желание занять место Элимелеха, держать, как он, скрипку, и удостоиться ее счастливой улыбки. Машенька погружена в игру, но время от времени оборачивает лицо к Элимелеху. Лицо ее кажется узким, не таким, как всегда, глаза же ее затуманены и велики, словно бы занимают все лицо, словно вообще нет лица. Лишь два глаза, сверкающие от волнения.

И в лице Элимелеха чувствуется, что не скрипку он обнимает, а ее – девушку, которая вся целиком – звук и мелодия. Но в Бетховене я начинаю сомневаться: «Подходят ли эти тяжелые и серьезные звуки паре влюбленных?» Но, задавая себе этот вопрос, я уже знал ответ. В любой настоящей любви присутствует печаль. Ведь в сильнейшем чувстве любви замешаны воедино все чувства. «Так вот, – сказал я себе, – уничтожены дела, связанные с печенкой и верблюдами. Пришло время звуков». Ушел, размышляя над тем, что, оказывается, есть награда и за уловки и козни. Я свою оплату получил…

Перечитал все, написанное мной до сих пор. В общем-то, совсем немного записал. Так-то. Великие события, по сути, это мозаика малых событий. Живем мы в интересное время. Ведь вот был я свидетелем ряда больших исторических событий. Но именно здесь, в моем маленьком замкнутом поселении, я чувствую себя наблюдателем на большой арене и получаю удовольствие от необычного спектакля, в котором и я исполняю некую роль, пусть и невеликую, как бы на обочине, и все же – роль. Здесь, в маленьком моем кибуце, я вижу, как в капле воды, великие драмы большого мира. Исторические события мне понятней, когда я вижу их отраженными в зеркале отдельной человеческой души.